***
За полчаса до начала мероприятия всех делегатов просят занять свои места в конференц-зале: две трибуны, два длинных стола условно выделены на условной сцене, две стороны — по числу сторон конфликта. В центре председательствует сам мэр, а зал до отказа набит журналистами и официальными лицами. Убедившись, что все участники готовы, мэр лично объявляет начало слушаний. Вступительное слово он передаёт сам себе — он из тех, кто живёт по принципу "Хочешь, чтобы дело было сделано хорошо — сделай его сам". За это одни называют его затычкой, которая впору каждой бочке, другие — напротив, восхищаются феноменальной трудоспособностью и смелостью брать на себя единоличную ответственность за происходящее в городе. А ещё мэр не любит юлить. Отсутствие дипломатического такта — ещё одна особенность, за которую его одни бранят, другие превозносят. И, следуя привычке, градоначальник честно высказывает своё недовольство сложившейся ситуацией. Наверное, вступительная речь была призвана сгладить уровень взаимной неприязни противоборствующих сторон, но мэр неожиданно для себя добился противоположного эффекта. — Сперва Вы втихаря прокручиваете делишки со своим другом епископом, передавая ему право на аренду площади под торжества и даже не считая нужным поставить нашу общину в известность, а потом, видите ли, сожалеете о сложившейся ситуации? Если бы не повальная коррупция и панибратство — сожалеть было бы не о чем! — первый выпад принадлежит молодому мулле*, судя по виду — выходцу то ли из Алжира, то ли из Туниса. — Господин Салах, если Вам угодно обвинить меня в коррупции, добро пожаловать в суд и продолжим беседу там! А если нет — то высказывайтесь по делу, избегая эмоциональных выпадов, — отвечает мэр: он не привык отмалчиваться, когда тапки летят в его сторону. — А сейчас пускай выскажется господин епископ Кристиан Лоренц, ведь вопрос, судя по всему, предназначался ему. Лоренц учтиво кивает мэру, обводит аудиторию спокойным уверенным взглядом, на молодом мулле задержавшись чуть дольше. Сложно поверить, но под пронзительным взглядом наглец тушуется. Очки Лоренца — как лупа, что при умелом взаимодействии с солнечным лучом рождает пламя. Глаза Лоренца, ясные и чистые, необыкновенно яркие для человека его возраста — как солнечные лучи: их взгляд прям, безжалостен и прожигает насквозь. — Спасибо, господин мэр. Претензии господина Салаха мне не ясны. Площадь возле Центра международной торговли находится в собственности муниципалитета, градоначальство вольно сдавать её в наём кому угодно. В этом году, в отличие от многих предыдущих, епископат подал заявку первым, и нет ничего удивительного в том, что её утвердили. Возможно, мусульманам следовало бы просто быть порасторопнее... — он делает паузу, позволяя представителям мусульманского сообщества вдоволь повозмущаться. — А возможно, всё дело в неверно расставленных приоритетах. Аугсбург — древний германский город, прославленный многими христианскими мучениками. И блюсти традицию не запретит нам никто. Не дожидаясь воцарения суматохи, Лоренц уступает место на трибуне почтенному профессору Гессле. Катарина смотрит на старика, не отводя глаз, она волнуется жутко, сильнее, чем за себя. Но они выбрали правильную тактику: профессор отделывается долгой и скучной научной справкой, фактологическим экскурсом, не снабжая свою речь никакими оценочными характеристиками. По её завершению ни у кого из присутствующих в зале сомнений не остаётся: Троичные гуляния — старинная местная традиция с глубокими корнями. Это факт, и на этом всё. И овцы целы, и волки сыты. Лоренц явно недоволен, Катарина с облегчением опускает напряжённо приподнятые плечи, а профессор вежливо откланивается и в сопровождении дочери покидает зал заседаний. Наступает время ответного хода, и слово переходит к сестре Катарине. Право поднять вопрос расово-религиозной