It Sleeps More Than Often (Иногда Оно Просыпается)

— Знала бы ты, сколько ночей я провёл смиренно молясь, прося Отца Небесного даровать мне стойкость и усмирить греховные устремления плоти... Катарина подходит ещё ближе, непозволительно близко, протягивает ладонь к лицу отца Кристофа и легонько проводит ею по иссиня-бледной гладкой щеке. Отец Кристоф не смеет шелохнуться, не смеет дышать, когда тонкие пальцы скользят от скулы к мочке, цепляют вьющуюся прядь и долго перебирают несколько волосков, наконец заводя их за ухо. — Знал бы ты, сколько ночей провела я, грезя об этих кудрях, не осмеливаясь ни молиться, ни молить о милости, усмиряя грешную плоть своей же рукой... Кристоф открывает глаза, в ужасе озираясь. Лишь обнаружив рядом свернувшегося калачиком Ландерса, всё ещё горячего, но уже не настолько отчаянно, как накануне вечером, он вспоминает, где находится. Судя по серому полумраку в комнате — уже утро, но ещё довольно раннее, что-то вроде предрассветных сумерек. Шнайдер пытается рывком встать, но тут же падает обратно на подушку — всё тело пронзает тянущей ломотой, будто его всю ночь били палками. Испугавшись, что болезненное состояние — предшественник очередного затмения, он не сразу понимает, что причина ему — вчерашние самоистязания с гантелями. Всего-то, мышцы болят с непривычки. Всё-таки встав, Шнайдер подходит к окну, по пути взглянув на экран мобильника. Он ошибся: уже почти десять, а вовсе не раннее утро, а полутьма, делающая очертания всех предметов в комнате призрачными и размытыми — результат полутьмы за окном. Дождь сплошной стеной омывает стекло, и Шнайдер невольно восхищается прозорливостью здешнего жильца: все щели между стеной и оконными рамами наглухо заделаны герметиком. Пауль — справный хозяин. Ёжась от холода, он возвращается к постели и с высоты своего роста наблюдает за спящим другом. Кажется, ему лучше. Сон исцеляет, и дай-то Бог, к отпеванию Вайса Ландерс будет как новенький. Шнайдер не решается будить больного — пускай отдыхает, тем более что самому Кристофу, ещё такому напряжённому до состояния стыда и неудобства, его сон сейчас только на руку. Где же у Пауля чистые полотенца? Открыв первую попавшуюся дверцу шкафа, он едва успевает поймать летящее ему прямо в руки с верхней полки махровое полотно. Сколько же у Пауля барахла, что оно утрамбовано в шкаф так плотно, и закрытая дверца едва ли способна его удержать? Шнайдер идёт в душ, всё ещё подёргиваясь от озноба — то ли холод остывшего дома так на него влияет, то ли проклятые сновидения. Как только могло ему подобное привидится: он и несчастная сестра Катарина, занимаются непонятно чем прямо в его родной Рюккерсдорфской церкви, а святой Николай с немым осуждением взирает на них со старинного образа? Проклятое наваждение: Паулю удалось как-то усмирить его физические проявление, и оно переползло в голову. Прямо в голову, где, не решаясь проявить себя при свете дня, когда Кристоф бодрствует и способен молиться, способен дать отпор, оно нападает ночью, как и подобает всякой нечистой силе. Пользуясь сном его разума, оно порождает своих чудовищ. Уже стоя под холодным, почти ледяным душем, Кристоф привычно выжидает, пока его тело придёт в порядок. Изо всех сил он пытается стереть из сознания картинки жуткого сновидения, но чем сильнее пытается, тем настойчивее они им завладевают. Каким реалистичным был этот сон — он почти чувствовал всё, чувствовал касания женских пальцев своей кожи. Неосознанно Кристоф проводит ладонью по лицу подобно тому, как это делала Катарина в его видениях. Бедная сестра, знала бы она, что её чистый образ используется тёмными силами для соблазнения его, Шнайдера. Кристоф, как и все священники, имеет собственного духовника. Правда отец Кристоф — тот, через кого десятки односельчан несут на суд и прощение Господнее свои грехи — сам не исповедовался уже более года. Прежде духовником и наставником ему был отец Клаус Майер, а после его исчезновения Кристофу пришлось найти себе нового, в Мюнхене: не может молодой пастор без руководства сверху, хотя бы номинального. И кажется, пришла пора обратиться за помощью. Он знает, что человек не волен над сновидениями, и в том, какую грязь он видит по ночам, его вины нет, но как быть, если даже после пробуждения фрагменты скабрезного сна всё никак не идут из головы? Кристоф должен исповедоваться. Выйдя из душа, Кристоф с удивлением обнаруживает бодрствующего и почти даже бодрого Пауля на кухне: тот варганит бутерброды из того, что нашлось в холодильнике, и кипятит чай. — Пауль, зачем встал! Иди ложись, я сам всё приготовлю! Кристоф стоит в тесном коридорчике, освещённом лишь рассеянным полусветом из далёкого кухонного окна. Он босой, стройная фигура выделяется против света точёным контрастным силуэтом, капли воды падают на пол с длинных волос, а наготу тела прикрывает лишь обёрнутое вокруг бёдер полотенце. Звон упавшего на пол ножа разносится по помещению тихим