***
За спиной клубится тьма, зато впереди — высокие резные ворота с плотно сомкнутыми створками, из-за которых пробивается самый обычный свечной свет. Винсент подходит вплотную, пытаясь что-нибудь разглядеть. За вратами просматривается большая круглая зала с колоннадой и две переменчивые тени стоящих вплотную людей, о чем-то спешно переговаривающихся. Он изо всех сил налегает на створку, которая поддается неожиданно легко, и едва не распластывается на мраморном полу, влетая в залу. — Вы видели Гилберта? Он чуть старше меня, черноволосый, в синем камзоле. Он ранен в грудь, его нужно срочно найти! — выдает он на одном дыхании. Два человека смотрят на него в немом изумлении, и тот, что с белыми волосами, аккуратно выпутывает пальцы из красных волос второго. «И здесь дерутся», — устало думает Винсент, чувствуя, как тяжелеет голова и подкашиваются ноги. Колонны прыгают перед глазами, и он тяжело оседает на пол. Перед ним мелькают длинные волосы, нос щекочет пряный запах, его приподнимают, щека касается мягкой ткани. На лоб ложится прохладная ладонь, и от этого простого жеста становится так легко, что хочется плакать. — Это явно не Цепь, — говорит над ним хрипловатый голос. — Просто ребенок, — отвечает глубокий, как текущая вода. — Он ранен? — Похоже, кровь не его. — Ага, его будто вываляли в ней, всего-то. — Твоя нервозность не помогает. Он не выглядит умирающим, но врача позвать нужно. — Я донесу! Когда вы что-то тяжелее книг поднимали?! Винсента словно качает на волнах. Под мерное переругивание его поднимают и несут куда-то. Он приоткрывает глаза, успевая заметить закатное небо в открытом окне, а чуть повернув голову — темную пурпурную рубашку под белым камзолом. «Модничает», — сказала бы на такое Шарлотта, усмехнувшись. От воспоминаний становится еще горше, но главное — брат, ведь если его не найти, может случиться страшное. Из последних сил Винсент пытается вывернуться из несущих его рук, брыкается, когда его пытаются успокоить и повторяет, что нужно найти Гилберта, до тех пор, пока в который раз за день не падает в темноту, в этот раз для разнообразия оказывающуюся обмороком.***
Открыв глаза, Винсент начинает, как обычно, любоваться танцем пылинок в солнечном свете, но вдруг понимает, что потолок выглядит иначе, не так, как в его комнате. «Гил!» — набатом застучало в висках. Выпутавшись из простыней и чуть не упав с кровати, Винсент бежит искать брата. Однако дверь комнаты заперта. Винсент колотит в нее кулаками, и нервный голос с другой стороны говорит, что сейчас позовут герцога, а пока нужно ждать. Ждать не хотелось. Винсент бросается к окну, дергает створку. Оно оказывается не запертым, но оно на втором этаже, а поблизости ни деревьев, ни водосточной трубы. Побег не желает складываться, но зато приходит герцог. Едва увидев его, Винсент узнает человека с красно-рыжими волосами и глубоким голосом, на чьи руки он свалился, выйдя из Пустоты. Хочется налететь с расспросами и просьбами поскорее искать брата, но Винсент всматривается в черты лица — и горло словно сжимает ледяная рука. Тонкие губы, острые, не здешние скулы и черные раскосые глаза. Если мадам Миранду они делали похожей на плутоватую лису, то этого человека — на фантазийный рисунок. От одного воспоминания о лживой страшной женщине Винсента бросает в дрожь. Хотелось промолчать, выждать, но... Гилберт. Искать брата проще со светлейшей помощью, чем без нее. Герцог усаживается на стоящий рядом с кроватью стул, закидывает ногу на ногу и застывает изваянием, наблюдая из-под полуопущенных рыжих ресниц и явно не испытывая никаких затруднений. С трудом расцепив зубы, Винсент хочет заговорить, но вместо слов издает какой-то придушенный звук. Герцог