It Sleeps More Than Often (Иногда Оно Просыпается)

Край футболки задирается всё выше, уже практически полностью оголяя грудь, а епископ удобнее устраивается на Катарине, усаживаясь ей на таз, почти парализуя её движения. Его дыхание всё ближе, а пальцы всё больнее теребят соски, и решив, что не выдержит больше, сестра сквозь хрипотцу и страх шепчет: — Это всё для диссертации... — Что? — Лоренц даже не меняется в лице, тем более не собирается он останавливать своих домогательств. — Для диссертации... Я поехала туда собирать материал, можете проверить... На этот раз, кажется, ей удаётся завладеть его вниманием, по крайней мере он прекращает мять груди и замирает, накрыв их неподвижными ладонями. — Для какой диссертации? — Я хочу написать работу по синтезу дохристианских германских традиций и классического католицизма в бытовых верованиях современных баварцев. Профессор Гессле из Мюнхенского университета, мой научный консультант, это он посоветовал мне... Плакать или истерить на показ Катарина за всю свою негладкую жизнь так и не научилась и, подавившись пузырьком воздуха и захлёбисто закашлявшись, она извлекает из себя некое подобие хныканья. — Какой ещё профессор, о чём ты говоришь? — Лоренц наконец-таки отрывает руки от её груди и перемещает их ей на плечи. Вцепившись хваткими пальцами, он начинает трясти свою жертву, будто пытаясь привести её в чувства. — Блудливая... — Не злитесь, епископ, — Катарина, поймав волну, уже откровенно канючит. — Профессору за восемьдесят... Он преподаёт на историческом факультете, кафедра баварской культуры и истории. Я дам Вам его номер, Вы сами можете позвонить... Она почти уверена, что звонить он никуда не будет — гордость не позволит. А если позвонит — она пропала. Ей стыдно вмешивать в это дело несчастного профессора, но она всё же надеется, что до настоящего выяснения отношений дело не дойдёт. — Обязательно позвоню, не сомневайся, — выглядит так, будто Лоренц уже полностью переключился с одного раздражителя на другой, как сестра и рассчитывала. — Твоё дело — служить монастырю и епископату. Тебе за это деньги, между прочим, платят! Как вообще ты додумалась связаться с университетом, что... Что ты там забыла? — Ну как же, господин епископ, Вы же сами наказали. И без того огромные рыбьи глаза Лоренца распахиваются в немом удивлении ещё шире. Не дожидаясь следующей порции обвинений, сестра продолжает: — Вы же сами наказали подробно изучить традиции празднования Троицы в наших землях. Я, как и следует, сперва покопалась в литературе, а затем обратилась за комментарием к самому крупному специалисту в этой сфере... Вы можете всё проверить — позвоните на кафедру, я была там с официальным визитом, по предварительной записи! Двойная ложь, но если уж играть ва-банк, то на всю катушку. Катарина замолкает, глотая остаточные всхлипы и с радостью отмечая, что хватка на плечах заметно ослабла. Синяки всё равно останутся, но за это она не переживает — под монашеским облачением не видно ни тела, ни души, не будет видно и синяков. — Обязательно проверю! А причём здесь диссертация, причём здесь Рюккерсдорф? — Это было предложение профессора. Он давно вынашивал идею подобной работы, но в силу возраста боялся не успеть... К тому же он без посторонней помощи не передвигается, а для настоящих исследований нужны наблюдения. Он предложил мне взять за основу его наработки и самой довести дело до конца... Катарина снова умолкает, вглядываясь в бледно-розовое осунувшееся лицо епископа сквозь мокрые ресницы полуприкрытых век. На лице Лоренца она видит удивление, заинтересованность, злость, но он уже не беснуется — кажется, основная волна его гнева сошла на нет. Как в подтверждение её соображений он произносит: — Продолжай. И на этот раз... — Я же и так не лгала Вам, господин епископ, — она предугадывает продолжение его фразы. — Профессор сказал, что в маленьких замкнутых приходах типа рюккерсдорфского и по сей день люди блюдут старинные обычаи. И я отправилась туда в ночь на первое мая, чтобы понаблюдать — вдруг удастся увидеть или даже заснять на камеру что-то интересное. Костры там или ночные купания в прудах — Вальпургиева ночь всё-таки! — И? — Лоренц с видимым скепсисом растягивает губы у левого уголка рта. — Ничего, — Катарина опускает глаза подобно пойманной с сигаретой