эхом. — Пауль, прости, не хотел тебя напугать! Ты видно ещё не совсем здоров. Тебе лучше? Садись, Садись. Кристоф поспевает к застывшему в немом оцепенении Ландерсу и, ведя того за плечи, усаживает на ближайший стул. — Боже, ты всё ещё в этой одежде. Снимай скорее и бегом в душ. Сам справишься или тебе помочь? Голова не кружится? — Кружится, — Ландерс имеет в виду что-то своё, а отнюдь не объективное физическое состояние. Его обуревает целая масса чувств: и восхищение Кристофом, так неожиданно разгуливающим здесь, в его доме, почти обнажённым, и смущение собственной нечистотой — его одежда уже давно пропахла по́том. Как, должно быть, он сейчас ничтожен рядом со Шнайдером! — Ты прав, мне нужно помыться. И… со мной не ходи. Я справлюсь. — Уверен? — Кристоф поднимает нож с пола и отправляет его в мойку. Если что — зови. Дверь не закрывай. Убедившись, что Пауль вполне способен дойти до ванной и раздеться самостоятельно, Шнайдер моет нож и принимается домазывать хлебцы плавленым сыром. А Пауль, стоя под струями тёплой воды, клянёт себя за неосмотрительность: надо было приготовить полотенце заранее — как он мог допустить, чтобы Кристоф сам полез за ним в шкаф? Снова опасность! Но все тревоги исчезают в сливе ванной вслед за клочками мыльной пены. Всё же прекрасное зрелище полуголого полумокрого Шная в полутьме тесного коридора — достойная награда за все переживания! Пока они завтракали, дождь утихал. Понемногу стена воды становилась всё прозрачнее, и когда от стены остались лишь струйки, друзья решили проветриться. — Тебе нужен свежий воздух, — назидательным тоном выдаёт Шнайдер и тянет Ландерса к выходу. За порогом — широкая крытая веранда. Она не убережёт от косого ливня, но от ровных струек — пожалуй. Вытащив из дома пару стульев, друзья устраиваются на веранде. Та часть Нойхауса, что видна с крыльца, безлюдна. Оно и понятно — кто пойдёт гулять в такую погоду? — Бедные фермеры… Наверняка завязки побило, а посевы залило. И откуда только такие дожди… — Пауль задумчиво смотрит на раскинувшиеся у горизонта, за границами поселения, пшеничные поля. Но Шнайдеру сложно поддерживать разговор о погоде — из-за дурацкого сна дурацкие мысли всё ещё не дают ему покоя: — Пауль, представь, а если бы Ватикан отменил обязательный целибат и разрешил священникам жениться — ты бы женился? — Нет! — Пауль смотрит на друга с неприкрытым беспокойством. — Откуда вообще такие мысли? — А я бы женился... Наверное, когда с женщиной живёшь, то и заботы прихожан понимаешь лучше. — Он бы ещё долго разглагольствовал, но Ландерс не намерен слушать эту ересь, в прямом смысле слова. — Шнай, по-твоему, Ватикан просто так наказал нам блюсти целибат?* Наше дело — окормлять паству, а не понимать её. Наше дело — связывать небо и землю, а не срастаться с землёй, отворачиваясь от небес. Посуди сам: сперва ты, живя с женщиной, начнёшь лучше понимать заботы мирян, потом сам погрязнешь в них, в этих заботах. И какой тогда от тебя прок? Вместо того, чтобы доносить до мирян слово Божие, ты будешь озабочен лишь кредитами, пелёнками и прихотями своей супруги. Какое уж тут слово Божие? Всё не зря, Шнай, всё не зря... — Ты прав, — после секундных размышлений отвечает Кристоф. — Всё не зря. — И потом, — Пауль вошёл в раж, — они-то, миряне, нас тоже не особо стремятся понять. Взять хотя бы этих бесноватых во главе с ведьмой Керпер. Уж в чём только они не готовы нас обвинить! А всё потому, что меряют слуг Господних своим убогим мерилом! Нам нельзя разделять мирские ценности, слышишь, нельзя! Это нас погубит! Уступка за уступкой, поблажка за поблажкой — и вскоре мы уже разучимся видеть грех... — И в этом ты прав, — снова соглашается Шнайдер. — И брось эти мысли. У тебя есть я, а у меня — ты. Не у многих вообще есть лучший друг, скажу я тебе. Не знаю как ты, Шнай, а я каждый день благодарю Бога за то, что ты у меня есть. Шнайдер ничего не отвечает — вместо ответа он притягивает говорливого друга к себе и аккуратно устраивает его голову на своём плече. Пауль, как всегда — прав во всём. Кристофу повезло по жизни — он родился ребёнком, как говорят "не от мира сего". И добрая матушка вместе с сообразительной сестрёнкой вовремя рассмотрели его особенность — необычную одухотворённость, сочтя её благословением. Матушка с детства приобщала его к католической вере, в которой выросла и сама. Как радовалась она искренней увлечённости сына изучением Библии, его истовой вере, с какой гордостью взирала она на своего мальчика, подсматривая в приоткрытую дверь, пока тот самозабвенно молился, стоя на коленях перед кроватью, над которой висело распятие. Он был для неё всем — и наградой, и отдохновением, а после ранней кончины супруга и вовсе стал смыслом жизни. И кто знает, как чрезмерная материнская опека отразилась бы на взрослении юного Кристофа, если бы не сестра. Не вступая в противодействие с матерью, та мягко, но настойчиво прикладывала свою руку к воспитанию младшего