неприязни неслучайно доверили женщине: с одной стороны, ей будет проще парировать нападки взаимными обвинениями в нетерпимости, хотя бы в гендерной, с другой стороны, исламские проповедники не умеют общаться с женщинами на равных, а в рамках мероприятия им так или иначе придётся это делать. Они стараются, но получается не очень: ставка на войну нетерпимостей была верна. Противнику не удаётся долго удерживать маску приличия. Уже через пару реплик на Катарину обрушиваются обвинения в некомпетентности, несоответствии занимаемой должности и вообще — не бабское это дело о серьёзных вещах рассуждать. Команда епископата ведёт в счёте: парламентариям, которым сразу же после публичной дискуссии предстоит принять окончательное решение о правах на аренду, такие выпады точно не понравятся. Вопрос сменяется вопросом, обстановка накаляется, а когда отец Пауль, надев так хорошо ему дающуюся маску парламентёра-миротворца, предлагает господам мусульманам вместо того, чтобы ссориться, принять участие в Троичных гуляниях и в качестве добрых гостей отведать отменной свиной рульки со свежим пивом, зал взрывается. Ландерс ляпнул это не со зла, а по незнанию. Кому-то могло показаться, что молодой настоятель нарочно спровоцировал оппонентов: в ситуации, когда по воздуху пробегают электрические разряды, вещать подобное с фирменной ландерсовской улыбкой во всю мордаху, может только провокатор. Выстрелило всё сразу: и свинина, и алкоголь, и сама мысль о развлечениях и угощениях — начало месяца Рамадан* выпадает как раз на католическую Троицу. Катарина закрывает лицо руками, Лоренц судорожно соображает, как бы спасти ситуацию, Ландерс продолжает улыбаться — суть происходящего дойдёт до него чуть позже. И только отец Кристоф, не произнесший до этого ни слова, спокойно ожидает своей очереди выступать. Спокойствие изменяет ему, как только эта очередь подходит: — Господин Шнайдер, — выкрикивает темнокожая женщина в хиджабе — сестре Катарине она показалась знакомой. — А как Вы прокомментируете ситуацию с бывшим настоятелем Вашего прихода? Сперва его обвиняют в совращении несовершеннолетних, после он таинственным образом исчезает, и вот на днях полиция обнаружила его труп... — Почему Вы задаёте этот вопрос мне? — после непродолжительной паузы спокойно отвечает Шнайдер. — Почему бы Вам самим не попытаться на него ответить? — Не понимаю, на что вы намекаете! — вспыхивает дама. Шнайдер молчит, хотя подёргивающееся правое колено выдаёт, что спокойствие его — и не спокойствие вовсе, а предвестие чего-то. Совсем уж неудобная геометрическая фигура складывается под столом, и если бы не покрывающая его спускающаяся до самого пола плотная материя, фигура стала бы видна из зала, но материя скрывает её от чужих глаз. Почувствовав дрожь Шнайдера своим коленом, Пауль моментально снимает улыбку с лица и кладёт ладонь на бедро друга. Про себя он повторяет: "Спокойно, не нервничай, держись", и искренне верит, что здесь, как с молитвой — если очень стараться, то друг услышит его шестым чувством, слова поддержки дойдут до него тёплым импульсом через раскрытую ладонь. Паулю страшно за друга и, продолжая смотреть в зал, он не может знать, что в этот же самый момент на левое бедро Шнайдера ложится другая рука: испугавшись за самочувствие отца Кристофа сестра Катарина неосознанно и без всяких подспудных мантр пытается передать ему частичку своей уверенностью. И только епископ Лоренц наблюдает всю эту неоднозначную картину со стороны. Впалые бледные щёки покрываются розовыми пятнами, тонкие морщинистые веки сужаются в недобром прищуре, и ему стоит больших усилий взять себя в руки и вновь сосредоточиться на дискуссии, тем более что её ход грозит вот-вот выйти из-под контроля. — Вы не ответили на мой вопрос, господин Шнайдер! — не унимается дама в чёрном. — Как расценивать произошедшее? Думаю, я