***
— Если хочешь, я на смену сегодня выйду, а ты дома останься, полечись. Кэт обеспокоена состоянием подруги: простудившись ещё в пути, та долго храбрилась, виня в своём ухудшающемся с каждым днём состоянии крепкие словенские сигареты, но Катарина подозревает чего похуже. Как бы не пневмония... Стационара в Пуще нет, только поликлиника, а если бы и был... Они — невидимки, трое привидений в доме без номера, что стоит в конце улицы, у которой нет названия. На местной мебельной фабрике было только одно место — и подруги его делят, чередуя смены: одна — у станка, другая — дома, с Клеменом. — Забей. Отработаю, не помру. Есть новости по поводу школы? — Штеффи тихонько отворачивается, незаметно сплёвывая на зажатую в кулаке белую салфетку — снова кровь... С тех пор, как им состряпали документы, у обеих как будто от сердца отлегло. Новые паспорта — путёвка в новую жизнь. Номер на троих с видом на трухлявый забор и аккуратные грядки. Но Клемен, по крайней мере, в сентябре сможет вернуться к учёбе, а ещё Марго обещала Катарине поговорить с директором и, если получится, устроить её учительницей немецкого. В условиях, когда каждый житель селенья живёт лишь одной мечтой — перебраться на Запад, учительница немецкого местной школе не помешает. — Думаю, всё получится. С двумя зарплатами попроще будет. Крышу подлатаем, Клемена приоденем... Марго — старая цыганка, выделила чужестранкам брошенный покосившийся домишко в глухом тупике не окраине села. Они ей всем обязаны. Добравшись до Пущи ни живые ни мёртвые, падая с ног от усталости и голода, девушки насилу нашли цыганскую общину, да так и пропали бы, если б не записка от Радека и святой Николай. Их приняли. Им дали шанс на новую жизнь, и обе благодарны, понимая, что жизнью, которая в любой момент может оборваться, случись беглянкам пересечься с представителями миграционных служб или европола, они обязаны смуглой старухе. Ванной в доме нет — Штеффи купается на улице, обливая себя из садового шланга. Как быть, когда наступит зима, они не знают — печь разрушена, а денег на починку пока тоже нет. Но они не унывают. Даже помидоры посадили под окном — если повезёт с погодой, успеют снять к сентябрю запоздалый урожай. Закончив с водными процедурами, Штеффи любовно оглядывает насаждения, проверяет подвязки, теребит колышки — крепко ли стоят? Прицельным щелчком сбивает с листа колорадского жука — нужно будет опрыскать... Тем временем Катарина тихонько молится. Почти тайно — делать это при подруге ей отчего-то неудобно, а не делать этого она не может. Верь-не верь, но это святой Николай их спас. Наскоро перекрестившись, холодными губами она касается тёмного серебряного оклада — Николай устроился в уголке, на полочке, как положено, и лампадка всё время горит, даже ночью. Марго Николая не взяла: сказала, они привезли ей внука, и это — достаточная плата за помощь. Конечно, никакой Клемен ей не внук: он сирота, как выяснилось, да ещё и из другого региона. Но у стариков такое бывает: как прикипят к кому-то — не оттянешь. Клемен метил в ангелы, да и угодил в их число, сам того не ведая. Он — их ангел-хранитель на новом месте. Пока лето, целыми днями пропадает в таборе. Уж чему его там нaучат... Да точно не откровениям каких-то лжепророков — и то ладно. Но скоро школа, и Катарина не теряет надежды вырастить из приёмыша гражданина с достойным будущим. Гражданина без прошлого. Штеффи возвращается в дом, хватает сумку и отправляется на работу, на ходу силясь заглушить очередной приступ кашля. До фабрики пару километров всего — дотопает пешком, хотя мерседес всё ещё с ними: вон он, стоит под одичавшей грушей, с пустым баком, грязными стёклами и фальшивыми немецкими номерами. Старый добрый мерседес. Дождавшись, пока подруга скроется из виду, Катарина достаёт мобильник — подарок одного из местных. Конечно, ворованный. Но без телефона никак, а денег всё равно нет. К Кэт здесь вечно кто-то клеится — миниатюрная немка с эксцентричной стрижкой быстро снискала популярность среди здешней шантрапы, и она отбивается, как может, а слухи о них со Штеффи уже поползли... Да кому