брата. Учила его, как вести себя со сверстниками, как отвечать задирам — а желающих подначить чересчур религиозного парня в школе всегда хватало. Учила его следить за собой, принимать свою красоту, но не впадать в грех гордыни. Следила, чтобы он модно и опрятно одевался и ровно держал спину. Шнайдер рос под попечительством двух сильных женщин: они, как ангелы, оберегали его от невзгод и учили быть сильным, каждая — по своему. Он вырос в ласке, любви и заботе, не ведая ни грязи, ни жестокости, ни равнодушия. Ему было тринадцать, когда, полный решимости, он заявил своим родным женщинам, что намеревается после школы поступить в семинарию при Мюнхенском университете и стать священником. Матушка тогда даже расплакалась от счастья, сестра же была куда более сдержанной в эмоциях. Тем же вечером она увлекла брата в укромный уголок для серьёзной беседы. Агнес в красках описала ему, что выбрав путь пастора, он лишит себя и семьи, и любви, и женской ласки и самого главного — возможности продолжения рода. "Редкий мужчина способен принять такие ограничения, уж поверь мне. Не соверши ошибку", — многозначительно сказала тогда она. И лишь убедившись, что подросток чётко представляет себе, насколько нелёгок будет выбранный им путь, приняла его позицию и обязалась и дальше поддерживать все его начинания. Но чего у Шнайдера никогда не было — так это друзей. В школе его уважали — ведь он неплохо играл в баскетбол и учился на "отлично". Но брать его в свои компании для праздного времяпрепровождения не спешили — да он и сам не стремился. За глаза таких, как он, называют "фанатиками". Шнайдер всё это знал — он слышал кривотолки, несущиеся вслед каждый раз, стоило ему со стопкой учебников в руках пройтись по школьному коридору. Видел он и девчонок, наперебой предлагающих симпатичному скромнику свою компанию. Это длилось недолго — так и не дождавшись внимания со стороны недоступного красавчика, одноклассницы не придумали ничего лучше, как закрепить за ним славу "педика". Но он не переживал — сестра подготовила его и к этому. У него не осталось никаких плохих воспоминаний о школе — со школой у него вообще ассоциируются лишь две вещи: знания и баскетбол. И всё же, получив диплом и проигнорировав выпускной бал, он почувствовал облегчение. А впервые сев на слушательскую скамью в учебной аудитории университета, почувствовал счастье. Родным с первого же дня здесь стало ему всё, а больше прочего — его сосед по комнате и по скамье Пауль Ландерс. У Шнайдера никогда не было и не будет друга лучше Пауля. Кроме Пауля. Пауль — самый близкий ему человек из числа тех, кто не связан с ним кровью. С высоты своего опыта, опыта жизни в любви и поддержке, Шнайдер Пауля не понимал. Да и как понять? Шнайдер всегда считал Ландерса загадочным, а его жизнь до их знакомства — полной приключений. Сам же Пауль признавался себе, что вся его жизнь до поступления в семинарию была... никчёмной. В ней не было ни трагедий, ни ужасов, но не было в ней и ничего стоящего. Отец — рабочий, мать — учительница. Они никогда его не обижали, но он никогда не чувствовал их близости. Он искал их признания, а они, казалось, даже не замечали его потуг. Он искал признания во всём и у всех — улыбчивый щуплый мальчишка нуждался в нём, как в кислороде. Не дождавшись его от семьи, он стал искать его у учителей — тоже напрасно: хотя преподавателям живенький мальчуган и был искренне симпатичен, но природа не наградила его особыми способностями ни в одной из наук. Лишь память и сообразительность имелись у него отменные. И что делают не самые удачливые в учёбе мальчики? Они идут в спорт, но Паулю и здесь не повезло — слишком хиленьким и болезненным уродился. Зато женскому полу он всегда нравился, но девичьи заигрывания быстро ему наскучили. Он хотел бы такую, которая сочла бы его особенном, а встречались лишь те, что считали его просто милым, и их было много. Так и не встретив ту единственную, Пауль дерзнул податься в рокеры. Музыкальный слух помог ему быстро освоить искусство игры на гитаре, и в старшей школе он даже примкнул к одному популярному в узких кругах панк-коллективу, но и тут не срослось: товарищи по группе всё больше погрязали в алкоголе и разгульных вечеринках, оставляя музыку на потом, и Пауль ушёл. Жажда признания стала его идеей фикс, он просто не мог больше существовать вне сколь-либо значимой самореализации. И поразмыслив, признавшись себе наконец, что не покорять ему ни стадионов, ни концертных залов, однажды Пауль пришёл к одному неожиданному даже для самого себя выводу: а что, если его стезя — вещать с амвона? Он сам не поверил, когда сдал вступительные экзамены и был зачислен в семинарию. Парнишка-неформал с плохеньким аттестатом да скудными познаниями в религиоведении — он сдал экзамены, и его приняли! Для него это стало шансом уехать из опостылевшего Нюрнберга, помахав всем ладошкой, расширить границы, испытать себя. Сам он не собирался оставаться в семинарии