Кандальный узел

Окрестные магазины как вычистили, на полках йогурты да сморщенные яблоки, из бухла осталось только бабское сахарное пойло, мартини, белое и розовое, и Дин не знает, от какого его меньше будет тошнить. — Выбирай, Сэмми, это по твоей части, — он морщит нос и тычет Сэма горлышком бутылки под ребро. Сэму всё равно, он зябнет и хочет чая. — Розовое, — решает Дин. А потом поддевает указательным пальцем ворот сэмовой футболки, заставляя того неуклюже нагнуться. — Ну? — спрашивает Сэм. Прежде, чем ответить, Дин лижет его за ухом, вдыхая шумно, как метовую дорожку. А потом: — Рооозовое, Сэмми. Залью этот сиропчик тебе в рот и буду пить. Что скажешь? Этого достаточно, чтобы Сэму стали тесны джинсы и футболка приклеилась к спине. На такие интонации он ведётся, как кобра на дудочку. У Дина абсолютная власть, и Дин об этом знает. Если прикажет, Сэм отсосёт у него прямо здесь, между полупустыми стеллажами с чипсами, и плевать, что они не мылись два дня. Сэм любит запах Дина вперемешку с горьким потом и пылью, чтобы запретно, чтобы грязно, чтобы так, как на всём белом свете может быть с одним только Дином. Дин, будто читая мысли, гладит его по бедру и тут же отворачивается, вразвалочку направляясь к кассе. Сэм стискивает зубы и идёт след в след, как привязанный. Про чай он забыл. Стояк железобетонный, Сэм хочет хотя бы подрочить, но Дин не разрешает. Они так и едут до мотеля, Сэм ерзает на сиденье: — Дин, можно, можно? Больно уже, пиздец... — Терпи, сучка, — ухмыляется Дин и раскрытой влажной ладонью ласкает рычаг коробки передач, на полированной ручке остаются отпечатки. Сэм склоняется, целует чужую руку, губами обозначая сбитые шершавые костяшки, и больше ни о чём не просит. Их селят на последний этаж в угловой продуваемый номер, щели в окнах подоткнуты паклей, когда дождь, пакля мокнет, когда Сочельник — промерзает, когда весна — скукоживается и течёт. Сейчас весна, и оголённый провод от радиатора стелется через лужу под подоконником — включить в розетку, наступить и привет. Других комнат нет, вокруг мотеля понатыканы фуры, бок к боку, как тетрис. Сходка у них, что ли, или так и приехали разномастным караваном, в дизельном дыму и глине. Теперь понятно, почему на милю вокруг ни пива, ни дешёвого вискаря. Горячей воды тоже нет, всю вылили, не иначе. Из ржавого крана — они, кстати, во всех мотелях такие, будто на заказ устанавливают, — в общем, из крана льётся лёд, только, блядь, вода, Сэм полощет рот, и у него начинают ныть зубы. Про душ можно забыть. — Детка, мы попали в публичный дом, — смеётся Дин и прикладывает палец к губам, мол, молчи и слушай. Справа, слева из-за стен, даже снизу доносятся одни и те же звуки — стоны вразнобой, скрип матрасов и дробный стук спинок кроватей о стену. Ну конечно, где дальнобойщики, там непременно бляди, у кого-то сегодня хлебный денёк. — Раздевайся, — командует Дин. Он стоит к Сэму спиной, глядит на дождь-пунктир за окном, и ему не надо оборачиваться, чтобы знать: Сэм расстёгивает пуговицы на рубашке, комком швыряет футболку в заляпанный клейкой паутиной угол, стягивает джинсы и, немного помедлив, носки и трусы, перебирает ногами по стылому полу. Здесь холодно, на этот пол если когда и попадала чистая вода, то только через окно, и не всякая шлюха согласится лечь голой на сырые, провонявшие плесенью простыни. Антисанитария от фундамента до крыши, но Сэму похуй, и он уже не вспомнит, с каких пор. Много ли времени прошло с кочевого, угробленного по захолустным городкам детства, когда он выстеливал полиэтиленовыми пакетами пол в мотельных душевых, брезгуя ступать на липкую, в расколах эмаль? И с момента, когда он, заикаясь от стыда, впервые попросил старшего брата: «Сделай это со мной», и в ответ получил оплеуху, от которой зазвенело в ушах. Дин говорил: «Не смей». Дин говорил: «Если понадобится, я кулаками выбью из тебя эту дурь». Дин говорил: «Это самый смертный из грехов». Дин говорил, а Сэм, держась за горящую щёку, глядел на его вздувшуюся ширинку и заходился в беззвучном, жутковатом