школьнице. — Зря только ездила. Взяв небольшую паузу на обдумывание, Лоренц слезает с монахини и заваливается рядом, отчего кровать снова заходится в волнообразном дрожании. Его ноги свисают далеко за границы матраца, а его лицо сейчас находится вплотную к раскрасневшемуся лицу Катарины. Оба смотрят в потолок, и от такой интимной горизонтальной близости с этим мужчиной Катарина внутренне скукоживается, запирается, словно улитка в домике, в то время как внешне ей удаётся оставаться непоколебимой. — А зачем про тётушку в Пегнице соврала настоятельнице? — А что я ей скажу... Это же глупая затея, не хотелось позориться. — Но всё же опозорилась. И что же — ты просто приехала туда, в лес, на ночь глядя, и? — Побродила по округе, повыжидала немного и, ничего интересного не заметив, поехала обратно в город. — До Катарины только сейчас доходит, что епископ не ставит под сомнение то, что она была в Рюккерсдорфе одна, а значит, про Штеффи он ничего не знает, что может означать только одно — на самом деле за ними не следили. Но как же тогда он вышел не её след? — И что — не страшно было? Одной, в лесу? — развернувшись к сестре, Лоренц зарывается носом в её короткие волосы, а рукой обвивает её талию. Уже не грубо и не хватко, а скорее похотливо: он елозит ладонью под футболкой, на этот раз оглаживая голую спину, а всё ещё остающуюся неприкрытой грудь прижимает к своей, тесно притягивая к себе сестру. — Страшно, епископ, очень страшно. Говорю же — глупая затея. А Вы подумали... Что я гулящая! Что я — шпионка даже! Как Вы только могли, — если уж играть, то играть до победного. Накопленное напряжение вырывается наружу очередной порцией слёз, что сестре только на руку. Нельзя сказать, что её жалкий вид как-то трогает епископа — похоже, сочувствие вообще ему не свойственно, но всё же толи по велению сердца, толи потому, что в подобных ситуациях люди обычно так и поступают, он ещё крепче заключает её в объятия и каким-то раздражённым шёпотом проговаривает ей на ушко: — Ну ладно тебе, дурочка. Вот видишь, что бывает, когда ты от меня что-то скрываешь. Больше чтобы без глупостей, и никаких секретов. Я же всё равно узнаю! Хорошо? — Хорошо, господин епископ, — сквозь всхлипы мяучит сестра. Они валяются так ещё несколько минут, ничего не говоря. — А можно я продолжу помогать профессору с исследованием? Это же... так интересно. Да и для нас может быть полезно. — Можно, плакса. Только не в ущерб работе, и чтобы я был в курсе каждого твоего шага. Поняла? — Да, — самым большим желанием Катарины сейчас является желание освободиться. От этих душных объятий, от этого душного человека. Ей бы снова очутиться в своём номере одной и вздохнуть полной грудью. Но похоже, епископ не собирается доставить ей такого удовольствия. Расслабленным бедром она ощущает уткнувшийся в него бугорок ширинки. Ткань у джинсов епископа достаточно плотная, а крой — узкий, что не позволяет эрегированному члену в полной мере проявить себя, но возникшего напряжения вполне достаточно, чтобы понять — епископ возбуждён, и она сейчас у него в плену. Ей становится до ужаса мерзко — да кто вообще способен возбудиться при виде расстроенной заплаканной женщины, к тому же растрёпанной после сна и беспрестанно хлюпающей носом? Неужели, это — именно то, что его заводит? А тем временем епископ даже не думает как-то скрывать своё состояние — напротив, он с бóльшим остервененим принимается шарить руками по её телу, на этот раз подцепливая край штанов и оглаживая её ягодицы поверх ткани хлопковых трусиков. — В моих комплектиках ты хороша, а так — ещё лучше. По-домашнему, будто только меня и ждала. Катарина не знает, куда ей деть свои руки — сцепив их на животе, она теребит пальцы, и епископ, уловив её замешательство, рывком отнимает её правую ладонь и кладёт себе на ширинку. — Соскучилась по ласке? Говори! Как ни силится, она не может заставить себя сказать "Да". Слишком много лжи произнесла она за сегодняшнее утро, но одно это слово способно было бы побить всю ложь, и это слово ей не даётся. — Господин епископ, мне надо в ванную... Я только что проснулась... — Понимаю, — нотки лживого сочувствия, такие знакомые и привычные, вновь сквозят в его голосе. — Ступай, да не задерживайся. Едва поняв, что душные тиски епископских объятий спали, Катарина вскакивает с кровати, хватает