***
Под дисциплинированные аплодисменты выдрессированной массовки Шнайдер появляется на съёмочной площадке и занимает приготовленное для него кресло. — Вы слышали все аргументы фрaу Керпер за кулисами, отец Кристоф, Вам есть что ответить? — обращается к нему седовласый ведущий. — Здравствуйте. Извините, но ни одного аргумента я не услышал. Лишь эмоциональные выпады и громкое пустословие, — отвечает Шнайдер. По отмашке публика начинает гудеть, а лицо фрау заливается краской ярости. — Мой аргумент прост, как мир. Вы — вы все, святоши — насилуете детей! Это факт! — Я? Правда? — Шнайдер артистично вскидывает брови. — Не Вы лично, а... — Вы только что сказали "вы все", если это и есть ваш "факт", то считаю продолжение дискуссии нецелесообразным. — Значит вот чему вас учат в семинариях? Уходить от неудобных тем? — В семинариях преподают риторику, а вот умение вести диалоги в духе третьесортных мыльных опер — нет. Извините. Ведущий жестом останавливает готовую броситься на оппонента с ответной репликой фрау и берёт нить разговора в свои руки: — Отец Кристоф, но ведь вы не можете отрицать, что подобные случаи, случаи насилия над детьми в приходах, имеют место? Как насчёт вашего бывшего наставника, Клауса Майера? Его дело несколько месяцев назад прогремело на всю страну! Что на это скажете? — Напомните, чем тогда закончилось судебное разбирательство? — не моргнув глазом, реагирует Шнайдер. Не дожидаясь ответа, он продолжает: — Ничем. Не было судебного разбирательства. Таким образом, в отношении бывшего настоятеля Клауса Майера действует презумпция невиновности. Вот это — настоящий факт. — А почему не было? Потому что он сбежал! — орёт фрау. — Сбежал? Откуда такие сведения? Может и сбежал, а может и нет. У Вас есть данные о его судьбе? Почему бы Вам не поделиться ими с полицией? Напомню, герр Майер официально числится пропавшим без вести, а вот его предполагаемых "жертв" как раз никто в глаза не видел. Не назовёте ли нам их имена, фрау Керпер? — Мы не разглашаем имена несовершеннолетних жертв в целях их безопасности! Здесь мы на одной стороне с законом! — парирует та. — Удобно, правда? Жертв нет, обвиняемый то ли в бегах, то ли исчез не по своей воле. Шекспир назвал бы эту комедию "Много шума из ничего". Подсматривающие за происходящим через экран в гримёрке Пауль и Катарина растерянно переглядываются. Что это со Шнайдером? Своей прытью он загубит всё дело! Его выбрали на роль "говорящей головы" именно из-за ангельской внешности и кроткого нрава. Он известен своим тихим голосом, скромным поведением и внушающими доверие манерами. Какой бес в него вселился? Если фрау на пару с ведущим и публикой сейчас не разорвут его на части, то после это сделают СМИ. И епископ Лоренц очень разозлится. От мысли о Лоренце Катарину внутренне передёргивает — она готова себе признаться, что боится его. Несмотря на его доброту и опеку, несмотря на покровительство и помощь во всех делах... Чем усерднее он проявляет тёплую отеческую заботу по отношению к ней, тем сильнее она его боится. Тем временем в студии. — Не имея доступа к женщинам, вы развращаете детей — это же ясно, как божий день! Церкви нужна реформа, слишком долго своей системой она порождала извращенцев! Разрешите священникам жениться, и проблема если не исчезнет, то сильно уменьшится, — вопит фрау. — Посмотрите-ка на себя, отец Кристоф, я ни за что не поверю, что молодой здоровый мужчина может жить без секса! Это противоестественно! Пока вы ещё храбритесь, в силу возраста, но, вот увидите, пройдёт время, и вы тоже начнёте засматриваться на маленьких мальчиков! Женоненавистники и перверты! — Скажите, фрау Керпер, почему целибат у меня, а на людей бросаетесь Вы? — ровным тоном отвечает Шнайдер, порождая очередную волну гудежа среди аудитории. — Извините, но складывается впечатление, будто некогда какой-то священник отверг Ваши домогательства, и Вы решили поставить личную обиду во главу своей деятельности. Я ничего не утверждаю, это лишь оценочное суждение. Фрау вскакивает с места, Кристоф поднимает руки в символичном жесте "я сдаюсь", редакторы силятся усмирить уже непритворно гудящую массовку, а ведущий спешит объявить рекламу.***