никого не удивлю, если озвучу наиболее популярную версию, гуляющую по сети... Погрязшая в разврате, ваша Церковь устраняет своих же служителей, как только общественным организациям удаётся поближе подобраться к доказательствам их бесчинств. Это не моё мнение, — оговаривается она, видимо, чтобы её речь в дальнейшем не могла быть расценена как клевета в случае, если дело дойдёт до суда, — но об этом говорят люди! Люди верят, что за смертью господина Майера стоит сама Католическая Церковь! В наглую обвинительницу тут же летят упрёки со стороны представителей католических общин, собравшихся в зале. "Сколько жён у Вашего мужа?". Все знают, что закон Германии допускает лишь моногамный брак, но исламские священнослужители проводят церемонию никаха многократно для одного мужчины — и пусть ритуал не имеет законной силы, но с позиции приверженцев Шариата только он и имеет*. "А у католических священников вообще нет жён! Ваши устои порождают извращенцев!", — несётся в ответ. "Как бы вы не переписывали Коран, и всё же сколько лет было Айше? Так что не вам говорить об извращенцах!"*, — раздаётся в ответ. Мэр поднимается со своего места и направляется к трибуне. Он уже готов был положить конец всему этому безобразию и сначала даже не расслышал тихого голоса. Но Шнайдер повторил свою реплику, и вот уже все взгляды из зала обращены на него: — А может быть это вы убили отца Клауса Майера? Это не моё мнение, — то ли копирует, то ли парадирует оппонентку Кристоф, — но ведь это возможно, верно? Зал погружается в тишину, а Лоренц уже и думать забыл об увиденной всего пару минут назад геометрии. — Что Вы несёте, отец Кристоф, пожалуйста, замолчите... — цедит он сквозь зубы, но слышать его может лишь сидящая рядом Катарина. Она так и не убрала руку с колена Кристофа и теперь даже сжимает свою ладонь ещё сильнее. — Отец Кристоф, пора закругляться, — шепчет она. — Шнай, спокойно, Шнай, — шепчет Пауль в другое ухо. Ощущая небывалое воодушевление, Кристоф готов сам себе признаться, что ему сейчас, в этот сложный момент, нравится абсолютно всё. Ему нравятся две ладони, вцепившиеся в его бёдра, ему нравится близость двух людей и десятки устремлённых на него из зала взглядов незнакомцев. Ему нравится ненависть, которой представители противоположного лагеря готовы, кажется, его испепелить. Ему даже нравится недовольство епископа. Пожалуй, сегодня второй раз в жизни он почувствовал себя... дерзким. Первый раз был на апрельском ток-шоу, когда ему пришлось схлестнуться в пререканиях с фрау Керпер. — Вы обвиняете мусульманское сообщество в причастии к убийству Вашего предшественника? — всё ещё не веря в происходящее уточняет мулатка. Мусульман не принято ни в чём обвинять, по крайней мере в публичном поле, и подобное заявление — событие историческое... — Я никого ни в чём не обвиняю, — ничуть не поменявшись в лице, отвечает Шнайдер. — Я лишь прошу уважаемую публику предположить. Могло бы такое быть? Вспомним хотя бы Нормандию.* Мог ли старый католический священник пасть жертвой исламского радикализма? Мог? Мог? — Мог! — раздаётся из зала, и одиночный выкрик подхватывается десятком других. Зал погружается в панику, мэр спешно требует охрану в помещение и бросает гневный взгляд в сторону епископа. Епископ лишь разводит руками и поднимается из-за стола, увлекая за собою и своих соратников. Муллу Салаха и его свиту выводят через другую дверь, а мэр вместо заключительного слова выдаёт: — Вы сами всё видели. Решение за парламентом. Уже в кулуарах охрана берёт четверых клириков в плотное кольцо. — Нужно подождать, господин епископ. На улице сейчас небезопасно. Мы ищем пути, чтобы эвакуировать Вас отсюда, — нашёптывает Лоренцу верный Лео. — Нам нечего бояться, сын мой, — Лоренц вновь в своём амплуа. Шнайдера вдруг подменяют. Вместо самоуверенного блистательного молодого человека перед