молча подхватывает со столика стакан и вручает ему. Это оказывается какой-то настой, теплый к тому же — хоть выплевывай, но пить хочется невероятно, и Винсент, чуть не поперхнувшись, проглатывает его в три глотка. — Представься. Если бы в комнате был третий, Винсент бы подумал, что заговорил он, а не эта застывшая фигура. — Винсент. — А я, как ты уже понял, герцог Барма. — Приятно познакомиться? — брякает Винсент первое, что приходит в голову. Герцог фыркает и усмехается, вдруг становясь совсем человеком. — Думаю, это мы выясним в процессе. Скажи мне, Винсент, кого я тебе напомнил? — Мадам Барму, — от неожиданности он отвечает честно и сразу, а миг спустя чуть не захлопывает рот ладонью. Брови герцога ползут вверх. — Ты маловат, чтобы помнить любую леди Барму. — Почему? — удивляется Винсент. — Миранду. Мадам... Леди Миранду. Вы похожи на нее, вот я и подумал, что вы родня. — Позволь поинтересоваться, — помолчав, начинает герцог, — а где и когда вы встречались с ней в последний раз? — В парке, — ложь приходит легко, — три дня назад. Миранда явно не желала добра Баскервилям, а раз так, правильнее не упоминать семью. Но если они с герцогом родня, наверняка он и о нем, Винсенте, слышал… Мысли слоятся и комкаются осенней грязью, больше путая, чем помогая. — А где это парк? — Большой парк Сабрие, — в каком еще парке могла прогуливаться знатная мадам? Герцог опирается о спинку стула. Он смотрит на Винсента во все глаза, но одновременно словно думает о чем-то еще. — Хорошо... Винсент, сейчас будет странный вопрос: какой на дворе год? Винсент удивленно округляет глаза, но отвечает: — Семнадцатый, от воцарения Альберта I, государя нашего, — урок зазубрен так, что отскакивает от зубов, — три тысячи сто... — Стой, — герцог вскидывает руку, недоверчиво хмурясь. — Три дня назад ты прогуливался в Большом парке Сабрие, где повстречал леди Миранду Барму, и это было в семнадцатый год от воцарения Альберта I, так? — Так. — Так... А после этого где ты оказался? — Не знаю. Все куда-то провалилось, наверное, весь дом, но со мной был только Гилберт. Вы нашли Гилберта?! — Нет. Кроме тебя из Врат никто не появлялся. Но я отвечаю здесь за безопасность, и если появится кто-то, подходящий под данное тобой описание, мы об этом узнаем. Обещание немного успокаивает Винсента, но все же он недоверчиво щурится: герцог выглядит совсем молодо, младше Джека уж точно. — Вы отвечаете за безопасность города? — Страны. И, видишь ли, этой страной правит правнук Альберта I. Миранда Барма — моя дальняя родственница, давно покойная, а время, о котором ты говоришь, было почти сто лет назад... Герцог продолжает говорить медленно и мягко, но каждое его слово словно вновь сбрасывает Винсента в страшный черно-белый мир, единственное яркое пятно в котором — кровь на его руках. Он моргает и смотрит на свои ладони — чистые, но почему-то снова в мокрых пятнах. А он-то думал, что оставил все слезы в залитых кровью коридорах дома Баскервилей. Гилберта нет. Нет серьезного Глена, затейника-Джека, заботливой Шарлотты, сильного Фанга и сестренки Шум. Нет города Сабрие. Все сгинуло сто лет назад и заросло бурьяном: улицы, по которым ходили два бездомных мальчишки, большой дом Баскервилей, принявший их, даже башня злюки-Алисы теперь то, что Глен называл «пережиток прошлого». Все, что он знал, развеялось пеплом, и это никак не укладывается у Винсента в голове. Хочется закричать. Сказать, что все это враки, не может такого быть, рыжий герцог ошибся, — но Винсент боится, что, если сделать это, из горла не вырвется ни звука, как тогда, в Пустоте. Он все еще смотрит на свои руки, и его начинает знобить как при сильной простуде, когда герцог присаживается рядом, осторожно обнимает, неловко гладит по спине. Винсент всхлипывает, уткнувшись в его плащ, вдыхает острый, пряный запах и замирает, слушая, как мерно бьется сердце — не брата, но так же размеренно и рядом. Вечером герцог ведет его в подземную залу, к Вратам. Там прохладно и гулко, пусто. Винсент подходит к резным створкам и смотрит в клубящуюся тьму за ними. Но сколько бы он ни вглядывался, в ней не видно отблесков золотых лучей.***