После второй рекламной паузы в студии появляются Пауль и некий господин, рекомендованный публике как адвокат и общественный деятель. Оба снимают градус напряжения — очевидно, редакторы за кулисами доходчиво объяснили им, что сейчас их задача не себя показать, а коллег выручать. Пауль включает своё фирменное обаяние в режиме экстремального усиления, с первой же секунды расположив публику к себе открытой улыбкой, мягкими, сдержанными речами и показной терпимостью. Когда всё никак не желающая утихомириться фрау попыталась накинуться с нападками и на него, тот, лишь скромно опустив взгляд, воздал ей благословение, назвав при этом чадом Божьим. Публика сникла: одно дело гудеть в адрес резво дерзящего, вызывающе напористого Шнайдера, но вот классический смиренный падре, готовый подставлять щёки под удары направо и налево — дело другое. Даже самый отбитый на голову антиклерикал понимает, что нападая на того, кто не защищается, он лишь себя и выставит в дурном свете. Да и адвокат, герр Хеппнер, всё больше в своих выступлениях делал акценты на юридических моментах. И следственные органы идут на соглашения с Церковью и заминают дела, не доводя их до суда, и светские суды, мол, к священнослужителям относятся с предвзятым попустительством. И даже средства массовой информации не рискуют связываться со скользкой тематикой. A недавно прокатившаяся по стране волна разоблачений случаев сексуальных домогательств в приходах — лишь редкий эксцесс, вызванный тем, что тема достигла такого размаха, что молчать уже невозможно. К моменту окончания прямого эфира все участники программы и гости студии, кажется, пребывают в относительно спокойном состоянии — все, кроме сестры Катарины. Дождавшись своих подопечных в гримёрке и оправив их пить кофе в кафе на первом этаже мюнхенской телестудии, она бегло извинилась и поспешила удалиться в дамскую комнату. В туалете никого; сестра открывает кран, долго держит ладони под струёй ледяной воды и, когда те уже почти онемели, складывает их лодочкой и погружает в ледяной плен своё горячее лицо. Лоренц её убьёт. Он наверняка смотрел эфир, и до сих пор не позвонил. Она буквально видит, как он беснуется в своей резиденции, как в ярости скрежещет зубами. Он свалит Шнайдеровские похождения на её промах. Она смотрит в зеркало: края плотной фаты слегка намокли, отчего кожа под ней начинает чесаться. Она впивается в свой лоб короткими ногтями и принимается с яростью его раздирать. Дождавшись, когда на коже проявится пара тусклых царапин, она равнодушно натягивает головной убор чуть ли не по самые брови и торопится к выходу. Она старается не думать, как он её накажет. Он ещё никогда на неё не сердился. Не ругался и не наказывал. И всё же она уверена, что это лишь до поры до времени. Не для того он взял её под свою опеку, чтобы спускать такие промахи. Уже готовая выскочить в дверь, Катарина нос к носу сталкивается с фрау Керпер. Видимо, после горячего эфирчика той тоже понадобилось освежиться. — А, ещё одна... — шипит та, презрительно оглядывая монахиню с ног до головы. Катарина лишь обходит неожиданную преграду, стараясь не коснуться тела фрау даже краями одежды, и, оказавшись к ней спиной, неслышно, одними губами шепчет: «Иди в жопу».***
Точным щелчком мыши очередной скриншот летит в папку под названием "Новая папка" на рабочем столе компьютера. Далее картинка открываeтся в фоторедакторе и терпит некоторые изменения: прежде всего, отрезается всё лишнее — люди на фоне, рука ведущего; остаются лишь двое. Отец Пауль, улыбаясь всем лицом, смотрит на отца Кристофа по-детски распахнутым бесхитростным взглядом, взглядом, полным восхищения и обожания. Отец Кристоф сидит напротив, в ярком освещении студийных ламп его каштановые волосы отдают медью, взор его горит колким, холодным огнём, губы плотно поджаты, а их уголки почти по-стариковски опущены. — Ах вы котятки, ну не загляденье ли? Далее на