со спинки стула полотенце и бежит в ванную. Заперевшись, она зачем-то пару раз дёргает за ручку двери, будто опасаясь, что щеколда недостаточно крепкая, будто щеколда, дверь да и всё остальное здесь способны её защитить. Первым делом она приземляется на унитаз — ещё немного, и переполненный ночной колой и утренней нервной щекоткой мочевой пузырь не выдержал бы. Закончив, она хватается за зубную щётку, щедро выдавливая на неё целый микроскопический тюбик пасты из стандартного гостиничного набора и натирая ею весь свой рот. Она словно пытается очистить его от всей той лжи, что наговорила, и заранее — от всей той грязи, что ей предстоит сейчас. Как долго ей удавалось избегать доступа до дряхлого епископского тела — ведь прежде он забавлялся с ней в одностороннем порядке, но час расплаты пробил. Ноги дрожат, как только сестра представляет себе, что сегодня не только ей самой придётся раздеться, но и придётся ей увидеть раздетого его — а это испытание похлеще предыдущих. Рингтон епископского мобильного доносится из комнаты — он так громок, что пробивается сквозь запертую дверь, забивает собой звук бегущей воды. Сестра не слышит, о чём говорит Лоренц со звонящим, но через полминуты она слышит его голос прямо за дверью, и на этот раз он обращается к ней: — Не повезло тебе, Кэт. Вызывают по службе — сегодня останешься без ласки. Пусть это послужит тебе наказанием! Не дожидаясь ответа, он удаляется, и о его уходе свидетельствует лишь хлопок входной двери. Всё ещё не веря, что номер пуст, что мерзкая экзекуция вновь переносится, сестра опускается на край ванны и сплёвывает скопившуюся во рту пену прямо на пол. Остатки зубной пасты бегут по её подбородку, обжигая кожу ментоловым холодком, а сестра всё не может надышаться.

***

Первый день последнего майского месяца встретил население баварских городов ясным небом и тёплым ветерком, великодушно позволив с комфортом отгреметь демонстрациям, отшагать маршам, отгулять рядовым бездельникам, для которых дополнительный выходной в году — уже и так достаточное проявление заботы государства о трудящихся. После обеда, когда профсоюзные демонстрации уже почти сошли на нет, а несанкционированные антиглобалистские — напротив, вoшли в острую стадию конфликта с органами правопорядка, небо потихоньку стала заволакивать серая дымка, сперва почти прозрачная, после уже напоминающая плотную пелену высоких перистых облаков, а к вечеру и вовсе обратившаяся сизым нагромождением грозовых туч. И хотя дождя ещё не было, само предчувствие дождя будто витало в воздухе, заставляя праздных гуляк расходиться по домам. Закат спустился на землю прямо с давящего неба, а вслед за темнотой на Баварию обрушился резкий порывистый ветер, холодный, колючий и почти сбивающий с ног, а сам воздух вокруг охладел на десяток градусов в течение нескольких часов. "Народная примета не подвела", — думает Катарина, выходя в сад после вечерней молитвы и скромного монастырского ужина. Она вспоминает вчерашнюю дымку вокруг неполной луны и сама не верит, что весь этот кошмар случился с ней всего-то сутки назад. Говорят, самые длинные дни — это самые счастливые, но пережившие ад на земле с этим не согласятся. После ухода Лоренца она выждала около получаса, всё ещё опасаясь, что неугомонный развратник может вернуться, а после выбежала из номера, по пути лишь швырнув ключ на стойку ресепшeна. Забрав машину с мойки и отъехав от злополучной стоянки на пару километров, она не удержалась и написала Штеффи. Раздумия о том, каким образом Лоренц мог отследить её путь, не давали ей покоя. Штеффи же в ответ скинула адресок какой-то гаражной мастерской, где некие её знакомые нелегалы за сотню евро готовы найти ответы на все вопросы. Ушлая уголовница сразу смекнула, что дело в маячке, и искать его стоит или в мобильнике, или в машине, или в обоих агрегатах сразу. Решив наведаться в рекомендованную контору как только предоставится первая возможность не вызывая подозрений отлучиться из монастыря, Катарина немного успокоилась и вернулась к более насущным размышлениям. Какой частью раздобытой информации она готова поделиться с профессором? Как вернуться в деревню для дальнейшего расследования? Что делать с трупом в подвале? И наконец — как предупредить, как уберечь Шнайдера? Последний пункт кажется ей самым трудновыполнимым, но