Через два дня дверь распахивается без стука, вьюжным беспокойством впуская человека в белом камзоле, которого Винсент тоже видел в зале у Врат. Тот улыбается ему, как старому знакомому. — Ну, здравствуй, маленькая колючка, — начинает человек, едва перешагнув порог. — Надеюсь, сегодня ты не в настроении пинаться. Не задалось наше знакомство, но тут мне сказали, что ты сказал, что тебя зовут Винсентом, а раз имя у тебя есть, можно начать сначала и представиться. Зарксис Брейк, будем знакомы, — и протягивает белую, как бумага, руку. Винсент никогда не видел такой кожи, и тянется навстречу не столько, чтобы поддержать знакомство, сколько чтобы потрогать. Рука оказывается вполне человеческой: теплой, с шершавыми мозолями. Зато подняв взгляд, он словно видит свое отражение: глаз напротив винно-красный, совсем как у него. Винсент впервые встречает настолько похожего на него человека. Даже не думая об уместности, он пристально рассматривает его: цвет радужки завораживает, заполняет собой всю комнату, густеет — пока на миг не скрывается за светлыми ресницами. — Ага, — подмигивает Брейк, — совсем как у тебя. Раз нас таких двое, можем организовать не-тайное общество. — Зачем? — Чтобы было. И чтобы чудить не одному. Зачем еще что-то организовывать? Винсент задумывается, а Брейк тем временем тащит от окна стул, скребя ножками по паркету, и устроив его у кровати, чинно садится. — Гилберт, которого ты все время звал — твой брат? — спрашивает он. Дождавшись осторожного кивка, откидывается на спинку стула, мечтательно разглядывая потолок. — А у меня братьев нет. И сестер тоже. Расскажешь, как это? Винсент шумно хлюпает носом, по старой привычке, за которую Шарлотта не раз бранила, утирается рукавом, и говорит, как есть: в мире нет ничего лучше. И если у тебя есть Гилберт — это и есть счастье, пусть даже от него бывает немного больно. Он вспоминает улыбки брата, игры с ним, тепло его тела под боком, руки в своих руках, вечерние чтения книг... Он вспоминает Гилберта — и впервые не плачет. И кажется, что человек с красным глазом, который слушает его, склонив голову к плечу, хоть и не имеет ни братьев, ни сестер, хорошо его понимает. Он говорит, пока хватает дыхания, вспоминает, пока не пересыхает в горле, а замолкнув, удивляется сам себе, потому что это была, пожалуй, самая длинная его речь за всю жизнь. Брейк ловит его взгляд и ерошит свои волосы, как-то смущенно улыбаясь. — Вот это да. Знаешь, это огромная редкость, когда... Твоему Гилберту с тобой очень повезло. Надеюсь, он об этом знает. — Глупость какая, — фыркает Винсент. — Гилберт ведь лучший, это мне повезло! Но от слов Брейка внутри становится горячо и щекотно. Он украдкой относит это воспоминание к тем, что хранит глубже всех — о хороших моментах с Гилбертом, — надеясь простить себе такую вольность. Резко скрипит стул: Брейк раскачивается на нем, как ни в чем не бывало. — Зря ты так. Выбраться целым из цепких лап Воли Бездны дорогого стоит. Готов спорить, твой брат так долго продержался в Бездне потому, что ты был рядом. Не твоя вина, что он пропал: на дне Бездны все подчинено ее воле, там есть чего пугаться. Нестерпимо хочется соврать. Сказать, что ничего он не помнит, что мудрено названная «амнезия» забрала все, а что осталось — горячечный бред, нет ему веры. Но слово — воробей, умчалось вперед мысли с непослушных губ: — Откуда ты знаешь?.. Брейк наклоняется к нему, пятерней зачесывает назад падающие на левую часть лица волосы, и становится видно, что глаз у него всего один: вторая глазница плотно закрыта, и явно пуста. Странно, но это не пугает: живое и мертвое на одном лице выглядят, словно так и задумывалось. — Оставил у известной тебе любительницы игрушек. Признаться, не лучшее мое знакомство. Винсент сглатывает, кончики пальцев покалывает. Ему казалось, что это ему будут задавать вопросы, а вместо этого самому хочется спросить. Но если чему его и научила жизнь, то это не доверять безоглядно новым знакомым. Странный Брейк не похож ни на одного из виденных взрослых, с ним легко, и слова сами готовы бежать с языка, который Винсент от греха прикусывает. — А как ты там оказался? — все же решается он. — Ну, — невесело посмеивается Брейк, — не детская это история. Но скажу, что я был сам виноват. «Сам виноват» Винсенту понятно лучше, чем хотелось бы, к тому же, он ведь не знает, как люди попадают в Бездну. Может, она их сама хватает, или наобещает чего, вот и идут. Он подбирается к краю кровати, едва не сталкиваясь коленями с Брейком, как раз качнувшимся на стуле вперед, и осторожно кивает на глаз. — Больно? — Уже нет. Но поначалу приятного мало было. Винсент пододвигается еще ближе. Когда они с братом или Лили царапались о ветки, разбивали коленки, набивали синяки, то стремглав мчались к Шарлотте. А та проводила, по ее словам, «волшебный ритуал», от которого «неприменимо станет лучше». И хотя на раны накладывались повязки и заживляющая мазь, от которой всегда щипало, они единогласно верили, что главное в деле излечения совсем не это. И сейчас Винсент чувствует потребность что-то сделать, пусть даже такую малость. Он тянет Брейка за рукав ближе, звонко оставляет поцелуй на своей ладони и прикладывает к глазу, которого нет. — У тебя все уже прошло, конечно, но мне говорили, что это никогда лишним не бывает. Жаль, что с тобой такое случилось, — добавляет он. Брейк опускает голову, неровно обрезанные волосы совсем закрывают лицо. Трет его ладонями, плечи вздрагивают, и Винсент теряется: уж не плачет ли он? — Ты точно уникум, — непонятно говорит Брейк, и добавляет: — Спасибо. Твой странный знакомый был прав: это не лишнее. Его голос звучит глухо, но, главное, не сердито, и Винсент пожимает плечами: какой есть. Брейк выпрямляется, и ничего по нему не скажешь, весь — как был. Он сам нарушает молчание: — Знаешь, не говори, если не хочешь, о том, что было. И так понятно, что мало хорошего. Одни легко таким делятся, другим нужно время. Просто знай, что если хочешь, оно у тебя есть. Конфетку будешь? Винсент берет конфету и кивает, ничего не признавая и не отрицая, но испытывая признательность: даже Брейку он не решается рассказать о Баскервилях, Миранде и последних часах умирающего Сабрие. Как и о светящихся лучах, пронзающих мрак Бездны, настоящих или же привидевшихся ему — это кажется странно личным.***
Через два месяца Винсента усыновляет герцогская чета Найтреев. Это не плохо, наверное, но внутри словно саднит заноза: он с большей охотой остался бы в доме герцога Бармы. Тот хоть и походит лицом на свою покойную родственницу, совсем не дурной человек, чаще молчит, что-то пишет или читает, совсем как Глен, но, в отличие от него, в глазах нет-нет да мелькают смешинки, словно что-то порядком его забавляет. Есть еще Брейк, который, хоть и ведет себя порой, словно ярмарочный шут, по-доброму относится к Винсенту и, забегая изредка, показывает фокусы. Но Брейк служит Рейнсвортам и не имеет своего дома, а господа уже год как держат траур по