лице Пауля появляются кошачьи усы и розовый нос, а на коротко остриженной макушке — острые кошачьи ушки. Лицо Шнайдера обзаводится теми же атрибутами, только вот неровные каракули делают из него кота угрюмого, даже злобного. — Котятки. В "Новую папку" отправляются обе картинки — та, что оригинальная, но обрезанная, и та, что с каракулями. Человек за компьютером возвращается к видео — он смотрит запись этой программы уже четвёртый раз, заскринивая наиболее, на его взгляд, удачные кадры с его любимыми персонажами. Его персонажи, он сам их создал. Перед одной из рекламных пауз камера оператора берёт крупный план на студию, и в кадр попадает выглядывающая из-за кулис Катарина. Наверно, воспользовавшись перерывом, она решила проведать братьев по вере, а редакторы дали добро. Фальстарт, дорогуша, ты засветилась. Новый скриншот отправляется в папку с названием «Новая папка1». Всего один кадр, но какой удачный — её лицо горит, она напугана, она потеряна, сочные губки приоткрыты, а на переносице образовалась вертикальная морщинка от сведённых в переживаниях бровей. Снова фоторедактор, снова обрезается всё лишнее. Надо увеличить её лицо — шоу записано в HD, и четырёхкратное увеличение почти не сказалось на качестве изображения. Последний штрих — лицо монахини прикладывается к шаблонному изображению женской фигуры в бикини. Фигура принадлежит какой-то американской поп-звездe, но голова от неё давно утеряна, а сейчас осиротевшее туловище обзаводится новой, непропорционально большой головой в монашеской фате. — Ах Кэт, Кэт, — приговаривает мужчина за монитором. — Я хочу пригласить тебя на дачу. Только одевайся поудобней — рыбку удить будем. Нехотя оторвав взгляд от широкого жидкокристаллического монитора, мужчина поднимается из объёмного кожаного кресла и неспешно следует к окну, где, на подоконнике, его ждёт початая бутылка вина — уже вторая за сегодня. Доверху наполнив бокал, он, смакуя, отхлёбывает и устремляет взгляд сквозь оконное стекло. Зелёная лужайка и несмелые лучи вечернего апрельского солнца. Просто прелесть. — Порадовали, ох как порадовали, — произносит он и возвращается к компьютеру. Беседовать с собой уже давно вошло у епископа Лоренца в привычку.***
До Рюккерсдорфа ехали молча. Пауль поначалу искренне старался растормошить друга, бросался присущими ему скабрезными шуточками, на этот раз — вспоминая сотрудниц телецентра, вслух рассуждал о том, что здорово было бы сегодня как следует поужинать жареным мясом и добрым пивом, в конце концов он скатился до банальных утешений, мол, всё нормально, дружище — первый раз на телевидении, ты просто перенервничал. Шнайдер молчал. Вскоре умолк и Ландерс, разумно решив, что другу просто нужно передохнуть. Кристоф всё это время лишь всматривался в бросающееся под колёса Паулевского фольксвагена полотно дороги хрустальным, неживым взглядом и не шевелился. Вообще не шевелился. До Рюккерсдорфа остаётся около тридцати километров, и Пауль начинает подозревать неладное. — Эй, Шнай, ты как вообще, в порядке? Словно предпринимая немыслимые усилия, Кристоф поворачивает голову в сторону водителя и дрожащими губами, сквозь хрип произносит: — Пауль, мне кажется, это снова оно. — Понял. Водителю не требуются пояснения. Несмотря на то, что с тех пор, как они были ещё задорными несмышлёными юнцами, только-только перешедшими на второй курс семинарии, прошли годы, Пауль помнит тот момент как сейчас. Поминальный ужин в отчем доме Кристофа — сейчас там живёт Агнес. Их мама недавно скончалась, и Кристоф пригласил своего лучшего и единственного друга почтить память ушедшей женщины. За столом всего трое: Кристоф, его старшая сестра — тогда она ещё не была замужем и не имела детей, и он, Пауль. Помолившись, они перешли к трапезе. Молча, неловко, вымученно — как и подобает случаю. Вдруг Шнайдер, сидевший во главе стола, вскочил на ноги, схватился за грудь и каким-то чужим, гортанным голосом закричал: "Кажется, я умираю!". Всё, что было позже, весь сумбур первичной паники, непонимание того, что делать с бьющимся в