дольше, чем на семестр — был уверен, что наскучит, разочаруется, не получится. Да и роскошный Мюнхен являл молодому человеку слишком уж много возможностей, перспектив и соблазнов. Но первый же день учёбы изменил его мнение, а вслед за ним и всю его жизнь навсегда. Присев на единственное свободное место на скамье, он взглянул на своего соседа и понял, что пропал. Кристоф — чистый, как капля росы, светлый, как луч солнца: какими только эпитетами не награждал он свою страсть в стихах, что писал по ночам втихаря, а потом, насладившись процессом, стыдливо изничтожал результаты душевных трудов, сжигая исписанные тетради. А те, уничтожить которые рука не поднималась, он любовно складывал в коробку, в свой ящик Пандоры, в сокровищницу своего сердца. Он делает так до сих пор. Ведь Шнайдер всё так же чист и светел, целеустремлён, уверен в себе, и в то же время наивен и прекрасен в своей наивности. Пауль остался в семинарии только ради того, чтобы быть рядом с этим вдохновенным юношей. Он следовал за ним, как за проводником, и пришёл туда, куда не ожидал — туда, куда всегда стремился. Оказывается, вещать с амвона — его настоящее призвание. Сейчас он имеет всё: искреннюю любовь паствы, реализацию в профессии, уважение общества. Даже родители гордятся им — они до последнего не верили, что их бестолковый сын вместо банданы наденет колоратку и, отложив гитару, возьмёт в руки молитвослов. Он их удивил, как удивил он всех и самого себя. Да, теперь у него есть всё, и самое главное — у него есть Шнайдер. Пусть он ему не принадлежит, но всё же он рядом, прижимает сейчас его больную голову к своему сильному плечу, и Пауль уже больше никогда не посмеет назвать свою жизнь "никчёмной". — Ты засыпаешь, иди в кровать, — Шнайдер шепчет прямо в его ухо. И Пауль послушно плетётся в спальню, чувствуя слабость в ногах, радость в сердце и лёгкое головокружение. А Кристоф остаётся один на веранде, раз за разом возвращаясь в мыслях к картинам из сна.

***

Катарина ненавидит епископа Лоренца всем сердцем, так истово, как только можно ненавидеть. Сегодня она ненавидит его за то, что он вытащил её на улицу: из надёжных монастырских стен — в это адское месиво. Она несётся на злополучном Мерседесе через весь Аугсбург — потому что он её ждёт. Позвонил ещё вчера, ещё когда дождь только собирался, и назначил встречу. Дождь лил всю ночь, не утихает он и сейчас. Город превратился в одну сплошную сточную канаву. Потоки ливня смывают собой весь мусор, оставшийся после вчерашних демонстраций: размокшие до состояния целлюлозной кашицы плакаты, листовки и транспаранты проскальзывают в отверстия дождевых сливов и уносятся прочь шумными канализационными течениями; избежавшие участи стать кашицей пластиковые пакеты взмывают в воздух, подхватываемые беспорядочными вихрями, и застревают в отверстиях водосточных труб, липнут к крышам, путаются в кронах деревьев. В городе генеральная уборка, и Катарине жаль смотреть на то, что с ним происходит. Уж лучше бы он так и оставался пыльным и замусоренным, но тихим и упорядоченным. Более всего ей жаль горожан: несмотря на штормовое предупреждение и прогнозы усиления ветра и возможности града, рабочий день никто не отменял, и несчастные люди вперемежку с несчастным транспортом снуют между офисами, банками, цехами, утопая в лужах, почти падая с ног под шквалом ледяного ветра и проклиная саму жизнь. Старенькие дворники работают на износ, со скрипом вырисовывая дуги на лобовом стекле, но видимость почти нулевая: сестра едет наугад, надеясь лишь на милость Божию и собственные инстинкты. Ближе к пригороду становится спокойнее. Местные обитатели зажиточны, они делятся на две категории: на тех, кто зарабатывает, и на тех, кто тратит. Первые уже давно в городе, в своих конторах, вторые — сидят по домам. До вечера пробок здесь не будет, как не будет и случайных встречных, и их любопытных глаз. Наверняка, встретив женщину в монашеском обличии одну на улице, в такую непогоду, любой придет к подсознательному выводу: "Не к добру". Добравшись до резиденции, Катарине ещё около трёх минут приходится ждать, чтобы отворили ворота. Когда же это свершилось, у въезда на территорию она встречает незнакомого мужчину средних лет: она заезжает внутрь, он — едет прочь. Наверное, кто-то из прислуги или епископских псов. Встретившись с водителем взглядами, Катарина содрогается: он смотрит так, будто видит её насквозь, через одежду и через время, видит, зачем она здесь, и ухмыляется. Наверняка показалось, а может быть и нет. Мысль о том, что Лоренц, возможно, обсуждает свои похождения с другими, с другими извращенцами, заставляет её щёки вспыхнуть. Она лишь уповает на его мнительность — зачем ему лишние толки? На совесть или рамки морали уповать поздно. Уже припарковавшись на площадке, она ещё несколько минут выжидает — так не хочется ей идти туда, в этот шикарный дом для низких экзекуций, так не хочется ей идти буквально — она не