***
Катарина с горечью покидает Рюккерсдорф. Шнайдер, перед тем, как зaпереть двери церкви (ненужная мера — всем и так уже понятно, что местные ходят туда, как к себе домой, и неизвестно, сколько копий ключей ходят по рукам, а может быть, аборигенам известны какие-то другие ходы?), педложил ей остаться в церкви на ночь. Несмотря на то, что дождь уже почти прекратился, да и ветер утихает, обещая к утру и вовсе полный штиль, ехать до Аугсбурга, на ночь глядя, по заваленному деревьями шоссе, да ещё и в столь расстроенных чувствах, казалось отцу Кристофу делом небезопасным, но монахине удалось настоять на своём: больше ни одной минуты не намерена она дышать отравой этого места. Eё б воля — и ноги б её здесь не было, но Лоренц со своими поручениями, да и страх за отца Кристофа не позволят ей надолго выбросить Рюккерсдорф и его тайны из головы. Она едет спокойно, не торопясь. Голод даёт о себе знать, ведь последний приём пищи был ещё в монастыре, рано утром. Но стоит сестре вспомнить Гюнтера и его харчевню с радушными официантками, годной стряпнёй и хмельными напитками, как тошнота подкатывает к горлу. Лучше уж умереть от голода по пути в Аугсбург, чем ещё хоть раз угоститься у Гюнтера. Трасса почти пуста — все, кто торопился домой, уже добрались, и отныне лишь случайные путники рассекают шинами своих автомабилей по влажному полотну. Окончательно расслабившись, Катарина думает: а не срулить ли ей по пути в какую-нибудь забегаловку, поужинать, передохнуть, да и машину дозаправить не мешало бы. Редкие огни автосервисов мелькают по обе стороны шоссе, но это всё не то, ей нужно местечко поуютнее. Глазея по сторонам, она почти забывает смотреть вперёд и чуть не врезается в неуклюже припаркованный чёрный ауди. И кто так паркуется? Нос машины исчезает в придорожных кустах, а задние колёса занесены на проезжую часть. Неужели авария? Аварийные огни отключены, а в почти полной тьме ночи разглядеть что-либо сквозь тонированные стёкла невозможно. Руководствуясь христианским долгом (или обычной социальной ответственностью законопослушной гражданки?), Катарина паркуется на обочине, проследив, чтобы её машина не служила помехой движению. Она покидает мерседес и направляется к странному ауди. Он кажется ей отдалённо знакомым, хотя номеров из-за налипшей грязи не разглядеть. Да мало ли их, этих чёрных ауди, по всей стране — и все они на одно лицо. — Эй, есть кто-нибудь? С Вами всё в порядке? Может быть, вызвать полицию? — сестра обходит машину кругом, инстинктивно избегая заглядывать в окна. Никаких видимых повреждений на корпусе нет, бензином вроде не пахнет. А может, машина пуста? Кончилось топливо, и водитель отправился на поиски… — А я делал ставки. Я сам против себя самого. Выйдешь-не выйдешь. Не ошибся в тебе, профурсетка! Как про таких, как ты, говорят: шлюха с золотым сердцем? А ехала бы себе дальше, и ночка выдалась бы спокойной. Но старина Лоренц любит игры, а ты, похоже, уже доигралась. Лоренц, бесшумно подкравшийся откуда-то со стороны придорожных насаждений, шепчет сестре на ухо свои речи, прижимая её к боковой дверце своего ауди. Катарина никогда не увлекалась фильмами ужасов, но ей кажется, что ничего подобного ни в одном из них ещё не показывали. Ничего настолько страшного. — Господин епископ, что Вы здесь делаете? Вы… Вы следите за мной? Она пытается держаться ровно. Конечно, он следит, она знает это. GPS-трекер в своём гнезде. Но что ему надо? — Слежу? Помилуй. Просто я решил устроить нам небольшое романтическое приключение. И начал его с сюрприза. Ну, скажи — сюрприз удался? Она замечает, что он больше не жмётся к ней, и, почувствовав свободу от душных обжиманий, разворачивается к вездесущему епископу лицом. Он в светском, как и тогда, когда нагрянул к ней в мотель. В узких чёрных джинсах и чёрной толстовке с еле различимым то ли