смехе. В ту ночь он впервые отсосал у Дина. В ту ночь он помешался. Они скатывались в это, шаг за шагом отпуская себя. Бездна, бесповоротно, стыдно, сладко, за ними наблюдали ангелы, демоны и ещё десяток провидцев. Наверное, Винчестеры совсем психи, будто без того мало боли и темноты. Не мало, конечно, в самый раз, но Сэм ещё в школе, из книжицы с крылатыми латинскими выражениями узнал, что подобное лечится подобным. Simila similibus curantur. Поэтому однажды Сэм молча вытянул из джинсов ремень, сложил вдвое: «Пожалуйста, Дин». И в глазах Сэма плескалась такая муть, что Дин принял правила: стащил с себя футболку, перекрутил жгутом и сунул Сэму в зубы. Так Дин впервые трахнул Сэма. Располосовал спину, а потом трахнул. Они не договаривались, не прятали под подушкой наручники, не делились фантазиями, а про стоп-слова понятия не имели. Они так жили, зашивая друг на друге раны и выпивая друг из друга всю душу. Близость не приносила облегчения, но необходимость её ощущалась как жажда. Можно, конечно, не так, можно на чистых простынях и начинать с поцелуев, но они, кажется, уже не хотели по-другому. Раньше Дин думал, что подохнет пьяным и молодым, завязнет на зубах какого-нибудь чудища. Потом — что найдёт способ выбелить память и успокоится рядом с Лизой, гольф по субботам, по воскресеньям барбекю на заднем дворе, ну, всё как у людей. Теперь Дин знает: расклад куда проще, в конце будет психушка, и уже знакомый профессор скажет, что в общую комнату им с братом позволено выходить строго по расписанию — не совпадающему ни на минуту. Но это потом. А пока Сэм подходит к Дину сзади, обнимает и тихонько скулит в шею, просит. Сэм голый совершенно, а Дин одет, и Сэм трется о него, ноющий член сочится смазкой, пачкая диновы джинсы и край рубашки. Дин впечатывает Сэма в стену, давит на плечи, и тот проезжает спиной по рассохшимся обоям, плюхается задницей на заплёванный линолеум в ромбик. Руки за голову, ремень внахлёст через запястья, к батарее, очень туго. — Ты бы себя видел, — нездешне улыбается Дин, скручивая сосок Сэма, темнеющий от прилившей крови. Сэм охает протяжно, громко, стесняться ведь некого, стопы разъезжаются, пятка прочерчивает по ребристому плинтусу, собирая занозы. — Дай мне, — выдыхает Сэм, быстро облизывая губы. — Дай. Дин перебрасывает ногу через колени Сэма и дёргает на себя за бедра. Спина под острым углом над полом, запястья перетягивает так, что кисти белеют, боль, тупая, ноющая, раскатывается от предплечий до деревенеющих, едва гнущихся пальцев. На той грани, когда суставы вот-вот скрутит на растяжении, Дин подхватывает Сэма, ловя коленями в тиски, ладонями — под лопатки. Держит. Сэм выламывается под ним волной, хрипит что-то фантастически пошлое. Хотя, все эти «выеби меня» и «кончи мне в горло, Дин» довольно тускло описывают то, что раскорёживает мозг Сэма на самом деле. Он хотел бы зализывать на Дине раны, спать у него в ногах, не подпускать никого. А ещё — выжечь синющие глаза Кастиэля, чтобы не смел так смотреть на его брата. Есть вещи страшнее и больнее ада, этого не объяснить. Дин слюнявит палец и мажет подушечкой по губам Сэма: — Открой рот, Сэмми. Внутрь льётся тёплый тягучий вермут. Сэм не ел ничего со вчерашнего вечера, от нескольких глотков мир сужается до закручивающейся в бутылке розовой воронки. Он давит кашель, зажимает глотку корнем языка и подставляется, помнит, что сказал Дин там, в магазине. Дин склоняется к лицу Сэма — губы поперёк губ — и начинает пить, как собаки пьют, зачерпывая языком смешанное с вязкой слюной винное, сладко-горькое. Сэм сглатывает, только когда Дин отстраняется и легонько проводит ему пальцем вдоль горла, сверху вниз. Сэму приятно, но невкусно, сперма Дина вкуснее. — К чёрту, — он мотает головой. — Хочу твой член. — Сейчас, детка, сейчас, — обещает Дин, освобождая руки Сэма. Дину, на самом деле, не нравится трепаться в постели (на полу, в Импале, на кладбищенских плитах, в незакрывающихся туалетных кабинках придорожных баров, на нестиранных спальниках, которые