прихватила зонт, и даже каких-то двадцать метров хода по вымощенной тропе через аккуратно подстриженную лужайку сделают из нервной женщины мокрую нервную женщину. — Сестра, какая честь! Вы вовремя и даже немного рано! — Лоренц расплывается в радушной улыбке, открывая дверь. — Заходите, заходите, здесь всегда Вам рады. Ну всё, игра начинается. Скоро он перейдёт на "ты" и попросит раздеться. Но сперва — коротко о делах. Епископ Лоренц из тех, для кого смешивать работу и личное — стиль жизни. — Да с Вас течёт, милочка, так же и простудиться недолго! Не радуют нас небеса сегодня… Вы раздевайтесь, скиньте мокрое, а я пока налью Вам чего-нибудь согреться. Катарина хотела было возразить, ведь ей ещё за руль, но Лоренц, удаляясь туда, где, должно быть, в этих хоромах кухня или столовая, так нарочито виляет тазом, так задиристо насвистывает Марсельезу, что кричать ему вслед она не решается. Пока он идёт, она за ним наблюдает: мягкие домашние туфли, мягкие домашние брюки, мягкий домашний свитер. И серебристая резинка на волосах. Он сегодня весь такой мягкий и домашний, что выть хочется. А в доме и вправду холодно: потолки высоченные, и пространство первого этажа за минувшую ненастную ночь почти промёрзло. Словно в насмешку над ситуацией, над своей ненавистью и над самой собой, сестра сбрасывает рясу, подрясник и фату, предварительно запрятав распятие в кармашек сумки, чтоб не потерялось, и остаётся в плюшевом костюме. Мягком и домашнем. Это не пижама конечно, но всё же сегодня она одета по-домашнему, как и он. — Какая прелесть! — Лоренц не скрывает довольной улыбки. — Да мы просто созданы друг для друга, не находишь? — Первый порог пройден: они, нет, он с ней уже на "ты". Жестом остановив попытавшуюся было встать с широкого мягкого кресла Катарину, он ставит две кружки с чем-то горячим и пряным на плоский подлокотник, а сам устраивается рядышком с гостьей. — Мы с тобой такие милые! Угощайся глинтвейном — сам делал. Пока она отхлёбывает, обжигается, дует, снова пробует отхлебнуть, он наблюдает за её губами и, прикрыв глаза, погружается в воспоминания о вчерашнем онлайн-приключении. Дани и вправду не подвела: настоящая профессионалка, опытная наездница, виртуозно управляющая своими жеребцами. Она не выпускала инициативу из рук, даже если сценарий предписывал ей лишь покорность. Нажав на кнопку привата в условленное время, завидев, как по счётчику потекли прочь с его аккаунта заветные евро, Flake66 сильно волновался: опасался напороться на халтуру или даже на мошенничество. И первые десять секунд привата стоили ему пары седых волосков: ведь в кадре ничего и никого не было! Пустая комната — профессионально оформленная в песочных тонах домашняя "студия" с удобной функциональной мебелью, качественным освещением, хорошей техникой и нейтральным фоном. Спустя десять секунд в кадр ворвалась сама Дани — замотанная в необъятную светлую материю, со связанными за спиной руками, с платком на голове и босая, подталкиваемая двумя "вооружёнными" грубиянами в армейских штанах и с голыми торсами. Несчастная пленница обрушилась на кровать, отчего подобие одежды на ней задралось и оголило стройные ноги и даже кусочек маленькой попки. "Нет бога, кроме Аллаха, и Мухаммед — пророк его!", — произнёс тот жеребец, что с кривым ножом в руке и с модной стрижкой. Лоренц похвалил парня: выучить свидетельство мусульманской веры всего за час — достойные старания! "Отрекаешься ли ты от лжебогов и лжепророков, женщина?". "Не-а", — пищит Дани. Переигрывает. "Во имя отца, и сына, и святого духа, Аминь", — поминает она божественное триединство, чем вводит своих мучителей в истинную ярость. Она бы наверняка припомнила ещё что-нибудь по теме, нечто, соответствующее возложенной на неё пользователем Flake66 роли похищенной восточными головорезами доброй христианки, но "похитители" слишком быстро перешли от слов к делу, и очень скоро чувственный, многоопытный ротик несчастной Дани оказался занят чем-то более осязаемым, чем строками молитв. Лоренц смотрит на губы Катарины, красные и влажные от горячего напитка. Интересно, сколько их у неё было? А не всё ли равно? Игрушка же. Но ему не всё равно — чувство собственничества уже превалирует даже над интересом, над игрой, над похотью. Он хочет её всю, только для себя, и чтобы по-настоящему. Лоренц — не глупец, но он считает себя романтиком. — Знаешь ли, милая, а ведь у нас проблемы… Конечно, Катарина ожидала проблем. Она даже не уверена, что епископ не подмешал ей в глинтвейн, оказавшийся таким терпким и крепким, какого-нибудь наркотика. С одной стороны — зачем ему? Она и так в его власти. Но учитывая его склонность к "односторонним" отношениям… — Не может быть, господин епископ. Что же случилось? — Мусульмане претендуют на нашу площадку возле выставочного центра. Подали прошение о признании договора между муниципалитетом и епископатом незаконным. Теперь дело за решением парламента, а перед заседанием будут