всё же тянуть нельзя: усыновлённый ребёнок иже у них, а значит их план в процессе если не реализации, то разработки. Сад опустел: все сёстры и даже мать настоятельница, по праву считающая цветущие монастырские угодья своим главным детищем, давно разошлись по кельям — погода не располагает к прогулкам на свежем воздухе. Сестра Катарина с сожалением думает о том, что всему цветущему великолепию, её окружающему, не суждено будет разродиться плодами — несомненно, наступившие холода погубят все завязки, к тому же завтра, по прогнозам метеорологов, город ждёт дождь с грозой и даже с градом. Мобильник противно вибрирует в кармане рясы — и сестра даже не сомневается, кто же может ей звонить в такой час. Она не ошиблась. Судя по голосу в трубке, Лоренц слегка пьян, и ему не терпится поделиться с несчастной своей очередной грандиозной идеей. Но конечно же, только при личной встрече. Затем и звонит — чтобы назначить час и место для очередной аудиенции. Странно: раньше он всегда находил возможность уединиться с ней почти спонтанно, сейчас же планирует встречу загодя. И Кэт приходит к выводу, что ничем хорошим для неё это не обернётся. Ночью, уже в постели, Катарина вспоминает, как будучи совсем девчонкой, во время вечерних молитв она "заказывала" себе сны. Кто-то научил её, что если усердно молиться, то ангелы пошлют именно тот сон, который нужен. И она по полночи проводила, самозабвенно составляя свои "заказы": в деталях прорабатывала сюжеты целых эпопей о похождениях смелых рыцарей и томных страданиях нежных принцесс, а через часы забывалась крепким сном без видений — уже от усталости. Воспоминания о детских безрассудствах заставляют её улыбнуться. Ах, если бы молитвы о снах на заказ действительно работали, то сейчас бы она пожелала увидеть картину подобную этой! Они с отцом Кристофом бегут прочь из Рюккерсдорфа, из земель архиепархии, оставляя позади и безумных сектантов, и одержимого епископа, а холодный дождь смывает их следы так тщательно, что даже самая бывалая гончая не в силах их нагнать. Они останавливаются уже в чужих землях, в одинокой лесной хижине, и долго-долго занимаются любовью на тонкой циновке, игнорируя холод и неудобства. О том, что было дальше в её сне на заказ, она так и не узнает, ведь как и прежде, досочинить финал ей не позволит сон — настоящий, без видений.

***

Лоренц и доволен собой, и не доволен. Звонок мэра вырвал его из самой приятной неги (первое мая в муниципалитете — день не просто рабочий, а один из самых рабочих), и епископу в спешке пришлось покинуть сомнительное местечко, которое глупышка Кэт избрала местом их очередного сладкого свидания. Как жаль ему было оставлять её одну, ведь в своих фантазиях он уже далеко ушёл и готов был воплотить их в реальность, подарив сестрице такое наслаждение, о котором она и мечтать не смеет. Но как ни крути, Кэт подождёт, а господин мэр ждать не будет. Не сильно беспокоясь о соблюдении скоростного режима, епископ заехал в резиденцию, в считанные минуты переоблачился в клерикальное и выдвинулся в мэрию, в центр города — уже, как и подобает его статусу, на машине со спецномерами и с личным водителем. Мэр не шутил — у него вообще с юмором плохо — узнав, что в этом году территорию возле центрального выставочного центра вопреки обычаю сдадут в аренду католикам, магометяне подняли небывалый скандал, приплетя к делу и национально-расовую неприязнь, и ущемление прав верующих, и даже коррупцию (то, что господин мэр и господин епископ — старинные приятели, ни для кого в городе не секрет). Но дружба дружбой, а ссориться с самой непримиримой общиной региона градоначальник Аугсбурга пока не готов. И чтобы сохранить видимость демократии, он решил вынести на голосование местного парламента вопрос о том, отдавать ли площадку под ифтары на весь месяц Рамадан или же под Троичные гулянья. А таким слушаниям всегда предшествует общественная дискуссия. Не обрадованный новостями, Лоренц возвращается в резиденцию и отпускает слуг. Радостные, те спешат по домам, пока город не накрыла гроза, что уже разливается в воздухе едва уловимым электрическим напряжением. Оставшись один, Лоренц действует по накатанной: разоблачение-виски-компьютер. Ну и лимончик же подложил ему дружище мэр! Ну да ничего — старина Лоренц не позволит жалким мусульманам встать на