от множественных стирок, то ли от тьмы вокруг, принтом, изображающим обложку одного из первых альбомов Megadeth. Можно было бы снова сказать "слишком молодёжно", но если какая молодёжь так и ходила, то было это годах в восьмидесятых. Лоренц в своих обычных очках и в тёмных конверсах. Катарина фыркнула бы от вида этой нелепицы, если бы ей не было так страшно. — Ну? Какие будут пожелания? Чего ты хочешь? Говори, не стесняйся! — на его губах играет кривая улыбка, а левая скула, кажется, чуть-чуть подёргивается. — Я хочу домой. В монастырь… — честно признаётся Катарина. — Не считается. Я же сказал: ро-ман-ти-чес-ко-е свидание. Знаешь, что это такое? Или уже подзабыла? Тебе напомнить? Ну? Отвечай! — Хорошо, господин епископ. Я хочу есть, — снова честно признаётся Катарина. — Вот это другое дело. Значит, едем ужинать. Раздевайся. Не то, чтобы Катарина не ожидала вновь услышать это слово, но в текущем контексте оно действительно прозвучало неожиданно. — Что, прямо здесь? Лоренц смеётся во весь голос: — Не торопи события, милая. Сними верхнее — у тебя же под рясой что-то приличное, я надеюсь? Не хотелось бы, чтобы в нашей парочке именно ты привлекала к себе внимание. Под рясой у сестры обычное вязаное платье до колен. Достаточно плотное, чтобы не светить лишнего, но достаточно узкое, чтобы подчеркнуть отсутствие излишеств в очертаниях её фигурки. Катарина выводит мерседес на трассу и следует за Лоренцем, направляющим ауди в сторону ближайшего гостиничного комплекса. Припарковавшись, оба водителя ступают к центральному входу в заведение. Лоренц был прав: на них вообще никто не обращает внимание, а будь кто из них в клерикальном, вокруг уже разве что вспышки фотокамер не заблистали бы. Лоренц спокойно занимает столик и утыкается носом в меню, при этом юный официант, совсем мальчишка, с бараньим упорством взирает в лицо господина, ожидая распоряжений. Их так учат: улыбаться и искать намёков в микродвижениях клиентских лиц. Ничего необычного. И наблюдая за официантом, Катарина абсолютно уверена, что в чудаковатом господине тот господина епископа не узнаёт. А сам епископ… Он держится настолько свободно, вальяжно, что даже если кому из случайных встречных и покажутся знакомыми черты морщинистого непривлекательного лица, то заподозрить в эксцентричном немолодом мужчине именно епископа аугсбургского в голову не придёт никому. Тем временем Лоренц делает заказ, даже не поинтересовавшись пожеланиями спутницы, и дождавшись, когда официант отправится прочь, обращается к сестре: — Нам нужно чаще бывать на людях вместе, ты не находишь? Это так волнующе. — Не получив никакой реакции, он продолжает разглагольствовать: — Я сделал заказ, положившись на свой вкус. Ты же не против? — Мне надо отлучиться, — отвечает Катарина, не поднимая глаз. В туалете тепло, и даже пахнет приятно — освежителем "Морской Бриз" и едва уловимым флёром ментоловых сигарет. Рано Катарина настроилась, что худшее из возможного уже произошло. После свидания с трупом, после краха всех надежд на то, что с сектантами удастся сладить, под занавес этого холодного грязного дня, она оказывается в тисках епископа. Сестра решает как следует поужинать, раз уж выпала такая возможность, а потом напиться до беспамятства — она слышала, как он заказывал вино. И будь что будет. Уповая на хмель, давно и безотказно служащий многим людям обезболивающим, она отдаётся на волю случая и, освежившись, возвращается в зал. Вид жареной свинины с картофельным пюре и овощами на пару заставляет желудок петь серенады. Глотая слюни и еле удерживая себя в рамках норм этикета, Катарина набрасывается на еду, ловко управляясь с ножом и вилкой, и вспоминает о выпивке лишь когда на тарелке остаётся уже меньше половины. — Попробуй вино, дорогуша. Не пожалеешь, — Лоренц подталкивает к ней изящный бокал с тёмно-вишнёвым