общественные слушания… Так что да — ты можешь помочь, а ещё должна и обязана, тебе за это деньги платят. Фраза "тебе за это деньги платят" звучит из его уст не впервые, и звучит она слишком уж двусмысленно. Что платит Катарине епископат? Жалкие гроши, которых, не будь у неё монастырских стен и монастырской еды, не хватило бы даже на проживание. А ещё ей платит лично епископ (пока, правда, всего раз). И какую же оплату он имеет в виду, продолжая тыкать её носом в пресловутые "деньги"? — Позовите наших деревенских друзей. Обоих. Они хорошо себя проявили ранее, пусть постараются и на этот раз. А ещё я надеюсь, что достопочтенный профессор, как его — тот самый, что надоумил тебя поехать одной ночью в лес — также почтит нас своим присутствием. Поддержит нашу позицию экспертным мнением. Придаст весу нашим доводам… Тебе понятно? Это месть, или он правда считает хорошей идеей впутывать в межрелигиозные разборки несчастного профессора? Лоренц непонятен: то ли шутит, то ли нет, то ли глумится, то ли он искренен. Хитрый. Ядовитый. Умный. Подозрительный. Опасный. Рисковый. Скорпион. — Конечно, господин епископ, я позвоню профессору. — И позвони, и съезди, если надо — я тебе доверяю. Ты же знаешь. Он точно глумится. Катарина вглядывается в дно опустевшей кружки. Напиток согрел и расслабил, и это так некстати. Подсохшие малиновые круги плывут перед её взором — но это не от сна и не от слёз. Тяжело подолгу смотреть в одну точку, но она готова пялиться в чёртову кружку хоть до окончания времён, лишь бы не встречаться взглядом с тем, что прямо сейчас водит рукой по плюшевой материи, туго обтягивающей её согнутую в колене ногу. Лоренц чувствует тепло её тела, а перед глазами всё никак не унимаются волнующие картины вчерашнего представления. Самец, что с модной стрижкой, грубо стащил Дани с дивана и опустил на колени, приставив к её горлу свой изогнутый нож. Flake66 искренне тогда понадеялся, что орудие — бутафорское. Второй же, тот, чей бритый наголо череп отсвечивал под софитами тёплыми бликами, рывком стянул с себя штаны. "Кто истинный господь?". "Иисус", — пищала Дани в перерывах между ублажением двух крепких стволов. Интересно, думалось Флаке, а каково это — делить одну женщину на двоих? У него такого никогда не было. Да он бы и не хотел. Дани — это фантазия, а по жизни он собственник-единоличник. Позже, уже стянув с "пленницы" одеяние и сковывающие запястья путы, все трое переместились на диван. Лысый лениво трахал её в ротик, а тот, что с модной стрижкой — совсем даже не лениво брал её сзади. Наблюдая за действом, Flake66, напряжённый до предела, нетерпеливо трогал себя, время от времени делая перерывы, чтобы растянуть удовольствие до окончания шоу. Когда лысый держал христианскую мученицу за руки, прижимая лопатками к дивану, а волосатый заполнял её спереди, периодически выкрикивая что-то вроде "Иншалла!", Flake66 даже показалось, что страдалица немного недоигрывает — слишком уж вяло она сопротивляется, слишком активно подаёт бёдра навстречу "похитителю". Лоренц поднимает глаза на осовелую сестру, аккуратно вынимает чашку из её рук и по-свойски приобнимает Катарину за плечи. — Ещё выпить? — Нет, спасибо, господин епископ. Было очень вкусно. — Что-то ты не выглядишь счастливой. Скажи — чего тебе не хватает? Она-то знает, чего ей не хватает. Но он ей этого дать не может. — Всё хорошо, господин епископ. У меня всё есть. — Ну же, не скромничай. И не ври. Скучала по моим ласкам? Сам-то Лоренц ближе к финалу вчерашнего шоу уже откровенно заскучал. И когда оба "похитителя" обильно угощали "жертву" своим семенем, а "жертва" самозабвенно при этом крестилась, зрелище ему уже просто надоело. Конечно, эксперимент внёс разнообразия в его виртуальный опыт, но не более того. Никто из представленной на экране троицы даже не пытался общаться с Flake66 — они просто делали своё дело, стараясь от души. Никакого интерактива, никакой заинтересованности в личности клиента — по факту, Flake66 лишь просмотрел стандартный порноролик, с той лишь разницей, что выполнен он был "вживую" и по его сценарию. Поблагодарив команду перформеров за доставленное удовольствие, он нажал на кнопку выдачи чаевых и вышел из комнаты Дани, чтобы не возвращаться туда никогда. Хватит с него экспериментов — отныне только старые-добрые "Одинокие девушки", старательно улыбающиеся в камеру, увлечённые выполнением каждого его каприза. Девушки, которым нравится ласкать себя, когда он на них смотрит. Девушки, с которыми можно поболтать. Девушки, которые с открытым ртом и распахнутыми глазами наблюдают, как Flake66 брызжет семенем в глазок собственной камеры. Вырвавшись из раздумий, Лоренц ещё крепче притягивает к себе Катарину. — Ну? Скучала? — Да, господин епископ. — Ну если "да", то обними меня. Обними так, как женщина ластится к мужчине, когда хочет ласки... Катарине кажется, что она снова в своей машине, плывёт по залитым холодной водой улицам Аугсбурга, а