***
— Замечательно, сёстры, мы хорошо поработали! Первые сопрано — просто молодцы! Всего несколько дней, а наш "Кирие" уже звучит! Только представьте, как мы заблистаем на сводном пасхальном концерте! И не забудьте — сам кардинал Маркс там будет, мы не можем оплошать! — аббатиса Мария заливается соловьём. Она уже давно усвоила, что ласковое слово и кошке приятно, а пряник почти всегда эффективнее кнута. Лишь благодаря её умению находить подход к людям монастырь святой Елизаветы до сих пор не расформировали — а ведь такая участь постигла десятки монастырей по всей стране за последние годы. Она разумно рассуждает, что если женщины, собравшиеся под этой крышей, настолько несчастны, или же наивны, или же чисты, или же хитры, что не нашли своим жизням лучшего применения, чем посвятить их служению Господу в аскезе и добровольных лишениях, то её святая обязанность — подогревать в них уверенность в правильности сделанного выбора. Полноватая женщина лет пятидесяти объявляет до ужина свободное время, и радостные сёстры спешат по своим делам: кто в город, а кто в кельи. Они надеются, что довольная работой над первой частью мессы настоятельница не решит вдруг втиснуть в репертуар их хора оставшиеся четыре части ординария. Это было бы уже слишком, хотя и вполне в её духе. Вместе со всеми Катарина тоже торопится покинуть помещение. — Сестра, — окликает её на ходу аббатиса. — Епископ попросил меня передать Вам, чтобы Вы не медлили с подготовкой к этому самому... интервью. — Пресс-конференции, матушка, — склонив голову, поправляет её Катарина. — Не важно. Фрауэнкирхе откроется в канун Пасхи, так что у Вас не так много времени. Свяжитесь с епископом Лоренцом для дальнейших указаний. Решая не продолжать разговор, аббатиса отправляется в сад. И что только Лоренц нашёл в этой... выскочке? Она никогда ей не нравилась. Слишком много о себе мнит. Интересно, в чём её секрет? У каждой женщины, оказавшейся в этих стенах, есть свой секрет. А у молодухи с высшим образованием, до недавних пор имевшей успешную журналистскую карьеру на местном телевидении, секрет должен быть ну очень интересный. Такие, как она, случайно сюда не попадают. Либо она от чего-то бежит, либо от кого-то прячется... На истово верующую она не походит, хоть и несёт служение образцово — не подкопаешься. Подозрительная штучка. Придёт время, и мать-настоятельница выведет притворщицу на чистую воду. Только вот действовать надо очень аккуратно — пока что она нужна Лоренцу, этому взбалмошному дельцу, затеявшему игру в инфовойну. И пока она под его опекой, трогать её нельзя. Мария знакома с Лоренцом не один десяток лет, и точно знает, что он не прощает попыток покуситься на что-либо, входящее в его зону влияния. Остаётся лишь выжидать, пока он наиграется и вышвырнет прохиндейку за ненадобностью. Ждать... Катарина, заперевшись в комнате, теребит в руках трубку мобильника. Всего один звонок — это её шанс выбраться в Рюккерсдорф. Главное, убедить епископа в необходимости данного визита. Набравшись духу, она нажимает кнопку вызова: — Господин епископ, это сестра Катарина. Матушка передала, что Вы желаете со мной поговорить... Да, но для этого мне нужно лично встретиться с отцом Кристофом и отцом Паулем. Я тоже хотела пригласить их сюда, но подумала... Скоро Пасха, а они в одиночку управляются со своими приходами. На страстной неделе службы каждый день, и, возможно, не стоило бы их отрывать от приготовлений... Господин епископ, если матушка отпустит, я могла бы сама навестить отцов в их приходах. Спасибо Вам большое! Я буду держать Вас в курсе! Даже странно, что Лоренц так легко пошёл у неё на поводу. Иногда ей кажется, что он слишком уж ей потакает. И настоятельнице это не нравится. Катарина не могла не заметить, как косо порою смотрит на неё аббатиса. А теперь вот и Лоренц обещал уговорить Марию отпустить её в "командировку". Настоятельница будет очень недовольна. Эта дама не так проста, каковой хочет выглядеть. От неё можно ждать проблем. Но Лоренцу перечить она не посмеет. Обмахнув лицо ладонями, будто веерами, будто отгоняя тягостные думы, будто перезагружая сознание, Катарина собирается в путь.***