Лоренцем стоит нашкодивший семинарист. Его щёки пылают, губы дрожат, глаза блестят. — Простите меня, господин епископ, я всё испортил! Он подлетает к Лоренцу и, склонившись в учтивом поклоне, прикладывается к рубиновому перстню на правой руке, а затем — ещё раз, уже непосредственно к бледной коже холодной епископской кисти. — Ну же, отец, не винитесь, ибо Вы неповинны, — Лоренц по-наставнически приобнимает Шнайдера за плечо и невольно восхищается его крепостью. Он бы задержался в таком положении чуть дольше, вдохнул бы мускусный аромат гладкой кожи, провёл бы по твёрдым мышцам горделиво выпрямленной спины — он всегда восхищался молодыми и крепкими мужскими телами, ведь у него самого такого никогда не было, но обстановка не благоприятствует лирическим отступлениям. — Более того, я Вам благодарен. И Вам лично — Вы, смелый воин армии Христовой, нашли в себе силы выступить с правдой, несмотря на траур по погибшему наставнику, и вам всем, — он поочерёдно одаривает благословением Катарину и Ландерса. — Сегодня мы все хорошо поработали, вот увидите, вот увидите... Народ нас поддержит. А СМИ... Да пошли они! Лоренц, подгоняемый личной охраной, покидает здание Ратуши через один из пожарных выходов, оставляя троих подопечных на произвол судьбы. Они долго стоят молча, переваривая, оценивая случившееся. По традиции сестра мобилизуется первой: — Отец Кристоф, отец Пауль, — первое имя она произносит нарочито небрежно, второе — с нарочитой почтительностью, — нам нужно выбираться отсюда. Попробуем добежать до стоянки. Едва подойдя к служебному выходу, все трое замирают на месте. Площадь кишит людьми, сотрудников полиции заметно прибавилось, и трое в клерикальном, стоит им ступить за порог Ратуши, не останутся для толпы незамеченными. Интернет-трансляция сделала их знаменитостями, и каждый жаждет пообщаться со слугами Господними, но не каждый при этом руководствуется благостными мотивами. Окинув взглядом столпотворение, Катарина даже крестится. До башни Перлахтурм, за которой припаркованы машины делегатов, идти всего ничего, но путь не обещает быть спокойным.***
Разномастные группки кучкуются по всей площади, разбавленные зеваками-одиночками и случайными попаданцами: в погожий день площадь полна туристов, которые, не ведая о царящем в городе напряжении, неосмотрительно выбрали для прогулки самое неподходящее время. Стараясь взглядом выцепливать из общей толпы именно людей неевропейской наружности или же граждан в традиционных мусульманских одеяниях, троица пытается держать путь, не попадаясь им на глаза. И сперва это даже удаётся. Однако прятаться на просматриваемой со всех сторон площади, сверкая серой фатой, тяжёлым распятием и белыми воротничками — задача не из простых. Вскоре парочка смуглых подростков устрашающего вида замечает процессию, и в сторону Шнайдера летят угрожающие выкрики на непонятном языке. О том, что тирада предназначается именно отцу Кристофу, свидетельствуют не только скабрезные жесты, но и летящая вдогонку словам недопитая стеклянная бутылка кока-колы. Бутылка проделывает в воздухе размашистую дугу и приземляется в нескольких метрах от несчастного. Не разбившись о брусчатку, она извергается тёмной шипящей пеной, и к месту происшествия тут же поспевает дежурящий неподалёку полицейский. Вычислив бросавшего, он достаёт дубинку и решительно направляется к подросткам. Наверное, он ожидал, что они поступят, как и следует нормальным нашкодившим детям, то есть бросятся наутёк, но как же он ошибался! Завидев стража порядка, да ещё и с орудием наголо, подростки поднимают гвалт, и уже через несколько секунд вокруг них собирается группа поддержки из таких же бесцеремонных молодчиков. Сборище всё разрастается, и гвалт становится всё оглушительнее, а полицейский, так и не решившись подойти к нарушителю общественного порядка вплотную, что-то наговаривает