пути у его планов, пусть даже для победы ему придётся собрать новый крестовый поход. Да и общественная дискуссия... Всё же складывается как нельзя лучше! Держитесь, возносящие молитвы в сторону Каабы, потомки Измаила, правнуки рабыни,* старина Лоренц устроит вам публичную дискуссию. И в этом деле ему помогут все и даже ещё кое-кто. Сделав скорый звонок, епископ наконец позволяет себе погрузиться в виртуальную реальность, запретную и вожделенную, и если уж настоящие, осязаемые похождения сегодня прошли мимо него, то самое время призвать на помощь кудесниц из мира альтернативной реальности. — Хвала небесам! — вслух восклицает он, увидев, что его любимица Ванесса сейчас в сети. Она снова работает в своей родной категории — "Одинокие девушки". Лоренц даже рад, что эксперимент с партнёром в кадре имел для неё характер разовой авантюры. Настоящий эксклюзив! Завидев ник щедрого знакомца, модель сразу же перестаёт отвечать на сообщения всех остальных мемберов в своём открытом чате и уделяет внимание лишь ему. Ещё бы — пусть у этого извращенца, судя по запросам, и не всё в порядке с головой, но зато он не жалуется, платит честно и не скупится на чаевые. Такие клиенты на вес золота и обижать их невниманием для модели недопустимо. Для того, чтобы поделиться своей очередной задумкой со сговорчивой румынкой, Лоренц сразу же забирает её в приват — ну не при всём же честнóм народе изливать сокровенное! Однако ознакомившись с предложенным сценарием, Ванесса не на шутку пригорюнилась: жаль, но в этот раз пользователю Flake66 она помочь не сможет. Переступив через творческую ревность, она делится с ним позывными девушки, которая могла бы согласиться на подобное и имеет возможности для осуществления такого сценария. Епископ сердечно благодарит грудастую Ванессу; от его взгляда не ускользает мелькнувшая на её смазливой мордашке тень разочарования — ещё бы, такая крупная рыбёха, и мимо, и утешив её двадцаткой сверху стоимости привата, Flake66 тепло прощается, обещая вернуться как-нибудь в другой раз. Он сразу же спешит по указанному адресочку: рекомендуемую модельку зовут Dani4U и, в отличие от Ванессы, она не работает в категории "Одинокие девушки". В открытом чате у Дани не протолкнуться: онанисты со всей Европы роятся здесь, как пчёлы над ромашковым полем, а хозяйка виртуальной комнаты даже не утруждает себя тем, чтобы отвечать на их комплименты или же скабрезности. Со своей командой она скучает под камерой, а внизу окошка с видео отсвечивает ценник невиданного масштаба — восемь евро за минуту привата. Но кто же посмеет обвинить её в жадности? Категория "Трио" подразумевает порно-экшн без лишних слов, и ценник должен соответствовать. Flake66 жмёт на кнопку привата и выдаёт заготовленное заранее предложение: "Я хочу разговаривать только с девушкой". Парни, оживившиеся было при звуке торжественных фанфар, которыми на сайте открывается каждый приват, немного сникли и, не стирая вышколенных улыбок со смазливых лиц, быстренько удалились из кадра. Flake66 сразу понял, что перед ним не студенты-шабашники, а профессионалы: слишком ярко перемазаны тела парней автозагаром, слишком неестественно сияют их улыбки. Заявив, что он от Ванессы, Лоренц наблюдает, как настрой Даниэлы (так модель попросила называть себя в привате) сразу же меняется с сугубо делового на более свойский. И всё же у них там румынское лобби какое-то! Даниэла говорит в микрофон, и акцент у неё куда более тяжёлый, чем у Ванессы, но Flake66 не стихи Шиллера пришёл сюда слушать. Изложив суть своих пожеланий, он удовлетворился ответом. Даниэла просит час — команде перформеров требуется время на подготовку к шоу. Лоренц всё понимает и он готов ждать. Заметив, что Даниэла исчезла из списка моделей онлайн — видимо, пошла готовиться сама и готовить своих ручных жеребцов к предстоящим скачкам, Flake66 настраивает собственную камеру, которую сегодня ещё не включал. Дай бог, новенькая не подкачает: несмотря на акцент, соображает она бойко, да и фигурка у неё что надо — худенькая, в его вкусе. Отправившись за очередной порцией виски, Лоренц рисует в своём воображении её тело по памяти: невысокая, с узким тазом и тонкой талией, маленькой грудью, так соблазнительно лежащей в чашечках пуш-ап бюстгальтера. В предвкушении предстоящего веселья епископ уже потирает руки.