Старенький, но надёжный чёрный мерседес S500 девяносто восьмого года выпуска мчится из Аугсбурга в Нойхаус. Машина находится в собственности у монастыря. Если у Катарины и осталось что-то, принадлежащее лично ей — то эти нехитрые пожитки с лёгкостью уместятся в небольшой дорожный чемоданчик. Отречься от мира. Она вот отреклась, да только мир всё никак не хочет оставить её в покое. Катарина решила сперва навестить отца Пауля, и лишь на обратном пути заехать в Рюккерсдорф. Если повезёт, то будет уже поздно, и ей придётся там заночевать, конечно же — прямо в церкви: сёстры всегда так поступают, посещая другие города с визитами. В каждой церкви есть служебные помещения, и непременно — комнатка для гостей. Шнайдер кажется простачком, даже несмотря на своё громкое появление в эфире. Он из тех людей, кому публичность сносит крышу, в то время как в тесном кругу они обычно робеют. За свою жизнь Катарина перевидала много таких и она без труда усыпит его бдительность. Её цель — информация. Для начала — хоть какая-то, лишь бы Штефи на время отстала. А вот к Ландерсу отношение у неё куда более сложное. С одной стороны, работать с ним легко — он сообразителен, схватывает на лету, чувствует момент, располагает к себе. Но эта его улыбка... Никто и никогда не скажет, насколько она искренняя. Мальчик с двойным дном. С такими лучше водить дружбу, ибо враги из них, как правило, смертельные. Ландерс встречает путницу на пороге своего дома — предупреждённый телефонным звонком, он успел управиться со всеми делами насущными и сейчас готов предоставить себя в полное распоряжение деловитой телемонашки. Их разговор происходит в гостиной дома Пауля. Немного осмотревшись, сестра отмечает, что с первого взгляда в помещении царит кромешный хаос — вещи лежат в самых неожиданных местах, образуя нагромождения, мебель расставлена как зря, и даже шторы на окнах ярко-красного цвета. Как вообще можно жить в помещении с такими шторами? Однако, приглядевшись, она замечает, что все поверхности в доме идеально чисты, пол натёрт до блеска, и даже полки под нагромождениями странного хлама не тронуты и пылинкой. Нет, не хаос и не бардак. В этом доме царит идеальный порядок, суть которого ведома одному лишь здешнему обитателю. Пауль радушно угощает гостью чаем и блинчиками с джемом. Постные, поясняет он. Странно, на симпозиуме в Мюнхене великий пост мало кого волновал — в банкетном меню не было и намёка на аскезу... А оказывается, он готовит. Мальчик с двойным дном. Они беседуют обстоятельно и по делу. Сестра передаёт Ландерсу список предполагаемых вопросов — исходя из пула аккредитованных на пресс-конференцию СМИ, она составила его на основе одних лишь своих предположений, но всё же это лучше, чем чистый экспромт. Обсудив всякие мелочи вроде формы одежды они прощаются на максимально дружеской ноте. И лишь когда, садясь в машину, она вскользь упомянула имя Шнайдера, к которому сейчас и направлялась, тёмная тень проскользнула в больших лучистых глазах Ландерса. На секунду, чтобы сразу исчезнуть. Не тень, а так, помехи в эфире. Помахав вслед удаляющемуся автомобилю, Пауль мысленно взмолился, чтобы она, эта непрошенная в их жизнях гостья, которая, в общем-то, ни в чём не виновата, не заметила этого его секундного помутнения. Но она заметила. Она привыкла замечать подобные вещи.***
До Рюккерсдорфа Катарина добралась быстро, но каких-то сорока минут хватило, чтобы погрузить благословенный край пряничных домиков и свежей зелени в голубоватые сумерки. Отца Кристофа она застала непосредственно в церкви. Ступив на порог, она на несколько мгновений застыла. Не догадывающийся о её присутствии Шнайдер наводит порядок: выбрасывает из подсвечников огарки, заменяет цветы в вазонах у стен на свежие — и откуда только он их берёт в это время года, неужели покупает? Снуя по просторному помещению, Шнайдер, одетый в одни лишь брюки и светлую рубашку без воротничка, производит впечатление увлечённого, преданного своему делу человека. Вдохновенный мальчик. Она невольно залюбовалась его грацией, изящным изгибом крепкой спины, тонкостью стана, небрежно заправленной за ухо прядью густых волос. Нация вымирает, а тут такой генофонд, и всё мимо... За данную мысль Катарина машинально бьёт себя по щеке — она часто так делает: привычка сродни рефлексу, наказание за