в служебную рацию. Скорее всего — запрашивает подмогу на свой квадрат, но прежде, чем коллеги поспевают на его зов, ещё одна бутылка летит из толпы, и на этот раз разглядеть метателя уже не удаётся — бутылка мелким прицелом отправляется в полицейского, задевая того за плечо. Отбросив предрассудки, полицейский уверенно шагает прямо в эпицентр спонтанно образовавшегося столпотворения и дважды прикладывает первого попавшегося юнца дубинкой. Шнайдер и Ландерс застывают в оцепенении, не в силах оторвать взглядов от разыгрывающейся драмы, и Катарине приходится дёргать их за рукава пиджаков, чтобы сподвигнуть продолжить путь. Но далеко продвинуться им не удаётся: действие безымянного полицейского вместо устрашения производит противоположный эффект. Подростки толпой наваливаются на бедолагу, валят на землю и начинают пинать. Тут уже настала очередь Катарины растеряться: в отличие от молодых настоятелей, её жизнь до монастыря не была тепличной, ей всякого довелось повидать. Да что скрывать: когда-то она сама была проблемным подростком: ночные вылазки со Штеффи навсегда осели ржавыми хлопьями на дне её и так небезупречной биографии. Обнося магазинчики, они с подружкой производили впечатление настолько развязное, что несчастные ночные кассиры дрожали, глядя в лица наглых малолеток, но Катарина прекрасно помнит, что для них самих, для наглых малолеток, не было ничего страшнее слова "полиция". Полиция означала конец, с полицией встречаться было нельзя, а если уж не повезло и пришлось — вести себя следовало тише воды ниже травы, чтобы не дай Бог, не вызвать ещё больший гнев служителей правопорядка. То, что сейчас творится на Ратхаусплатц, шокирует её: современная шпана не только не боится привлечь внимания полиции, но и вступает с ней в открытый конфликт. Шок, потому что подобное может быть лишь признаком упадка, началом эры падения авторитетов. Уничижение авторитета власти, всех государственных институтов, самого порядка в конце концов. Германия и порядок — это синонимы, но кажется, тождества больше нет. Точнее, оно осталось, но лишь частично: пока одна часть населения всё ещё следует старым порядкам, чтя закон светский наравне с законом Божьим, другая часть населения признаёт только закон Божий, но Бог их чужой, и закон его — чуждый. Четверо силовиков поспевают на выручку коллеге, на ходу раскидывая шантрапу в разные стороны. Двоих удаётся скрутить, и их волокут в сторону башни — за ней, рядом со стоянкой, припаркованы несколько дежурных полицейских автомобилей. Подростков именно волокут: обнаружив кольца наручников на сведённых за спинами запястьях, они отказываются идти, оставаясь валяться на брусчатке и истошно орать, пока их более удачливые товарищи снимают всё происходящее на камеры своих телефонов, снабжая видео агрессивными антиправительственными комментариями. В итоге полицейским приходится чуть ли не отдирать "пострадавших" от земли и, удерживая под мышками, тащить волоком сквозь толпу. Инцидент тут же собирает зрителей. На крики слетаются все: не имеющие представления о сути конфликта туристы щёлкают камерами, манифестанты-католики выкрикивают лозунги в поддержку полицейских, в ответ на что их оппоненты начинают новую волну наступления, на этот раз уже не против полиции, а против тех, кто их поддерживает. И пока несколько полицейских управлялись с двумя хулиганами, на том клочке площади, что разделяет Ратушу и башню, начинается потасовка стенка на стенку. Монахиня и настоятели оказываются чуть ли не зажаты между двумя противодействующими сторонами. Для того, чтобы пробраться к стоянке, им нужно пройти через толпу своих противников. Хотя, происходящее уже вполне напоминает войну, так что противников вполне можно назвать врагами. Понадеявшись на неразбериху, Катарина ныряет в столпотворение и тянет за собой своих спутников, двигаясь против течения людских масс. Она надеется, что разъярённые действиями полиции враги не обратят на них внимания. Она ошиблась. "Шармута-а!"