содержимым. Катарина осушает его в несколько глотков, не заботясь уже даже об этикете. Лоренц заботливо наполняет его заново, потом снова. После третьего бокала её взгляд теряет резкость, а ноги, кажется, уже потеряли чувствительность, и потянувшись к бутылке, чтобы наполнить бокал в четвёртый раз, она получает по рукам. — Тебе хватит, дорогуша. Мне нужно, чтобы ты ещё хоть чего-то соображала. Катарина смутно помнит, как добралась до номера. Лоренц снял комнату в этой же гостинице — кто знает, как ему это удалось, но не светил же он перед портье настоящими документами? Сестру на себе он практически тащил. Катарина даже задумалась: а точно ли это было столовое вино, а не креплёное? Знатно её развезло. — Ну, освежись пока, а я тебе помогу. На ходу сорвав с девушки платье и чудом не позволив ему расползтись по ниткам, Лоренц освобождает подопечную и от белья тоже. Затолкав её в неглубокую белоснежную ванну, он выдавливает туда же целый пузырёк геля и включает оба крана на всю, отчего помещение моментально заполняется тёплым паром и лёгким фруктовым ароматом. Катарина, раскинувшись на дне ванной, ощущает, как вода подбирается все ближе к её ноздрям, а она так слаба, что не в силах пошевелиться. Уж не собирается ли он её утопить? Похоже на то. Но епископ подхватывает обмякшее тело под локти и усаживает Катарину так, чтобы её голова с относительным удобством расположилась на бортике. Дождавшись, пока ванна наполнится, а воздушная пена прикроет грудь женщины, Лоренц выключает воду и усаживается у изголовья. — Ну что, будешь каяться, или как? — Почему мне так тяжело двигаться? Что это было за вино? — кажется, до Катарины начинает что-то доходить. — Вино как вино, только с таблетками. Ну так что: будешь говорить? — О чём Вы? — перепуганная до смерти Катарина озирается по сторонам, надеясь наткнуться взглядом хоть на что-то, напоминающее спасение. Что задумал Лоренц? Зачем опоил её? А ведь она подозревала, что чего-то подобного вполне можно от него ожидать. И вот — свершилось. Но что ему нужно? Неужели просто надругаться над утерявшей контроль над телом, но не над головой девушкой? Тогда к чему он клонит, в чём предлагает покаяться? — Вот об этом, — кривая ухмылка на лице епископа мгновенно сменяется непроницаемой маской. Он тычет в глаза сестре экраном своего смартфона. На нём она и отец Кристоф, в Рюккерсдорфской церкви… Кто мог сделать такой снимок? Неужели матушка Мария права, и Лоренц действительно не только ничего не прощает, но и всё видит? Как он узнал? Не важно как — получив фото, за которым, по сути, ничего не стои́т, он, подгоняемый извращённым чувством собственничества, вычислил направление движения её автомобиля и подстерёг на полпути, чтобы затащить сюда. Сомнительное местечко, и никто не в курсе, где она и с кем — и даже если он сейчас её утопит, никто не узнает! — Господин епископ, это не то, о чём Вы подумали, — самая дурацкая фраза, которая, то и дело появляясь в телесериалах, заставляет зрителя снова и снова бить себя ладонью по лбу. — Да неужели? А о чём же, по-твоему, я подумал? — не меняя выражения, говорит епископ, а в голосе его звучит насмешка. — Вы ничего ещё не знаете! Не знаете! В Рюккерсдорфе случилось такое… Катарина постаралась приподняться и даже занесла одну ногу в сторону, перекинув её через бортик ванны. — Не знаю, говоришь? А мне, глядя на эту весёлую картинку, почему-то кажется, что всё я прекрасно знаю. Предупреждал же тебя, но потаскушью сущность и ремнём не выбить… Хотя, ремень — это громко. Вдруг он кладёт свою ладонь на голову монахини и, с силой надавливая, заставляет опуститься её под воду. Не успев опомниться и сообразить, что к чему, Катарина пытается кричать и, оказавшись под водой, закашливается, отчего вода устремляется ей в горло, а по поверхности водной глади разбегаются стайки