неподобающие помыслы, лекарство от задумчивости. Звонкая пощёчина привлекает внимание пастора. Он вздрагивает, да так очевидно, словно скорпионом укушенный. Нервный мальчик. — Отец Кристоф, простите, я не хотела Вас напугать. — Сестра Катарина, — он мнётся, держа в одной руке пожухлый букет мимоз, а во второй — пылевую тряпку. Будто отгоняя наваждение, он встряхивает кудрявой головой, спешно, суетливо избавляется от мусора, отправляя его в корзину в углу, и протирает руки влажной салфеткой, пачку которых достаёт из кармана брюк. Дотошный мальчик. — Не ждал Вас сегодня, уже поздно, думал, вы приедете завтра... — Получилось как получилось, отец Кристоф. Шнайдер, будто заторможенный, переминается с ноги на ногу. Его мысли отчётливо читаются на его лице: "И что мне теперь делать? Куда её девать? Как неудобно...". Своей нерешительностью он даёт сестре карт-бланш. — Вижу, Вы устали, да и я вымоталась. Ещё утром работала в монастыре, потом долгий путь до Нойхауса, и вот теперь я у Вас... Давайте не будем мучить друг друга. Если Вы не против, я останусь на ночь, а детали предстоящей пресс-конференции мы обсудим утром. — На ночь? — Кристофу плохо удаётся скрыть ошарашенность. — Да-да, конечно, в моём доме есть пустая комнатка, но там не прибрано... — Не стоит, отец. Мы с сёстрами часто путешествуем с миссиями и привыкли ночевать в церквях. Где мне только не доводилось останавливаться! Самым необычным местом была маленькая деревушка на юге Словакии, где, по преданию, водились привидения! — она сочиняет на ходу, искусно изображая заливистый смех. Как бы между прочим она возвращается к сути дела: — В вашей церкви ведь есть комнатка для гостей, да? Я непритязательна, просто укажите дорогу. Кажется, Шнайдеру становится легче. По крайней мере его приподнятые до сего момента плечи легко опускаются, а сжатые в нить губы чуть расслабляются. Он жестом приглашает монахиню следовать за ним. Покинув молельный зал, они проходят трапезную, некий закуток с оргтехникой — видимо, приходской офис, и затем — служебное помещение пастора. Здесь отец Кристоф облачается перед службой, настраивается на проповеди, в общем — уединяется. С тыльной стороны церкви есть ещё одна дверь — прихожане ею не пользуются, и большую часть дня она заперта. Слева от запасной двери и наверх, и вниз ведёт дубовая лестница. С улицы церковь действительно выглядит достаточно высокой, однако, находясь в молельном зале, обыватель вряд ли догадается, где именно в помещении обустроен проход на второй этаж. Преодолев дюжину скрипучих ступеней, двое оказываются наверху. Здесь есть электричество, но вот малюсенькие окошки вдоль стен настолько грязны, что вряд ли способны пропустить достаточное количество света даже в самый солнечный день. Сестра едва поспевает за следующим по длинному тёмному коридору отцом Кристофом — ещё бы, такие ноги, разве за ними угонишься... Из коридора ведут всего четыре двери — как выяснилось, церквушка эта не так мала, как кажется. Одна из дверей опечатана клейкими жёлтыми лентами с полицейскими метками. — Что это? — сестра останавливается напротив, с увлечением разглядывая странную дверь. — Это комната отца Майера. Он здесь не жил, но часто оставался днём и на ночь, чтобы поработать. Что-то вроде его кабинета. Эта комната служила ему своеобразным местечком для уединения более двадцати лет. Когда отец пропал, полиция её опечатала. А здесь у нас архив — так, ничего интересного, коллекция сборников деревенских преданий, — Шнайдер небрежно указывает на запертую на висячий замок дверь напротив, — а далее по коридору — две гостевые комнаты. Выбирайте любую. Правда, на дверях нет замков, но будьте уверены — пока Вы здесь, никто не посмеет Вас потревожить. Шнайдер произносит последнюю фразу с какой-то нескрываемой патетикой. Да, он любит свой приход и хочет, чтобы случайная гостья прониклась тем же чувством. — Замечательно, отец, — отзывается сестра, распахивая дверь справа и щёлкая выключателем на стене. В комнатке нет окна, зато есть кровать, застеленная плотным тканным покрывалом. Наверняка, пыльным. Однако, если его скинуть, то бельё под ним может оказаться вполне себе свежим. — Санузел у нас в подвале — от запасного выхода та же лестница ведёт вниз. Я