*, — слышится совсем рядом, и вдруг с головы Катарины слетает фата. Оставшись с непокрытой головой, она чувствует себя абсолютно голой. Клерикальное одеяние — не только униформа, но и броня. Одежда, отмежёвывающая монахиню от общества и гарантирующая ей в этом обществе неприкосновенность. Оказывается, мертвы не только авторитеты, но и гарантии. Растерянная женщина ощупывает короткие пряди, будто проверяя, не слетел ли вслед за головным убором с неё и скальп. Ей кажется, что она задыхается, и поначалу она списывает нехватку воздуха и давящее чувство в горле на шок, но всё намного серьёзнее: кто-то сзади ухватился за массивную позолоченную цепь и использует её в качестве удавки. Крест болтается уже под подбородком, голова кружится, сестра беспомощно хватается руками за воздух, не в силах ни дотянуться до агрессора, ни даже позвать на помощь. Ушедшие уже далеко Шнайдер и Пауль не сразу замечают отставания коллеги. Не обнаружив Катарину рядом, Шнайдер останавливается сам, останавливает друга, и они оба озираются по сторонам, пытаясь выловить в толпе знакомый силуэт. Им удаётся это не сразу: они ищут монахиню по фате, а находят лишь задыхающуюся крашеную блондинку, чьё лицо перекошено ужасом. В глазах Катарины темнеет, и последнее, что она успевает заметить — это летящий на неё кулак. Кулак просвистывает возле её уха, и в ту же секунду она делает вдох. Едва осознав, что большe её ничто не удерживает, она глотает воздух, и тут же кто-то хватает её за рукав рясы и с силой тащит прочь. Кем-то оказался отец Пауль, и увлекаемая им Катарина успевает обернуться и увидеть распластавшегося на брусчатке молодого мужчину с заляпанной струящейся из носа в два ручья кровью чёрной бородой. — Не отставайте, — чуть взволнованно проговаривает Пауль, — это небезопасно. Поравнявшись с застывшим на месте Шнайдером, они уже собираются продолжить свой путь: до стоянки всего около десятка метров, но эпизод влечёт за собой последствия: всех троих берут в окружение сподвижники пострадавшего душителя. Отрезанные от пути ко спасению, Катарина, Пауль и Кристоф ждут расправы. Чёрные бороды мелькают вокруг, и пробивающиеся через них белые оскалы, и крепкие смуглые фигуры, головы в белых фесках, а некоторые — в чёрных платках. Все они составляют единую массу, готовую поглотить троих пленников, разжевать, хрустя костями, и выплюнуть то, что от них останется. "Господи", — шепчет сестра, — "Господи, помоги". Вдруг самый крупный из атакующих, тот, что секунду назад уже был готов накинуться на жертв, сгибается пополам и опускается на колени. На его лице, наполовину скрытoм арафаткой, отображается непонимание, неприятие, а сквозь пальцы, прижатые к правому боку, сочится кровь. — Быстро за мной, — слышит Катарина совсем рядом знакомый голос. За рухнувшим наземь раненым стоит Штеффи. — Пришла повеселиться, а тут такое шоу-представление. Не можешь ты без проблем. За мной, святоши, — вновь командует она, и, не теряя времени на разбирательства, Катарина спешит за бывшей подругой, уводя за собой и обоих настоятелей. Кое-как они добираются до стоянки. Чуя решительный настрой крупной женщины в чёрной майке, армейских штанах и запылённых берцах, встречные инстинктивно расступаются. Стоянка в оцеплении, Пауля и Кристофа пропускают по удостоверениям, они чуть ли не с разбегу запрыгивают в потрёпанный фольксваген, и больше в тот вечер Катарина их не видела. Задержавшись у пункта пропуска, сестра шарит по карманам в поисках своего документа и талончика на парковку. — Как ты здесь оказалась? — её взгляд обращён к стоящей напротив Штеффи. — И что... — Проехали, — отвечает та, пряча перемазанный в крови перочинный ножик в карман ветровки. — Пришла с подругами пива попить