бесконтрольном мелком ознобе парнем, невозможность посчитать пульс — сердцебиение Кристофа больше напоминало вибрацию, резкие швыряния сведённого судорогами тела из жара в холод — всё это навсегда останется между ними тремя. О госпитализации Кристофа кроме Пауля и Агнес тогда так никто и не узнал. — Я отвезу тебя домой, а там посмотрим. Держись, совсем немного осталось. До дома, выделенного распределённому в эту глушь молодому викарию, позже ставшему настоятелем, добрались за двадцать минут. Пауль выскакивает пулей, отворяет дверь машины со стороны Кристофа и, схватив за руку, тянет его на себя. С облегчением вздыхает, видя, что тот может сам идти. Захлопнув за собой входную дверь, Ландерс аккуратно усаживает друга на кушетку в прихожей и бежит за тонометром. Прибор хранится в спальне, в нижнем ящичке комода — Пауль это знает. — Давление пониженное, пульс высокий, но не критично. Похоже, всё обойдётся. Отвезти тебя в больницу? — Нет! — рявкает Шнайдер. Он укладывается на кушетку как есть, прямо в туфлях, и принимает позу покойника. — Вот ещё, уж не помирать ли ты собрался? — Пауль несмело улыбается, прощупывая, уместны ли сейчас его шуточки, или стоит оставить их до лучших времён. — Где шприцы и эти твои ампулы, что для снятия гипертонуса, или как там его? — Думаю, они просрочены. — Ну вот видишь! Просрочены — значит волноваться не о чем! Помнишь, в семинарии ты всегда таскал при себе полный набор? Шнайдер, всё в прошлом. Шнайдер... Стула в прихожей не оказывается, и Пауль плюхается прямо на пол у кушетки. Он осторожно протягивает ладонь к сцеплённым в замок на груди рукам Кристофа — он знает, что друг очень не любит чужие прикосновения, но в этот раз Кристоф не протестует. Дотронувшись до переплетённых пальцев, Ландерс прислушивается к своим тактильным ощущениям. Да, руки друга напряжены, но не статичны. — Принести тебе успокоительного? Того самого, которое плацебо, но работает? — Пауль снова пытается шутить. — Не надо. Пожалуйста, принеси кагора. Он на кухне. Кагор так кагор. Из маленькой частной винодельни в Саксонии — к хорошему их обоих приучил беглый Майер. Не повредит. Наверное. Сделав несколько глотков, Шнайдер снова откидывается на кушетку и прикрывает глаза. — Оно проснулось, Пауль. Я чувствую. Оно рядом. — Послушай, дружище, — начинает Ландерс, отхлёбывая из бутылки и снова устраиваясь на полу возле кушетки; сохранность новенького костюмчика его сейчас совсем не волнует. — Нет никакого "оно". Просто ты слишком чувствителен. Тогда ты, совсем ещё мальчишка, похоронил мать, а сегодня слишком переусердствовал с эмоциями на этом чёртовом шоу. Всё. На крайний случай существуют врачи. А сейчас отдохни. Просто отдохни. — Пауль, обещай, что оно пройдёт мимо. — Друг, пройдёт и даже краешком савана тебя не заденет. Закрывай-ка глаза. Я побуду с тобой, сколько потребуется. Поспи. — Пауль... Пожалуйста, помолись. Ты чист, твоя душа прекрасна, твои мольбы будут услышаны. Помолись за меня. Я сам... не могу. Пауль успокаивающе кивает, опирается локтями о край кушетки и складывает ладони у лица. Он бегло шевелит губами, он молится. Горячо и честно — он молится за своего любимого друга, за себя, за всё, что бы там ни было... Теряя счёт времени, он погружается в экстаз, сливаясь разумом со срывающимися с губ словами, отстраняясь от себя, погружаясь в себя другого и возвращаясь в себя прежнего. Наконец, распахнув глаза, такие ясные и чистые, он обнаруживает друга мирно спящим. Он долго осматривает его лицо — точно ли спит? Подносит ладонь к его носу — ровно ли дышит? Набравшись смелости, трогает его за руку — та сейчас куда более податлива, чем совсем недавно, хотя всё ещё не до конца расслаблена. Пауль долго водит взглядом по облачённому в тёмный костюм телу Кристофа. Решившись, он кладёт ладонь на его бедро и несколько раз скользит ею, туда-сюда, туда-сюда. Четырёхглавая мышца сильно напряжена — это чувствуется даже сквозь ткань брюк. Рельеф проступает отчётливее, чем обычно. Паулю думается... А что, если ему хоть раз набраться храбрости и подмешать другу в кагор снотворное? Тогда он мог бы сколько угодно гладить его по ноге, не боясь быть пойманным. Возможно даже быть рядом всю ночь и гладить его... Если бы... Пауль громко и больно шлёпает себя ладонью по губам. Его рот искривляется от отвращения, а глаза распахиваются от ужаса.***