повсюду грязь, и мусор, и несчастные прохожие... А внутри — только ненависть. Инстинкт самосохранения нашёптывает: обними, он же не отстанет! Но она сидит, зажатая в тиски тонкими, но такими крепкими руками, и не шелохнётся. Вдруг Лоренц, словно прочтя её мысли, раскрывает объятья, выпуская свою плюшевую пленницу на свободу. — Значит всё-таки не хочешь… Ну ничего, скоро захочешь. Сама умолять будешь. Иди. Не понимая куда её посылают, Катарина продолжает сидеть. — Одевайся, одежда высохла наверное. Дождь, кажется, утих, можешь ехать домой. Всё ещё не веря своим ушам, Катарина молча встаёт и идёт одеваться. Что это с ним? Очередной этап игры? Нечто новенькое? Сейчас окажется, что дверь заблокирована, и он, по-мефистофельски хохоча, примется гонять её по всему дому? Дрожащей рукой Катарина тянется к дверной ручке — и та поддаётся. В лицо бьёт холодом и запахом мокрой земли. А дождь и правда утих, хотя, судя по гигантским гроздьям чёрного винограда, что накрывают город вместо неба — не надолго. Быть грозе, как и обещали. — До свиданья, господин епископ, — полушепчет она, не оборачиваясь, и слышит вслед: — До свиданья. И про профессора не забудь — слушания уже скоро. Иди работай. Этот день уже стал самым странным из всех дней, в которых были они двое: сестра и епископ, но ему суждено было стать даже более странным. Через час после возвращения в монастырь Катарина получает уведомление о том, что счёт её дебетовой карты пополнен на пятьсот евро неизвестным отправителем.

***

Двух дней взаперти, если не считать вылазок на веранду в редкие часы затишья разбушевавшейся непогоды, хватило, чтобы Пауль вновь начал ходить, не шатаясь, стоять, не испытывая головокружения и разговаривать своим обычным тихим, уверенным и немного игривым голосом. Кристоф всегда отмечал, какой приятный голос у его друга — с того самого дня, когда подсевший к нему на скамью семинарской аудитории парнишка в кожаных штанах и с серебрянными серёжками в обоих ушах, бодро произнёс: "Привет! Пауль Ландерс". Сказал он, а Кристоф замер, не сразу заметив протянутую ему ладошку. Какой голос — он будто создан для того, чтобы бодрить, веселить, утешать, вселять уверенность. Кожаные штаны, и серьги, и ещё много чего, что было для Кристофа в его новом знакомом таким странным и непонятным — всё это кануло в небытие. Но сам Пауль остался — со своим чарующим голосом и аккуратными ладошками. "Пауль, у тебя волшебные руки"… Сегодня похороны Вайса и оба отца готовятся к церемонии. Конечно, проводить отпевание будет отец настоятель из Нойхауса, но Шнайдер подстрахует — всё же Ландерс ещё не совсем оправился от удара. — Смотри, ровно? — почему-то именно сегодня ровно продеть колоратку под воротник Паулю не удаётся. Дело в волнении или же в непривычном воротнике-стойке? Ведь на нём "торжественный" костюм, который он бережёт для особых случаев. Похороны — как раз из таких. Печальное торжество смерти над жизнью, но оба мужчины в тесной комнатке точно знают, что это не навсегда: сорок дней пути, и Вайса ждёт жизнь вечная в мире лучшем. Вайс был хорошим человеком, про него у могилы даже врать ничего не придётся… — Шнай, в морге предлагали не забирать тело пока, ведь город штормит, да и земля вся обратилась в грязь. А родственники настояли на том, чтобы похороны прошли на третий день. Но это же совсем не обязательно! Я волнуюсь — как будут закапывать? — Это не твои заботы, Пауль. Утром я говорил с кладбищенским смотрителем — на участке уже всё готово. Это же деревня, а не мегаполис. Дождёмся, когда дождь хоть на время поутихнет, и выдвинемся… Дай помогу! Не в силах и дальше наблюдать за бесплодными ковыряниями друга у зеркала, Шнайдер аккуратно берёт дело в свои руки. Продев колоратку в несколько движений, он придирчиво осматривает результаты своих стараний: всё ли ровно, симметрично ли… Невольно коснувшись пальцами тонкой шеи Пауля, ему показалось, что тот вздрогнул. — Ты готов. Бери молитвослов и звони организаторам — слышишь, дождь кажется стал тише? Шнайдер прав: буря, бушующая над баварскими городами уже третий день, иногда берёт передышку, и сейчас — как раз такой момент. Меньше часа понадобилось, чтобы почти все жители Нойхауса, кроме больных, немощных стариков и малых детей, собрались в церкви. Они стекались сюда с разных концов селения целыми семействами. Наконец молельный зал уже полон народа, и Пауль выходит к амвону. Родные простились с усопшим ещё дома, поэтому сейчас на разглагольствования у закрытого гроба времени никто не тратит. Да, гроб закрыт, и вопреки опасениям, Паулю не придётся смотреть в лицо того, кто умер у него на руках. Скорее всего, Вайса бальзамировали, но в такие детали священника не посвящали. Гроб выполнен из полированного дуба, без резьбы и вычурного декора — о таком дизайне сказали бы "скромно, но с достоинством". Крышку украшает рельефное металлическое распятие, поверх которого возложены несколько скудных букетиков простых