***

Какой чудесный был день, лёгкий, по-настоящему весенний, но вместе с ушедшей погодой ближе к ночи ушло и настроение. Вдоволь налюбовавшись фотографией монахини, Шнайдер уже собрался было идти спать, но внезапный телефонный звонок спутал все планы, и вот сейчас он трясётся в стареньком пикапе, прислонившись небритой щекой к холодному стеклу со стороны пассажирского сидения. И это ему ещё повезло, что старшему Дюреру по пути — тот едет в Нюрнберг с вечера, чтобы успеть на важную встречу завтра утром, и согласился подбросить отца Кристофа до Нойхауса, пусть для этого ему и придётся сделать небольшой крюк. Пауль позвонил, когда Шнайдер был уже одной ногой в постели. Пауль часто звонит, но всегда — чтобы подбодрить. А сегодня поддержка нужна ему. Нет, он не просил её: даже будь он при смерти, о помощи он бы не попросил — Шнайдер знает это точно, но то, как он разговаривал... Шнайдер даже слушать его не стал — лишь бросил "Буду, как только смогу!" и отправился по деревне в поисках попутки. Даже странно, думается ему, что за столько лет — это первый случай на его памяти, когда Пауль хотя бы намекнул на собственную слабость. Шнайдер ещё толком не знает, что там у него произошло, но сердце сжимается от боли при мысли о том, что его драгоценному Паулю, его ангелу-хранителю, самому близкому и самому родному, сейчас плохо. Он соскакивает с попутки, когда Нойхаус уже готов погрузиться в бурю. Поблагодарив водителя, он бежит знакомой тропинкой к дому местного настоятеля. В доме, да и возле него, отнюдь не безлюдно — несколько аборигенов из числа прихожан толкутся во дворе, и завидев хорошо знакомого им отца Кристофа бросаются ему навстречу, наперебой спеша поделиться информацией. Таким образом Шнайдер оказывается посвящён в суть дела ещё до того, как успевает зайти в дом. Сегодня скончался герр Вайс — председатель местного совета, мужчина в расцвете сил, который ничем не болел и даже по мелочам никогда не хворал. Накануне ему стало плохо, давящее ощущение в груди и острые боли под левой лопаткой не предвещали ничего хорошего, герр с трудом дышал, но вместо того, чтобы отвезти председателя в город, в больницу, односельчане, сославшись на канун праздника, лишь уложили того в кровать, не ожидая никаких серьёзных последствий. Утром ему стало значительно хуже — всё-таки пришлось вызвать врача, который диагностировал у несчастного подозрение на микроинфаркт. Требовалась срочная госпитализация в отделение сердечно-сосудистой хирургии, но больной напрочь отказался куда-то ехать — подписав необходимые бумаги, он остался дома дожидаться своего пастора. Отдаваться в руки эскулапам без елеосвящения он был не намерен. В итоге, к тому моменту, как отец Пауль добрался до деревни, Вайс был совсем плох. Напуганный священник провёл таинство елейного помазания, исповедовал и причастил несчастного, и вскоре тот испустил дух. Люди рассказывают, как выйдя из дома покойного, Пауль едва держался на ногах — таким бледным и напуганным его ещё никогда не видели. Спускаясь с крыльца по ступенькам, его повело. Люди бросились к настоятелю, который, к слову сказать, даже переоблачиться с дороги не успел, лишь заскочил в церковь за необходимым для обряда реквизитом — так и соборовал Вайса в чём приехал, но не успели — отец Пауль оступился и упал с невысоких ступенек, сильно ударившись головой об одну из них. Скорая приезжала в Нойхаус второй раз за день. Тело Вайса увезли на вскрытие, а прибывший доктор заодно осмотрел и самого настоятеля. "Похоже на слабое сотрясение", — передают люди из уст в уста. Пауль также наотрез отказался ехать в больницу, и рассерженный не на шутку доктор уехал один, напоследок обозвав всё местное собрание сворой негодяев и мракобесов, а также убийцами и самоубийцами. Обескураженный такими рассказами Шнайдер врывается в