пузырьков. Она не знает, как долго Лоренц удерживал её неспособное дать отпор тело, но наглотаться она успела так, что дыхательные пути уже защекотало изнутри от скопившейся в них жидкости. Взяв девушку за волосы, Лоренц вытаскивает её голову на воздух. Убедившись, что он её больше не держит, она кое-как ухватывается за бортик и, собрав последние силы, подтягивается к нему. Ей удаётся перевалить своё тело через край и, оказавшись на полу, Катарина долго и шумно откашливается, разнося со свистом выплёвываемые брызги по помещению. Разглядывая мокрое женское тело, Лоренц впервые сталкивается с тем, что совершенно не понимает, как себя вести. Опоив монахиню, он хотел повеселиться с ней, а погрузив под воду — лишь припугнуть немного, так, ради смеха… Но она уже которую минуту лежит на полу, свернувшись креветкой, и даже не пытается встать или хотя бы прикрыться. Она кашляет так отчаянно, что Лоренцу становится действительно страшно. Неужели он переборщил? Как бы то ни было — она того заслужила. Чёртова изменщица. Изменщица и лгунья. Хоть бы постеснялась к отцу Кристофу приставать, нашла бы себе кого посговорчивее! Гнев новой волной подкатывает к щекам Лоренца, заставляя те краснеть. Схватив с полки толстое банное полотенце и в одно движение раскрыв его, он подлетает к монахине и, бросив полотенце ей на плечи, приговаривает: — Вот, вытрись, и пойдём спать. И хватит прибедняться… — Больше никогда ко мне не прикасайся, ты, старый больной ублюдок, — кричит она. Кричит так, будто её пытают, а то и вовсе — убивают. Неожиданно сильный голос ступенчатым эхом разносится по просторной ванной. Этот крик оглушает — и не только децибелами, но и внезапностью. Меньше всего на свете Лоренц ожидал услышать, как она кричит. Ведь прежде она всегда вела себя тихо, раздражая разве что слезами... Оттолкнув его руки с удерживаемым в них полотенцем, Катарина, хватаясь за сушилку для белья, пытается встать. Ноги скользят по залитому водой кафельному полу, а руки так слабы, что не в силах удержать вес тела, и она снова оказывается на полу, на этот раз соскользнув по стеночке. Лоренц так испугался её криков, испугался, что постояльцы по соседству услышат и вызовут охрану, или кто-то из сотрудников зайдёт внутрь, чтобы проверить, всё ли в порядке... Он мог бы заткнуть ей рот ладонью, но что-то в её вопле было такого, что дотрагиваться до неё он пока не рискует. Что угодно, лишь бы только она не орала. — Ну всё-всё, сейчас выспись, а утром отправляйся по своим делам. Слушания уже послезавтра... Она не смотрит на него, а ему неудобно наблюдать за тем, как неловко она пытается накинуть на себя банный халат непослушными руками. — Только не кричи. Дай помогу. Я тебя не обижу… Слишком поздно он понимает, что зря сказал последнюю фразу. Он уже столько раз её произносил — кто ж ему теперь поверит? Несмело, стараясь не касаться голых участков тела, он набрасывает на девушку халат, а затем подхватывает её на руки и относит в постель. — Спи, и не бойся, я тебя не трону, — убедившись, что всё ещё не обретшее полного тонуса тело монахини удобно утроилось под одеялом между двумя подушками, Лоренц укладывается на другом краю — поверх покрывала, не снимая одежды. Несколько минут проходят в абсолютной тишине и, вслушиваясь в упорядоченное дыхание женщины, он уж было подумал, что она спит, как вдруг её голос, больше похожий на язвительное шипение, нарушает спокойствие: — А я и не боюсь. Были времена, когда я боялась Штеффи, но потом ты занял её место. Знай: теперь и твоё место занято. У меня появились враги пострашнее, и ты можешь делать, что хочешь — можешь рассказать полиции про Петера, насиловать меня, пока я не умру, можешь расформировать монастырь святой Елизаветы… Но мою покорность ты больше не получишь никогда. "Не боюсь, не боюсь, больше не боюсь", — твердила она во сне, но