оставлю свет включённым на всю ночь. — Кажется, Шнайдер потихоньку вживается в роль радушного хозяина. — В комнате есть розетка, если Вам надо. Интернета нет, но... — Мне ничего не нужно, отец, всё и так замечательно. Скажите только, где бы в вашей милой деревушке я могла поужинать? Шнайдер не ожидал такого вопроса. Хотя, собственно говоря, почему? Она долго до него добиралась, наверняка устала. Он вспоминает недавнюю беседу с одним из местных жителей и, недолго думая, приглашает монахиню прогуляться. До заведения Гюнтера всего минут десять пешим ходом, а готовят там замечательно. Да и на пиво никто не жалуется. В кабаке шумно: рабочий люд ловит последние часы свободного времени перед тем, как отправиться отсыпаться перед очередной сменой. На вошедшего настоятеля взирают с удивлением, на сопровождающую его девушку в монашеском одеянии — и вовсе, разинув рты. Люд здесь простой, этикету не обученный. Заняв один из свободных столиков в центре, гостям недолго приходится ждать официантку. Одна из работниц — младшая дочь Гюнтера, тут же поспевает, чтобы принять заказ. Сперва на столе появляется пиво — тёмное, имбирное, свежайшее, и, чёрт возьми, крепкое, а уже через двадцать минут — картофельные оладьи и овощное рагу. Сестра выжидающе следит за Шнайдером, за тем, как тот поглощает напиток; не забывает отхлёбывать и сама. Кажется, неформальный контакт худо-бедно установлен, и она, как бы невзначай, возвращается к единственной по-настоящему интересующей её теме. — Скажите, отец, а что там, за этой дверью с лентами? Вы там были? Интересно же... — она изображает невинное любопытство, не напирая на не слишком-то разговорчивого собеседника, но и не позволяя ему соскочить с темы. — Когда отец Майер пропал, то есть, я не обнаружил его дома, я обратился в полицию. Они приехали сразу же, опечатали его дом, а также эту его комнатку в церкви. Сам я заглянул туда лишь мельком — кажется, ничего интересного. Бумаги какие-то, старый хлам... — А как же полиция? Они проводили обыск? Ну, как в сериалах показывают? — не успокаивается Катарина. — Обыск? Да нет... Заглянули, буквально зашли и вышли, да и опечатали дверь. — И что же, Вам никогда не хотелось туда проникнуть? А вдруг... — она осекается, не позволяя себе взболтнуть лишнего. — Ну что там может быть интересного? Я на второй этаж вообще почти не захожу. Всё, что мне нужно для работы, находится внизу, а гости у нас бывают нечасто... Отец Кристоф выглядит захмелевшим, но это не значит, что с опьянением к нему пришла глупость. Сестра решает, что всё, что ей надо было выведать от него, она выведала. Людей вокруг становится всё меньше — уже поздний вечер, и Шнайдер думает, что сестре тоже пора отдохнуть, да и ему самому... — Вам понравилась еда, отец настоятель? А Вашей спутнице? — грузный Гюнтер возникает у их столика так неожиданно, что не удивиться такой прыти при таких габаритах невозможно. — Замечательная кухня, Гюнтер, и пиво тоже. Всё как обычно на высоте. И особое спасибо за постное меню. Кстати, это сестра Катарина, онa приехала из Аугсбурга по долгу службы. Шнайдер встаёт из-за стола и извлекает из заднего кармана брюк бумажник. — Очень приятно, сестра, мы рады видеть людей Божьих в наших краях. Оставьте! — владелец почти грубо одёргивает Шнайдера. — Ваш ужин за счёт заведения. К таким гостям у нас всегда особое отношение. Гюнтер расшаркивается так, будто перед ним сейчас стоит сам Папа Римский. Лишь пожав плечами, Шнайдер и Катарина направляются к выходу из заведения, ещё раз поблагодарив владельца за сердечный приём. Вдруг Кристоф останавливается и доверительным полутоном спрашивает у того: — Скажите, Гюнтер, во время нашей последней беседы Вы упомянули некоего Александра. Кто же это такой? Услышав знакомое имя, Катарина ощущает жар на щеках, её сердце бьётся где-то в горле, а дыхание перехватывает... Неужели... — Ах, оставьте, отец. Была у нас тут история — несчастный случай, да власти округа весь Рюккерсдорф на уши поставили. Настрадались мы тогда. Больше всех под опалу попал старый Майер, вечно ему не везло... Но то давно было, ещё до Вашего появления в наших краях. Забудьте. Сегодня Вы — наше будущее. Уповаем на Вас, отец Кристоф. Отвесив последний почтительный кивок