какое дело. Номер монастыря она помнит наизусть — хоть бы трубку взяла сама настоятельница, а не кто-то из сестёр... — Алло? — Матушка Мария, это... — Катарина? — Да. — Где ты? Жива, дочка? Тебя ищут! Ты как? Кэт сглатывает слёзы прежде, чем ответить: — Не выдавайте меня, матушка. Сотрите мой номер, удалите историю звонков, умоляю. Только не выдавайте. А мерседес... Я верну. Деньги пришлю, когда заработаю! Я... Я скучаю. По Вам, и по сёстрам, и по... — Да Господь с тобой, детка! Ни о чём не думай. Я уж и не надеялась на весточку... Ты это, будь осторожна. Да поможет тебе Иисус. И знай — я молюсь за тебя... Кэт сбрасывает звонок и заходится в беззвучных рыданиях. Тихонько опустившись на древесный пол, она плачет, подперев впалые щёки исцарапанными кулачками. Как долго она хотела позвонить, да всё не решалась. Зря. Оказывается, в том мире ещё остался кто-то, кому не всё равно. Древний пузатый телевизор забурчал в углу. Очередной подарок от очередного ухажёра — собственно, так они с подругой хатку-то и обустроили. Сквозь косые полосы эфирных помех и пелену недоплаканных слёз она видит его. Сперва ей кажется, что это сон — ведь он часто ей снится. Но не сейчас. Кардинал Кристиан Лоренц прибыл в Любляну на внеочередное заседание кардинальской коллегии. Официальный визит высокопоставленного немецкого клирика сопровождается посещением отдалённых приходов и общением со словенскими верующими. На одно мгновение камера выхватывает прямой взгляд кардинала — и Катарина ловит его прямо в себя, как бейсбольный кэтчер ловит мяч своей волшебной перчаткой. Две вещи останутся с ней навсегда — страх и тоска. Поднявшись на ноги, она бежит из дома — от телевизора и от того, кто в нём. В кармане пара десятков евро, а значит, нужно успеть на рынок, выторговать продуктов по дешёвке — цыгане научили её не только сносно говорить на местном языке, но и торговаться на нём — и приготовить ужин к возвращению Штеффи и Клемена. Ужин на троих стал в их доме чем-то вроде ритуала — добровольного, но выполняемого беспрекословно. Этот ритуал призван скрепить узы, держащие троих скитальцев под этой крышей вместе. Потеряв всё, здесь каждый из них обрёл то, чего не имел никогда — настоящую семью.***
— Кажется, уснул, — Пауль тихонько прикрывает дверь и выходит к гостье: Агнес привезла лекарства и осталась на чай. — Я так рада, что он наконец дома, — женщина несмело отхлёбывает душистого отвара и судорожно отключает разрывающийся телефон. Заказчики звонят, не прекращая: "Фрау Шнайдер, Фрау Шнайдер" — бизнес идёт в гору. Хотя по документам она числится под фамилией мужа, для клиентов ателье она осталась известна под своей девичьей: с женщиной её профессии иначе и быть не могло. Как ни настаивала она на том, чтобы после госпитализации брат поселился с ней, в их отчем доме, тем более что ни муж, ни дети не были против, Кристоф ни в какую не соглашался. Он обрёл свой новый дом здесь, в Нойхаусе, и, пока он ещё не совсем здоров, за ним присматривает добрый Пауль, а после, возможно, Агнес с мужем купят ему отдельный домик где-нибудь по соседству. В этой деревушке ему хорошо, а это главное. — Даже не знаю, как благодарить тебя за помощь. Не каждый друг способен на такое самопожертвование. — Брось, Агнес, ты же знаешь... — он осекается, но продолжать и не требуется. — Да, я знаю, — многозначительно отвечает блондинка. — Честно говоря, я всегда догадывалась. Всегда подозревала тебя в... И за Кристофа волновалась. И даже время от времени раздумывала над тем, как бы тебя вывести на чистую воду. Прошу, Пауль прости — я была не права! — женщина борется с подступающими слезами, причина которым — стыд и сожаление. — Агнес, — Ландерсу тоже давно хотелось исповедоваться, да он всё не решался. — Но ты же позволила Кристофу остаться у меня, даже зная, что́ я к нему чувствую? Оба молчат. Замужняя женщина, ревностная католичка и человек, обличённый саном, просто не должны такое обсуждать. Что там обсуждать — даже задумываться. Но оно коснулось их лично, и невозможно больше молчать. — То, что ты к нему чувствуешь, зовётся любовью, Пауль. Мне