то было уже в её голове. Зацикленный сон без видений — лишь фраза-мантра. А Лоренц не спал до утра. Теперь его черёд бояться. Он слишком долго веровал в то, что угрозы и прельщения заставят своенравную монашку добровольно склонить перед ним свою голову. Что рано или поздно это произойдёт — она признает в нём Мужчину, своего повелителя. Теперь же настало время краха надежд — Лоренц отчётливо понимает, что после сегодняшнего вечера этого не произойдёт никогда, а значит — он её теряет. Ну и что? Ну и что такого? Да, обидно. Ещё ни одна не была так дерзка. Ну и пусть. Отпустит эту, хорошенько подпортив ей жизнь на прощанье, и найдёт другую, более сговорчивую. Да и о каких врагах она говорит? Бредит? Блефует? Вновь чутко прислушавшись, он улавливает мерное сопение с противоположной стороны постели. Она спит, и на этот раз — по-настоящему. Аккуратно, стараясь не скрипеть кроватью, он поворачивается на бок и сквозь заляпанные линзы очков и полусвет казённого ночника вглядывается в сопящую мордашку. Он злится и на Катарину, и на себя, и заранее — за то, чему между ними так и не суждено случится. Он пропал. Он запал на неё.***
Катарина останавливается у башни Перлахтурм, рядом со зданием Аугсбургской ратуши — слушания пройдут именно здесь. Не в Золотом зале конечно, но всё же в самом сердце города. Парковочных мест как всегда не хватает, но для представителей официальных делегаций места были зарезервированы загодя. Покидая машину, сестра чуть не задевает дверцей припарковавшуюся рядом даму: судя по тёмной одежде и тёмной коже — представительницу противодействующего лагеря. Обе женщины сдержано кивают друг другу и расходятся в разные стороны. Мулатка в хиджабе — к собирающейся поодаль группе манифестантов. До слушаний ещё несколько часов, они начнутся в три по полудню, но граждане собираются на площади с самого утра. Катарина направляется в кафе: она должна встретить профессора и обговорить с ним детали выступления. Проходя мимо базилики святых Афры и Ульриха, хранящей мощи главных аугсбургских святых, покровителей города, она лишь диву даётся. Как бы ни было противно это признавать, но в чём-то епископ прав: на земле, пропитанной кровью христианских святых, на земле, давшей приют первым христианским проповедникам ещё во времена, когда старинный германский город входил в состав Священной Римской Империи, чужакам не место. За такие мысли, огласи она их вслух, её бы распяли публично: нетерпимость и ксенофобия в современной Германии — самый страшный грех. И Катарина втихаря радуется, что за её тайные чаяния есть кому постоять: с противоположной стороны Ратхаусплатц уже компануются активисты от католических общин, и шуму от них не меньше, чем от поборников ислама. Перейдя через площадь и уже почти добравшись до кофейни, Катарина натыкается на ещё одну группу: стайка граждан с агрессивными лицами провожает её презрительным взглядам, и в некоторых лицах Катарина узнаёт подопечных фрау Керпер. "Все в сборе", — шепчет она себе под нос, искренне надеясь, что полиции удастся не допустить массовых беспорядков или, чего доброго, кровопролитий. Размышления о делах общественных сменяются размышлениями о личном. Всего через несколько часов монахине предстоит целый ряд неприятных встреч. Ей совсем не хотелось бы видеть Ландерса — позвонив ему вчера с целью обсудить его выступление, она столкнулась с таким холодным приёмом, что её ухо, прижатое к трубке мобильного, чуть не промёрзло насквозь. Ландерс дал понять, что не нуждается ни в её напутствиях, ни даже в её звонках. Он себя не выдал, но и сомнений не оставил: проклятое фото на епископском телефоне — его рук дело. Катарина даже не удивлена, она лишь не может понять: зачем? Что с ним не так, с этом отцом Паулем? Неужели он настолько ревностно блюдёт нерушимость целомудренного бастиона своего