дом, дверь которого оказывается незапертой. На кухне хозяйничает одна из прихожанок — она готовит какие-то отвары и меняет отцу настоятелю холодные компрессы. Кивнув услужливой женщине в знак приветствия, Шнайдер заходит в спальню — Пауль лежит на своей кровати прямо поверх покрывала, одетый в ту же одежду, в которой он покидал Мюнхен, у него на лбу смоченное каким-то снадобьем полотенце, а сам он... Шнайдер даже не сразу узнал в этом потерянном, беспомощном человеке своего друга! Затворив за собой дверь, Шнайдер просит добрых селян расходиться по домам — того и гляди грянет гроза, и сейчас они нужны своим семьям, а он обещает позаботиться об отце Пауле и позвать на помощь, если то потребуется. Дождавшись, когда дом опустеет, Шнайдер усаживается у изголовья кровати. Он ничего не говорит — что тут скажешь! Он знает, что если захочет, Пауль сам начнёт разговор. Так и происходит: — Шнай, я же не первый раз соборовал...** За три года и больные у меня были, и почившие. И отпевания были... Но Вайс! Так не должно было случиться, он не должен был умереть! Почему вместо того, чтобы идти у него на поводу и тратить время на таинство, я не послал их всех к чёрту и не вызвал врача сразу же? Его можно было бы спасти! Пауль тараторит скороговоркой, его голос необычайно тих, а язык будто бы заплетается. Со стороны может показаться, что он пьян, но на самом деле это результат травмы. — Тихо, тихо, Пауль, не вини себя! В конце концов ему стало плохо, когда ты был ещё в Мюнхене. Он сделал свой выбор, он — взрослый человек! — Шнайдер берёт Пауля за руку и удивляется, насколько та горяча. Да он весь практически горит! Его кожа будто раскалена, и при этом она абсолютно сухая — ни капли пота не выступает нa необычайно бледном лице его друга. — Я должен был предвидеть, ещё когда мне позвонили... Должен был уговорить их отправить Вайса в больницу! Шнай... Я закончил обряд, а через минуту он умер. Шнай... Я чувствую себя убийцей. — Ты бредишь, Пауль. Не мудрено. Забыл что ли, чему нас учили в семинарии на лекциях по гегелевской диалектике: потом — не значит в следствие. Не вини себя. Лучше скажи, почему ты сам до сих пор не в госпитале? — Гегель — безбожник, — только и отвечает Пауль, с силой зажмуривая помутневшие глаза. — А я никуда не поеду. У меня на руках умер прихожанин, а ты хочешь, чтобы я — я сам — ехал к врачу? Шнай, ты в своём уме? Лучше бы я умер вместо него... Слушать это дальше Шнайдер уже не может. Он наклоняется над больным, желая приобнять его, успокоить, В этот момент мобильник, лежащий в свободном нагрудном кармане его ветровки, выскальзывает, падает на пол и исчезает где-то под кроватью. Шнайдер падает на колени, намереваясь выудить аппарат, но тревожный, невероятно нервный голос Пауля заставляет его остановиться: — Нет! Шнай! Потом подберёшь. Пожалуйста... Принеси мне попить. Добрая фрау Штайнберг должна была приготовить отвар из ромашки и календулы... Не смея спорить с больным, Шнайдер мягко улыбается и поднимается на ноги. — Сейчас принесу, — отвечает он и идёт на кухню. Дождавшись, когда стихнут его шаги, Пауль, отбросив в сторону уже совсем не холодный компресс, резво соскакивает с постели и сам лезет под кровать. Чуть не попался! Он был в одном шаге от разоблачения. Достав оттуда достаточно крупную картонную коробку с любовно выведенным маркером по крышке именем Кристофа, он второпях распахивает шкаф и запихивает свою тайну в самый дальний угол, не забыв завалить её сверху бельём и ещё каким-то барахлом, чтобы видно не было. Закончив дело, он уже не в состоянии стоять на ногах — голова закружилась, в глазах помутнело, тошнота подкатывает к горлу, и Пауль падает обратно на постель как раз в тот момент, когда Шнайдер возвращается в комнату с большой кружкой подостывшего отвара. — Боже, Пауль зачем ты встал! Тебе