монахине, Гюнтер спешит вернуться на кухню, а гости, наконец, выходят на улицу. Апрельская ночь свежа и прекрасна. Шнайдер провожает сестру, попутно поведав ей историю о том, что издавна местная церковь носила имя святого Николая, но позже стала называться просто Рюккерсдорфской, а от святого покровителя остался лишь образ справа от центрального входа, прямо над коробочкой для пожертвований. Ну надо же о чём-то говорить, не молча же идти. Катарина участливо кивает, но мысли её заняты совсем другим. Неужели ей удастся напасть на след? Пролить хоть толику света на старую тёмную историю? Сегодня или никогда — второго шанса у неё может и не быть. Попрощавшись с сестрой у церкви, Шнайдер отправляется домой, а Катарина, убедившись, что он не вернётся, уже бежит наверх, к заветной двери, опутанной липкими жёлтыми лентами.***
Аккуратно подцепив краешек самой длинной ленты — той, что прикрывает вертикальную щель между дверью и косяком, Катарина отклеивает её с одной стороны, стараясь не порвать. Следом идут ещё две, покороче — горизонтальные ленты у верхнего и нижнего краёв двери. Остальные же носят чисто декоративный характер и помех проникновению не составляют. Клей кажется достаточно стойким — сестра надеется, что потом ей удастся приклеить ленты на место, скрыв следы своего пребывания в секретной комнатке. Какая удача — дверь оказывается не заперта на ключ: на ней, как и на дверях обеих гостевых комнат, вообще нет замка. Катарина проникает внутрь, плотно прикрыв дверь за собой. Включать свет она не решается и пользуется фонариком мобильника. Стол в центре комнаты завален пожухлыми бумагами — какие-то счета, накладные — наверняка, старая документация прихода. Под столом обнаруживается низенькая тумбочка с тремя выдвижными ящичками. И они оказываются заперты. Но символические замки, используемые в производстве подобного рода мебели — слабая преграда для бывшей воровки. Катарина снимает одну из шпилек, удерживающих её головной убор, и, немного покопавшись, вскрывает первый из них. Еле слышный щелчок — и дрожащая рука уже тянется к пыльной ручке. Внутри снова бумаги, но на этот раз — фотографии. Много-много фото людей. Обладая профессиональной памятью на лица, Катарина узнаёт в некоторых из них тех, кого встречала сегодня в заведении Гюнтера. Да, здесь что-то вроде фотохроники массовых торжеств. Расположив мобильник на краешке стола, она терпеливо перебирает одно изображение за другим. Какие-то собрания, хороводы, концерты что ли, одним словом — групповые фото. Возможно, картинки с мероприятий, проводимых под эгидой церкви. Для отчёта о проделанной работе или вроде того. Десятки фото разных лет, но ни одного относительно свежего. Очередная фотография заставляет сестру вздрогнуть всем телом — пачка карточек выскальзывает из её рук и разлетается по полу. На то, чтобы собрать их все в условиях почти кромешной темноты, уходит время. Убедившись, что ни одно фото не осталось валяться под ногами, не забилось под стол или не затерялось в тёмном углу, Катарина спешно запихивает их обратно в ящик, оставив себе при этом несколько экземпляров. Разглядеть детали не удаётся, но она уверена — на фото Александр. Конечно, когда она в последний раз видела его, он был совсем ещё ребёнком, а на этих изображениях он уже слегка подросший, но не узнать его светлую головку и круглую веснушчатую физиономию она не могла. Это лицо снится ей в кошмарах. Спасибо, Штефи. Два нижних ящика оказываются пусты, и защёлкнув все замки тем же способом, каким они были открыты, Катарина торопится покинуть комнату. Шесть фото — все, что она сумела выловить из общего вороха, и те, что нужны именно ей, отправляются за резинку чулка. Да, чулки — очень функциональная вещь. Никакого эротического подтекста — только практичность. За липкими силиконовыми резинками, прикрытыми с внешней стороны широкой полосой плотного кружева, можно спрятать что угодно: деньги, телефон, наркотики, нож... Тонкую стопку фото тоже можно. Засунув мобильник в карман одеяния и освободив руки, Катарина старательно приклеивает жёлтые ленты обратно, разглаживая дрожащими пальцами каждую складочку, прижимая образовавшиеся пузырики ногтями, надавливая плотно, пока ленты не схватываются почти также