они раскатывают по заброшенным чердакам). Но он знает, что хочет слышать Сэм. Что тот млеет, когда Дин называет его сучкой, девкой и прочими порнушными словечками. Хотя, Дин сам превратил Сэма в ту самую сучку и девку, и он, Дин, конечно, полный ублюдок, раз ни на минуту не раскаялся в содеянном. Руки у Сэма затекли, висят плетьми. Дин всё делает сам, расстёгивает ширинку, стискивает ладонью затылок и медленно вставляет ему в рот, проезжая по твёрдому нёбу. Сэм жмурится от удовольствия, он обожает сосать. Даже не так — он обожает, когда Дин трахает его в рот, а принимать Сэм умеет так, словно брал мастер-классы у Саши Грей. До задней стенки, до самого нутра, немыслимо глубоко. Он вытворял такое ещё в семнадцать, и гораздо позже признался, что брызгал в горло лидокаин. Псих. А сейчас, конечно, уже без всякого лидокаина, за столько-то лет. Вечно обветренные губы Сэма растягиваются трещинками вокруг члена Дина, и там, внутри, Сэм мягко облизывает сочащуюся смазкой головку, впитывая, вбирая вкус, потом недовольно мычит, когда Дин отстраняется, Сэму мало, всегда мало, он хочет дышать Дином, именно здесь, у паха, где запах особенно острый. — Становись как положено, — велит Дин, и Сэм тут же припадает на локти, упираясь взглядом в черноту под кроватью. Сэму неважно, как Дин это сделает, со смазкой или просто разотрёт быстро сохнущую слюну между сэмовых ягодиц. Неважно, что душа не было до и не будет после, только маркированные печатью мотельные полотенца да лед из крана. От предвкушения дрожит спина, когда Дин там, сзади, берёт его под коленями, и ноги послушно разъезжаются, более стыдной, блядской и более правильной позы придумать невозможно. — Кончишь без рук, — приказывает Дин, вдавливая в Сэма два пальца и разводя как ножницы. — И не смей там грызть себе руки, я хочу слышать тебя. Будешь орать, Сэмми, выть будешь. Сэм кивает отчаянно, разве что лбом не бухается в пол. Он согласен, конечно, он всё сделает, он будет всем, чем захочет Дин, куклой, шлюхой, сам себе раздвинет ягодицы, чтобы было удобнее и виднее. Сэм знает, что Дин любит смотреть — как Сэм дрочит, как трахает сам себя пальцами или ещё чем-то. Однажды, пьяный и злой, Дин запросто сунул в руки Сэма отвёртку: «Развлеки меня». И пока чёрная ручка с толстыми спиральными насечками погружалась Сэму в задницу, у Дина не то что руки — веки дрожали от возбуждения. Сэм кричит, когда Дин входит одним беспрерывным движением. Хотя, это не больно, но ещё не хорошо, это просто Дин — в нём. Сэм трахает себя Дином, сам насаживается, раскачивась на руках, пока Дину не надоедает и он не втискивает брата грудью в пол. Сэм скребёт ногтями выщербленный линолеум, его мотает вперёд-назад вдоль члена Дина. Кажется, что ещё немного — и Сэм въедет носом в ту самую подкроватную черноту. — Детка-детка-детка, — приговаривает Дин, кусая Сэма за лопатки, зубами проезжая по рёбрам. — Прогнись, вот так, шире, шире, блядь, я сказал! Кричи, сука, кричи, когда я тебя трахаю… Он хватает Сэма за запястья, по контурам круговых тёмнеющих вмятин от ремня, рвёт на себя, заставляя выгнуться в дугу. У Сэма слюна течёт по подбородку, он воет на одной протяжной ноте, пока не захлёбывается и не сжимается в судороге. Оргазм длинный, ошпаривающий, вышибающий слёзы. Сэм знает, что Дину так же хорошо, но он всегда тише — тонов так на пять. Наверное, боится, что с языка сорвётся что-то лишнее, что-то кроме понуканий, ругани и его вечного «Сэмми». Хотя, последнего Сэму всегда хватало, с лихвой. Они лежат поперёк кровати, свесив ноги, бутылка мартини у Дина на животе. Они, как всегда, потрясающе последовательны: потрахаться на полу, а только потом — в постель. Трэш за стенами переходит на новый виток, от чужих воплей болит голова. — Как думаешь, здесь есть где спиздить чайник? — спрашивает Дин в потолок. — Чай? — Сэм забирает бутылку и, завозившись, укладывается головой на её место. — Помыться. — Дин автоматически накрывает рукой сэмову щёку. — Ааа, ну да, — мямлит Сэм и закрывает глаза. К чёрту. Потом.