молодой хозяйке. Винсент долго мнется, но так и не решается спросить об этом, а потом — не успевает оглянуться, как уже садится в карету, что мчит его под октябрьским листопадом в новую неизвестность. К новому жилью никак не выходит привыкнуть. В стенах дома Найтреев время затишья сменяется таким гвалтом, что позавидует базарная площадь. Двое старших сыновей уже учатся в Латвидже, от чего сильно важничают и покрикивают на младших детей, средний все пытается до них дотянуться, и важничает заранее, всех их строит Ванесса, наравне с братьями перепрыгивающая через ступени и совсем не в девичьих выражениях подгоняющая их в нужном ей направлении. Герцог Найтрей, обладатель голоса воистину громоподобного, может заглушить даже их совместный гомон, но всех их одними движением недовольно сведенных бровей утихомиривает герцогиня, вместе с няньками обхаживающая Найтрея-самого-младшего, нареченного Элиотом, все норовящего от них убежать, и вопящего громче всех. Когда все семейство в сборе, Винсент предпочитает прятаться в своей комнате, выходя только к столу и урокам. Прислуга так привыкла к регулярному увеличению детского поголовья, что не обращает на него никакого внимания, дети словно спотыкаются о него, говорят «привет-пока» и мчатся дальше, не очень понимая, что еще с ним делать, раз им наказали не расспрашивать и не задирать новичка, а взрослые заняты делами настолько важными и серьезными... Винсент недоумевает, что за корысть им была брать его в дом. Проходит еще два месяца, дороги заметает первым снегом. От Гилберта нет никаких вестей. Иногда, ворочаясь ночью в кровати, Винсент представляет, что после плавания по Пустоте брата вынесло к большому, теплому дому, и его приютили какие-нибудь добрые лорд и леди, давно мечтавшие о ребенке, но своих детей не имеющие, или те выросли и разъехались. И теперь, хоть Гилберт и переживает за младшего брата, живет припеваючи в любящей семье. Но самая любимая фантазия Винсента, которую он позволяет себе редко, словно боясь спугнуть, о том, как однажды, гуляя по парку, за листвой мелькнут непослушные завитки черных волос, он заметит их вскользь, краем глаза, но сразу же узнает и побежит следом. Гилберт — а кто же еще? — обернется к нему с улыбкой и побежит навстречу, обнимет крепко-крепко, и скажет... Винсент натягивает одеяло на голову и старается думать совсем бесшумно. Раз в неделю он берет перо и пишет герцогу Барме, рассказывая о том немногом, что творится вокруг: вчера за окном пролетало облако, похожее на зайца в цилиндре, учитель по счету хвалил его, в книге по истории пишут все, как для маленьких, а Элиот смешно выговаривает его имя и клянчит у родителей пони. Каждый раз в конце он задает один и тот же вопрос: что-нибудь известно о Гилберте? Ответы приходят на каждое послание. В них непременно вложено его письмо с исправленными ошибками и комментариями отправителя, написанными витиеватым почерком, из которых иной раз можно узнать что-то стоящее — откуда берутся облака, например. И о том, что о Гилберте все еще ничего не известно. Тогда Винсент снова открывает чернильницу, и пишет следующее письмо — Зарксису Брейку. Брейк отвечает через раз, иногда на два письма сразу, иногда пишет о чем-то своем. Однажды он прислал конверт, набитый конфетами, со смешной припиской, в другой раз — на обратной стороне его же письма схему сворачивания листа в зайца. Это не плохая жизнь, и временами в ней появляются даже планы: например, посидеть ночью под новогодней елью, пока весь дом спит. Но что делать одному с жизнью, до того всегда разделенной на двоих, Винсент не представляет. Когда на деревьях распускаются первые почки, а зябкий воздух звенит капелью дождя, возвращается Гилберт.