По возвращению в Аугсбург, в монастырь, сестре Катарине удаётся незаметно проскользнуть мимо аббатисы, что была слишком занята облагораживанием сада вместе с остальными сёстрами. Она запирается в своей кeлье. Нет, женский монастырь — это не казарма. У каждой сестры своя комнатка, около десяти квадратных метров личного пространства, которое необходимо им, чтобы молиться и нести послушание. А ещё иногда они молчат. Днями, неделями, даже месяцами. Уединение — это спасение. Катарина осматривает себя в тусклое настенное зеркало — исхудалое лицо и круги под глазами. Она достаёт из глубокого кармана своего серого одеяния мобильник — от епископа до сих пор ни весточки. Паника. Лучше бы он уже позвонил и высказал всё, что о ней думает. Почему Лоренц молчит? Сообщение приходит в тот момент, когда Катарина уже была готова отшвырнуть телефон в сторону. Сообщение от Штефи. "Ну как там у тебя дела? Есть новости?". Что, что ей сказать? Если раньше она считала знакомство со Шнайдером, с этим вдохновенным молодым пастором, который, скорее всего, ни в чём не виноват, своим шансом, то теперь все планы на то, что ей удастся через сотрудничество с ним проникнуть в Рюккерсдорф, рухнули. Одной ей там делать нечего — слишком маленькая деревушка, где все друг друга знают и хранят свои общие секреты от чужаков. "Дай мне время, Штеф, я что-нибудь придумаю". "Думай, да не особо долго. Я могу ждать сколько угодно — Александра уже не вернёшь, но долго ждать я не хочу. Просто не хочу". "Я знаю. Я стараюсь". Слёзы накатывают на глаза. Катарина проклинает тот день, когда Штефи, выйдя из тюрьмы, вновь появилась в её жизни. Вынырнула из небытия сообщением в вайбере с прикреплённым фото. Фото из материалов дела, фото десятилетнего мальчика, повесившегося на канате в сарае приёмных родителей. Ещё сильнее она проклинает тот день, когда они, две семнадцатилетние идиотки, в очередной раз решили ограбить какой-то продуктовый магазинчик ради пары сотен евро. В тот раз всё пошло не по плану. Штефи села, взяв всю вину на себя. Она сделала это из-за любви. И она своё отсидела. А сейчас она ждёт от старой подруги ответной услуги. Ждёт правды о том, что случилось с Александром в этом чёртовом Рюккерсдорфе. "Старайся лучше, Кэт. Помни Петера". Петер. Так звали охранника продуктового магазинчика. Из скверных воспоминаний её вытаскивает телефонный звонок. На дисплее нет имени — только цифры, но их она знает наизусть. В полушаге от истерики Катарина до крови прикусывает ладонь. — Епископ Лоренц. Я... — Она возводит взор к верхнему углу тусклого зеркала и встречается глазами с отражением деревянного распятия, висящего на стене напротив. — Отличное шоу Вы мне устроили, милая. Превзошли все ожидания! — Я... — Господи, помоги! — Готовьте наших милашек к пресс-конференции в честь окончания реставрационных работ во Фрауэнкирхе. Пускай и там мордашками посветят. Да готовьте их получше — в храме Господнем чтобы без выкрутасов, — Лоренц сквозь кашель посмеивается в трубку. — Я поняла. — Ну и славненько. Спасибо за сотрудничество, сестра... Можно звать Вас Кэт? Скоро увидимся! Сбросив звонок, Катарина долго таращится в собственное отражение. Осознание того, что же всё-таки произошло, приходит не сразу. Лоренц... Он не сердится. Он доволен! Он хочет ещё шоу! А это значит, теперь у неё есть официальный повод наведаться в Рюккерсдорф. Она стягивает шерстяную фату, обнажая коротко остриженные и выкрашенные в желтоватый блонд волосы. Под головным убором они свалялись в нечто потное и неряшливое. Сестра смотрит на часы — ещё есть немного времени, чтобы привести себя в порядок, прежде чем присоединиться к остальным сёстрам на репетиции монастырского хора. Сегодня у них по плану Kyrie Eleison.