да на людей посмотреть, а тут такое... — Но... — Катарина всё ещё не может оторвать взгляда от застёгнутого на молнию кармана Штеффиной куртки. — Ничего не было. Не было ничего, — не давая шанса на дальнейшие расспросы, бывшая подруга оставляет монахиню одну, направляясь назад к площади — в самую гущу столкновения. — Сестра, Вы в порядке? — обращается к Катарине один из дежурных оцепления. — Д-да, — отвечает та, вновь проводя по непокрытой голове и этим бессознательным жестом опровергая свои же слова. Наконец обнаружив удостоверение и талон, она проходит на стоянку, усаживается в мерседес и покидает центр города, оставляя позади и крики протестующих, и сирены машин скорой помощи, и едва уловимый сквозь общую какофонию набат, раздающийся с колокольни базилики святых Ульриха и Афры. Катарину трясёт.***
Вечер в монастыре выдался неспокойным — беспорядки в городе не могли не взбудоражить сестричество. Аббатиса не выпускает телефон из рук: на связи то коллеги-клирики, то журналисты, жаждущие комментария... Проскочить в келью незамеченной Катарине не удаётся: сёстры окружают её с расспросами, их интересует всё, начиная от того, где она оставила свою фату, заканчивая тем, как, по её мнению, проголосует парламент. Монахиня рада поболтать. В честь такого неординарного вечера кто-то приносит из погреба несколько бутылок домашнего вина, и сёстры запираются в трапезной, а настоятельница делает вид, что ничего не замечает. Вино расслабляет, свежий хлеб насыщает, болтовня немного успокаивает. Когда Катарина поднимается к себе, на дворе уже почти ночь, в голове немного шумит, а на душе хоть капельку, но стало потише. Горячий душ, домашняя одежда. Привычный ритуал. Забравшись с ногами на кровать и подложив под спину подушку, сестра включает свой лэптоп и заходит на сайт местного телеканала. Выпуск новостей демонстрирует картинки, которые она сегодня уже видела. Вдруг репортаж с площади, где противостояние манифестантов друг с другом и с полицией до сих пор продолжается, прерывается для экстренного сообщения. Парламент наконец закончил затянувшееся заседание, и спикер городского собрания готова выступить с официальным заявлением. Катарина слушает фрау спикера вполуха — этого достаточно, чтобы услышать основное: площади возле Центра международной торговли в этом году будут предоставлены для проведения Троичных гуляний, а мусульманской общине для намазов, сухуров и ифтаров* на льготных условиях отдадут площадь возле Международного культурного центра, что на другом конце города. Катарина ожидала облегчения, но его так и не наступает. Без последствий это решение не останется. Противостояние окрепнет, и кто знает, к чему это может привести... В сонной голове всплывают картинки ужасных терактов, ведь ярмарки и прочие фесты — идеальные площадки для бесчинств радикалистов. Как бы не пришлось всё отменять. Но Лоренц конечно же ничего не отменит, даже если его сто раз предупредят — он не привык отступать. Он слеп в следовании собственным решениям. Катарина права: проблем не избежать, и первая из них возникает здесь и сейчас, на экране её компьютера — проблема откуда не ждали. Фрау Керпер в окружении нескольких журналистов, вдохновенно вещает: "Вы все — свидетели! Пострадали дети! Несколько десятков раненых, и кто знает — может быть, есть и убитые! Власти замалчивают реальный размах трагедии! Полиция ничего не сделала для того, чтобы предотвратить беспорядки! Наша полиция способна только избивать беззащитных детей! А ведь этого кошмара можно было избежать, если бы не католики! Вновь и вновь они провоцируют общество, но на этот раз они зашли слишком далеко! От имени всех здравомыслящих людей этого города и всей нашей земли я заявляю: в сегодняшней трагедии виновна Католическая Церковь и лично епископ Лоренц! Мы не позволим замолчать проблему и спустить дело на