весенних цветов. О схеме рассадки гостей на скамьях позаботились заранее, и под руководством вдовы покойного каждый гость занимает строго определённое ему место. Самые близкие располагаются на первых рядах, с правой стороны. Оглядев собравшихся, Пауль приветствует паству и не медля переходит к мессе. Его взгляд бегает от молитвослова к аудитории, и Шнайдер с замиранием сердца следит за каждым движением друга, за каждым его словом. Как в годы учёбы, когда не самый прилежный студент Ландерс сдавал устные экзамены, не вполне будучи к ним готовым. Шнайдер переживал за него в сто раз сильнее, чем за себя, и самой потаённой его мыслью была "а вдруг провалит, а вдруг отчислят, как же я тогда…". Пауль всегда всё сдавал. Не гладко, не с блеском, но сдавал. Помогала блестящая память и природное обаяние. И после каждого такого испытания Шнайдер будто рождался заново: ну вот, теперь ещё целый семестр их с другом гарантированно никто не разлучит! Месса проходит спокойно, настолько гладко, будто её тысячу раз репетировали. Покончив с отпеванием, отец настоятель призывает желающих проводить усопшего в последний путь. На кладбище отправляются не все — лишь старшее поколение, те, кому Вайс был товарищем. Идти всего ничего: церковь практически примыкает к кладбищу. Заранее вырытая могила издали зазывает процессию, разверзнувшись среди грязно-зелёного месива сырой чёрной дырой. На подступах к месту погребения грязь приходится уже буквально загребать ботинками — наверняка не один и не два селянина пожалели, что надели свою лучшую чёрную обувь вместо привычных фермерских сапог. Гроб опускается на дно ямы с противным влажным хлюпаньем, от которого нельзя не содрогнуться. "Сама природа скорбит", — молвит овдовевшая фрау Вайс, вытирая сухие, красные, выплаканные до дна глаза. Следом в яму на крышку гроба летят цветы — тоже простые, садовые и полевые. Здесь вообще всё по-простому, даже смерть. Когда последний из присутствующих отправил свой букет в небытие, Пауль призывает работников кладбища приступить к погребению, а гостей — проследовать в дом усопшего для поминального ужина. В доме всё давно готово: скромный приём с закусками и домашним вином. Люди толпятся вокруг настоятеля, интересуясь его здоровьем, поминая почившего, строя планы на предстоящие поминальные службы. Вдова хочет только одну — на сороковой день. Выпить священнику не предлагают: сотрясение — дело серьёзное. Убедившись, что друг в полном порядке и окружён подобающей заботой, Шнайдер отлучается во двор. Близятся сумерки, да и дождь возвращается. Мрачная будет ночка. Он хочет позвонить в Рюккерсдорф — узнать, всё ли там в порядке, но трубка телефона надрывается звонком, опережая его замыслы. Звонит сестра Катарина, и завидев её имя на дисплее, Шнайдер чуть не роняет телефон в слякоть — одно имя доброй монахини способно пронзить его, словно молния. Наваждение! Оказывается, сестра по делу. Да и как иначе? Разве мог он ожидать иного? Она хотела заехать: епископ готовится к публичным слушаниям и велел ей сообщить обоим настоятелям об их предстоящем выступлении. О слушаниях, назревающем скандале с мусульманами и далеко идущих планах епископа Шнайдер слышит впервые. С досадой он сообщает сестре, что в связи с постигшим отца Пауля несчастьем, он сам временно не находится в Рюккерсдорфе, и предлагает ей приехать в Нойхаус, чтобы увидеться с ними обоими. — А знаете что, — отвечает Катарина внезапно повеселевшим голосом, — давайте отложим мой визит на денёк-другой. Всё же путь не близкий, да и погода… Шнайдер вынужден согласиться — сам он планирует вернуться домой завтра к вечеру, если найдёт попутку. Попрощавшись с сестрой, он возвращается в дом — слишком уж темно, мокро и холодно стало на дворе, почти как у него на сердце после звонка Катарины.

***

Сестра откладывает телефон в сторону. Значит, отец Кристоф в отлучке? Это шанс! Нужно вернуться в Рюккерсдорф за доказательствами! Она даёт себе ночь на размышления и подготовку плана и завтра же тронется в путь. На этот раз одна, и на этот раз она даже предупредит о пути своего следования Лоренца — чтобы не дёргался. О том, что отец настоятель в селении пока отсутствует, ему знать необязательно. Сидя в своей келье в ожидании вечерней молитвы и ужина, она пытается припомнить всё, о чём ещё вчера беседовала с профессором Гессле. Она рассказала ему про труп! Труп — главное доказательство! Труп — это по крайней мере шанс привлечь к общине внимание правоохранителей. Шанс вытащить отца Кристофа из этой дыры или хотя бы предупредить его об опасности, а заодно дать органам опеки повод поставить под сомнение, что подобное место подходит для жизни несчастному сироте. Чуть отойдя от разволновавшей её перспективы скорого возвращение в проклятую деревню, сестра отыскивает в своих записях адрес той мастерской, что упоминала Штеффи. Пусть ей пока и удалось одурачить одержимого контролем епископа, но от маячков всё же надо избавиться…