коллеги, что готов на всё, лишь бы оградить того от посягательств? И только ли понятными мотивами ревностного католика руководствуется он? Нет ли тут мотивов личных? Катарина далека от того, чтобы подозревать Ландерса в симпатиях в свой адрес, но что же тогда остаётся? Пытаясь не думать о людях слишком уж плохо, она с волнением напоминает себе о Шнайдере. Выдержит ли он предстоящее испытание? Речь о слушаниях. Как бы ни были сильны переживания сестры за участь отца Кристофа, но нехорошее предчувствие относительно его роли на сегодняшних слушаниях беспокоит её ещё больше. Наверняка, кто-нибудь из провокаторов не удержится и спросит его о Майере. Удержится ли Шнайдер? Остаётся уповать лишь на милость Божию. Новость о трупе из Рюккерсдорфа стала для Лоренца громом среди ясного неба. Действительно ясного — вчера распогодилось и начало подсыхать, а сегодня над Баварией уже вовсю светит солнце! Хорошенькую же свинью подложили деревенские, сами того не зная, выудив тело на свет божий прямо накануне слушаний! А ведь Катарина пыталась предупредить епископа ещё тогда… Но разве он её послушал? Вчера, проснувшись в гостиничном номере, она была одна. Голова болела нещадно, будто по ней всю ночь били теннисной ракеткой. С трудом припоминая события предыдущего вечера, сестра ужаснулась: что теперь с ней будет? На что способен епископ в гневе? Она даже не хотела сперва возвращаться в монастырь: ей явственно виделось, что вместо ставших родными стен уже пустырь, напоминающий о том, что здесь когда-то жили монахини, лишь догорающими головешками. Но монастырь стоял на своём месте и не собирался никуда исчезать. Даже аббатиса Мария не выказала ни словом, ни жестом и намёка не беспокойство. Сестра целый день ждала звонка. Слушания были назначены на следующий день, а значит господин епископ просто не мог не позвонить — это уже вопрос служебной необходимости. И он позвонил, настолько обескураженный и недовольный, что Катарина уже приготовилась к смерти… Он был взбешён визитом полицейского инспектора, принесшего дурную весть о теле, найденном в Рюккерсдорфе. Инспектор сообщил, что исходя из результатов экспертизы, отец Клаус вовсе не утонул, как то могло показаться. Тело находилось под водой всего несколько дней — с тех пор, как началась буря, и вода в речке поднялась и ускорила ход. Но до этого труп несколько месяцев пролежал в прохладном сухом месте. Более того — он был забальзамирован! Наконец стало ясно, почему ни Катарина, ни Штеффи, открыв злополучную дверь в подвале, не почувствовали запаха… Епископ был напуган — так напуган, что от внимания Катарины это не ускользнуло. "Ты была там в тот день — почему ты мне не сказала? Я бы сразу договорился с полицией о неразглашении, я бы поменял дату слушаний, я бы…". "Я пыталась Вам сказать", — отвечала она, — "Я пыталась…". А он ничего не отвечал. По сообщению полиции, причина смерти Клауса Майера пока не выяснена. Епископ умолял служителей закона повременить с распротранением этой информации в прессе, но было поздно: то ли через местных, то ли через говорливых сотрудников полиции, информация о найденном теле просочилась сперва в соцсети — в виде слухов, а затем и в СМИ — в виде ещё бо́льших слухов. Каких только легенд теперь не гуляет вокруг этой истории: кажется, она взбаламутила общественность даже похлеще, чем подзабытая трагедия с мнимым причастием отца Клауса к самоубийству Александра. Катарина боится за Шнайдера — ему теперь отвечать на вопросы. Его же просто закидают вопросами... Заприметив через витринное окно кофейни профессора, прибывшего из Мюнхена в сопровождении своей дочери, Катарина переступает порог заведения и тут же оказывается по другую сторону мироздания. Мир трупов, интриг и шантажа сменяется миром кружевных скатёрок, горячего шоколада и присыпанных кокосовой стружкой свежих бисквитов.