надёжно, как держались изначально. Нужно немедленно просмотреть добытые картинки — но в её комнатке всего одна лампочка, тусклая, казённая, а здесь, в коридоре второго этажа, и вовсе могильный полумрак. Катарина решает спуститься в подвал — если Шнайдер не обманул, то там должно быть светло. Однако до подвала она не доходит: оказавшись на первом этаже, возле служебной двери, она буквально слепнет от резанувшей по глазам полосы яркого жёлтого света. Разобравшись, что к чему, она понимает: там, за трапезной, в молельном зале — светло. Там же огромная люстра под потолком, которая никогда не выключается, да и некоторые свечи наверняка ещё не догорели. Отринув меры предосторожности, сестра несмышлёным мотыльком спешит на свет. Оказавшись в просторном помещении, она, не долго думая, задирает рясу и надетую под ней юбку, ставит левую ногу на одну из скамеек и достаёт из-под резинки чулка фото. Александр в кругу людей. И это не фигура речи — люди будто окружают его, берут в кольцо. То ли нападая, то ли, напротив, уберегая от чего-то. Но то, каким образом человеческие фигуры размещены на фото, кажется неестественным. Ещё более неестественным кажется лицо Александра — испуганное, полное непонимания. Мордашка загнанного зверька. Катарина настолько увлечена анализом увиденного, что её тонкий слух упускает момент, когда в зале, со стороны центрального входа, раздаются шаги. — Сестра Катарина? Что Вы здесь делаете? Это Шнайдер. Стоит в проходе между двумя рядами скамей и смотрит прямо на неё распахнутыми от растерянности глазами. Есть от чего растеряться — монахиня предстаёт его взору с задранным подолом, а ножка в белом кружевном чулке непринуждённо покоится на одной из скамеек. Силясь не выдать себя, сестра осторожно просовывает стопку фото левой рукой обратно под резинку — с внешней стороны бедра, которая Шнайдеру не видна. И она не торопится опускать ногу или хотя бы одёргивать юбку. — Отец Кристоф? Что Вы здесь делаете? — отзеркаливает сестра. Лучшая оборона — это нападение. — Я, кажется, занозу подцепила, наверное за ужином — скамьи-то деревянные. Всё не могу её разглядеть, а яркий свет, похоже, только здесь... Она с показным равнодушием осматривает собственную ногу, поглаживая её пальцами, будто бы прощупывая на предмет настоящей занозы. Она не смотрит на Кристофа, но боковым зрением улавливает, что тот продолжает стоять, как вкопанный; он всё ещё пялится на неё. — Кхм-кхм, — наигранно громко покашливает она, не прекращая гладить выставленную вперёд тонкую ножку. О да, лучшая оборона — это нападение. — Пиджак оставил, в нём телефон, пришлось вернуться, спокойной ночи, — Шнайдер бурчит нечто несвязное, хватает пиджак, действительно оставленный им на скамье одного из последних рядов, и несётся прочь. Добежав до дома, он сходу налетает на кухонный шкафчик, будто варвар, выкидывая с полок пачки с чаем и коробки с печеньем — в сторону летит всё, пока, наконец, он не добирается до того, что искал. Плацебо, которое работает — так, кажется, называет это Пауль? Крышка слетает с тёмного стеклянного пузырька, и по кухне тут же распространяется едкий алкогольно-травяной запах сердечных капель. Шнайдер вливает в рот полпузырька, крепко морщится, запивает глотком воды. Кажется, помогло. Нет, он не может позволить, чтобы оно вернулось. Только не сейчас, когда всё так хорошо складывается. Шнайдер плюхается на стул и, сложив руки в замок, с силой жмёт себе на грудь, будто бы надеясь если не утихомирить взбесившееся сердце, то хотя бы удержать его внутри. Вслед за ладонями он также плотно сжимает вместе и колени. Уже сидя в гостевой комнатке, сестра Катарина бессмысленным взглядом вновь и вновь скользит по раздобытым картинкам. Но внимание её уже не с мальчиком на фото. Она не видела, как он на неё смотрел. Тот, что чуть не застукал её. Или застукал, но виду не подал? Навряд ли. Чуть не попалась. Чуть не испортила всё. Но нет, она не видела, как он на неё смотрел. Но, чёрт побери, она это чувствовала. Чувствовала огонь. Он поджигал её своим взглядом. На неё уже года четыре как вообще не смотрят. Серое одеяние и тяжёлый крест на длинной цепочке делают её столь же заметной, сколь и невидимой. Но вот именно так на неё не смотрел никто и никогда.