нельзя вставать! — поставив кружку на прикроватную тумбочку, он бросается к другу, помогая тому поудобнее устроиться на постели. — Хотел телефон поднять, — шепчет тот с виноватой улыбкой. — Дурачок, — Шнайдер в пару движений сам поднимает аппарат и присаживается на край кровати. Он треплет Пауля по волосам, гладит по осунувшимся щекам. — На, попей, — спохватившись, он помогает тому немного поднять голову и подносит кружку к бескровным губам. Пауль лениво отхлёбывает, походя думая, что ещё немного и он бы не удержался — коснулся бы заботливой ладони Шнайдера своими губами... Закончив с питьём, он откидывается на объёмную подушку и вновь прикрывает глаза. Поняв его без слов, Кристоф выключает в комнате свет — ведь тот раздражает: он слышал, что при травмах головы такое встречается. Так, в полумраке, в маленькой уютной комнатке, освещаемой лишь световой дорожкой, что тянется через открытую дверь из коридора, они молчат. Шнайдер хочет, чтобы Пауль поскорее уснул — после всего этого сумасшествия отдых ему просто жизненно необходим, но у Ландерса слишком много забот, слишком много мыслей. — Шнай, через два дня будет отпевание. Родственники уже сказали, что заберут тело и привезут сюда. Здесь, в Нойхаусе, на кладбище у них семейный участок. Шнай, как я буду отпевать? Я же на ногах еле держусь. А если не смогу? Как буду смотреть в лицо почившего, в лица его родных, односельчан... — Опять ты за своё. Тебя здесь никто не винит — ты должен был это уже понять. Не вини и сам себя. Прекрати. Отлежишься два дня и глядишь — станет лучше. Шнайдер сам не верит в то, что говорит. Была бы его воля, он бы волоком потащил друга в больницу. Но разве тот дастся? Сложно найти более целеустремлённого и упрямого человека, чем Пауль! Уж если он что и вобьёт себе в голову... Кристоф горько усмехается — да он и сам такой же! Сколько раз Пауль настаивал, чтобы он показался врачу-неврологу? И что? Так что сейчас не ему его журить — оба хороши. — Шнай, почему улыбаешься? — Кристоф не ожидал, что всё это время друг наблюдал за ним из-под полуприкрытых век. — Да так. Спи давай. Тебе надо. — А ты... уедешь? Такой боли, такого разочарования в голосе Ландерса Шнайдер не ожидал услышать. Как он вообще мог такое подумать? — Бросить тебя? И не мечтай. Останусь здесь до самых похорон Вайса, если потребуется. Никуда не поеду, пока не буду уверен, что ты в порядке. Только вот позвоню в Рюккерсдорф — нужно предупредить своих... Демонстративно зажав многострадальный телефон в ладони, Шнайдер выходит в коридор. Он хотел сказать "своих прихожан", а вышло просто "своих". Подумать только: для него жители Рюккерсдорфа — уже просто "свои". Кажется, там он точно на своём месте. Раздумывая, кому бы позвонить, в итоге он набирает номер фрау Мюллер. Описав ситуацию и приняв заверения, что она передаст пастве, что отец Кристоф отлучился по экстренным делам личного характера, Шнайдер обещает передать отцу Паулю скорейшего выздоровления от её имени и вешает трубку. Шнайдер возвращается в спальню, когда по окнам уже начинают бить первые крупные капли надвигающегося ливня. Дом заметно охладился — и Кристоф прикрывает все форточки, прежде чем улечься рядом с Паулем, перед этим заботливо накрыв его притащенным из гостиной запасным одеялом. Пауль уже спит — на этот раз непритворно. Он тихонько похрапывает, а пальцы на его левой руке тихонько дёргаются. Возможно, ему снятся страшные сны, а может быть, это всего лишь очередные следствия ушиба. Шнайдер накрывает ладонь Ландерса своей и поворачивается боком, плотнее прижимаясь к Паулю. Ему так уютно и спокойно сейчас, и только мысль о том, что друг нездоров, портит всё настроение. "Поправляйся", — шепчет он одними губами и закрывает глаза, намереваясь успеть произнести текст дежурной вечерней молитвы до того, как сон сразит и его.