тормозах! Мы призовём виновников к ответу! Епископ Лоренц должен уйти в отставку! И вообще — по нему и его циничным сподручным тюрьма плачет!". Она вещает ещё и ещё, а радостные журналисты моментально распространяют её пылкие выступления по своим каналам. Захлопнув крышку ноутбука, Катарина бессильно откидывается на подушку. Комментарий к части (в специально выделенной графе под главой мой комментарий почему-то не умещается) *Все сноски под одной звёздочкой. Мулла - мусульманский священник. Свинина - нехаляльный (харамный, то есть греховный) продукт, в исламе он под запретом. Алкоголь под абсолютным запретом. Халяль - свод допущений в Исламе (то, что не грешно), касается и продуктов питания (аналог кашрута у евреев, например). Месяц Рамадан - пост протяжённостью в четыре недели. Суть поста - ничто не должно проскользнуть между губ за время от рассвета до заката (в светлое время суток нельзя есть, пить, курить, зубы чистить и прочее, также священный месяц предполагает воздержание и усиленные молитвы). Шариат - свод мусульманских законов (регулирует имущественные права, права наследования, семейные, коммерческие и т.д.). Шариат лежит в основе государственных законов в мусульманских странах. В немусульманских странах мусульманам надлежит в своих действиях руководствоваться именно правом шариата, а не светским законом страны пребывания, даже если эти два закона вступают в прямое противоречие друг с другом. Никах - обряд бракосочетания (проводится служителем культа между М и Ж, скрепляется, как правило, брачным договором (между женихом и представителем невесты, обычно - отцом; брачный договор оговаривает все стороны будущей семейной жизни до мелочей, начиная от финансовых, заканчивая разрешением или запретом жене продолжить учёбу/работу после свадьбы). Мужчина может быть женат четыре раза одновременно (в течении жизни, женясь/разводясь - сколько угодно раз; для заключения полигамного брака есть свои условия (мужчина должен иметь финансы для обеспечения равного и достойного существования всех жён в разных домах, также есть условия касаемо супружеского долга - он должен равномерно распределяться между жёнами; вопреки всеобщему заблуждению согласие "старшей" жены на появление новых жён мужчине для заключения очередных браков не требуется). У пророка Мухаммеда по разным источникам в течении жизни было от 13 до 21 жён. Первой, наиболее почитаемой женой была Хадижа - богатая вдова и талантливая купчиха, которая спонсировала Мухаммеда на первых порах его деятельности. Когда они поженились, ему было 25 лет, ей - 40. Ислам не поощряет работу для женщин, благодаря Хадиже пророк сделал допущение в своём пророчестве, благословив женщин на торговлю/коммерческую деятельность. Младшей женой Мухаммеда была Айша. Когда он посватался к ней через её отца, девочке было 6, когда же они фактически стали жить вместе, ей было 9, ему - 64. В настоящее время истории об Айше активно переписываются, в некоторых современных версиях писания ей 15, 17 или даже 27. Всё это не имеет отношения к исторической правде. Справедливости ради стоит заметить, что все жёны Мухаммеда, кроме Айши, на момент встречи с ним были вдовами, а некоторые пережили даже нескольких мужей, включая его самого (то есть, видимо, он их не гнобил, иначе они б так долго не протянули). Теракт в церкви Святого Стефана в Нормандии (2016) - нападение исламских радикалов на католическую церковь во Франции, в ходе которого священник был зарезан. Инцидент имел широкий общественный резонанс в Европе и был осуждён лично Папой. Шармута (араб.) - шлюха. Намаз - молитва. В течение дня надлежит совершать 5 намазов, чтобы мысли об Аллахе надолго не покидали сознание. Сухур - последний приём пищи в Рамадан (перед рассветом). Ифтар - первый приём пищи в Рамадан (после заката). На такой весёлой ноте !!!ВСЕМ СПАСИБО ЗА ПРОЧТЕНИЕ!!!