спокойнее оттого, что я знаю, что мой брат находится под опекой любящего человека. И ещё мне совестно. Это так эгоистично с моей стороны, Пауль... — Я сам выбрал этот путь. Спасибо тебе. Спасибо, что... не предала. Журналистов давно уж не видать — надоело им, и, так и не разжившись сенсационными интервью, они забыли сюда дорогу. А были времена, когда Пауль из дома выйти не мог, не будучи подкарауленным каким-нибудь ушлым борзописцем. Да ещё полицейские... Они просто задёргали его своими расспросами. Хорошо хоть Шнайдера оставили в покое — справка из клиники неврозов сработала несчастному на пользу. Пауль даже боялся потерять приход — кому такая шумиха понравится? Но епископат его не потревожил, а местные... Они его поддержали. Даже взялись держать вахту у дома своего настоятеля в самые трудные времена, когда журналисты ещё осаждали его со всех флангов. — Кристоф идёт на поправку, и даст Бог, к осени он сможет выйти на работу. В местном колледже есть вакансия преподавателя истории религии, так что... Агнес отставляет чашку и хватает Пауля за руки своими нагретыми ладонями. Его руки сухие и тёплые — волшебные руки Пауля. — Ай! — тот неловко их отдёргивает, натягивая манжеты до самых кистей. — Прости, всё время забываю о твоих ранах... Та ночь ещё долго будет сниться ей в кошмарах. Супруг нёсся, не разбирая дороги, не глядя на спидометр, забыв о любой осторожности — он просто боялся не успеть, а она, забравшись на заднее сидение, прижимала к себе обоих — ватного Кристофа и истекающего кровью Пауля. Она не разбирается в медицине, и тогда молилась лишь об одном — чтобы оба были ещё живы. Ведь ей казалось, что она прижимает к себе два мёртвых тела. — Пустяки. Поздно уже. — Да, я поеду, пожалуй. — Я не прогоняю. — Знаю. Пауль... Они прощаются в дверях, крепко обнявшись. Проводив гостью, Ландерс обращается к пакетам, оставленным ею на диване. Один — поменьше, с логотипом нюрнбергской сетевой аптеки. За несколько недель он уже выучил названия всех этих медикаментов и их дозировки наизусть. Ему даже пришлось научиться ставить уколы — но это на самый крайний случай. Другой пакет — побольше, с логотипом ателье Фрау Шнайдер. Агнес теперь часто такие привозит, и Паулю каждый раз вдвойне неудобно: неудобно принимать, неудобно отказываться... Очнувшись в палате, он обнаружил свои руки перебинтованными, а себя, следовательно, живым, и тут же расстроился. Шнайдера он нашёл уже позже — в другом отделении: тот всё ещё спал, но на этот раз под наркозом медицинским, целительным. Доктор объяснил, что Кристофа накачали какой-то ветеринарной дрянью, которая почти парализовала деятельность его сердечной мышцы. В палату к другу Пауля так и не пустили, а вскоре и вовсе направили Шная в лечебное заведение закрытого типа. Всё это время Ландерс думал лишь об одном — слышал ли друг его исповедь там, у алтаря, понял ли, вспомнит, захочет ли он после этого его видеть или же не пустит на порог? Через три недели позвонила Агнес. Разговор с нею стал чем-то невероятным — она сообщила о выписке брата и попросила Ландерса встретить его и отвезти к себе. А ещё она сказала, что так пожелал сам Кристоф. — Пауль, я написал прошение о снятии сана. Пауль, я отправил его и в епископат, и в архиепархию, и в аппарат кардинала, и в Ватикан. Пауль, я не справился. Я недостоин. Я больше не пастырь. Я хочу освободиться, Пауль. Знаю — шансов почти нет, но вдруг...* И он нырнул в объятия друга прямо на пороге клиники. Он продолжал давиться словами, топя их вo всхлипах, и всё это время он так крепко сжимал ослабленное кровопусканием тельце, что Пауль чуть было не задохнулся от счастья. — Шнай, ты, наверное, совсем ничего не помнишь, — неуклюже начал он, когда Кристоф наконец успокоился. — Я всё помню, Пауль. Той ночью я был в сознании. Я думал, что брежу, думал, мне всё снится, думал даже, что умер, но психолог объяснил — там, у алтаря, я был в своём уме. Что они со мной делали в этой клинике, Пауль! Даже гипноз. Они мне объяснили — я не безумен. А сам я понял: ты — святой, теперь я точно знаю это, — он вдруг отстранился, отводя взгляд, и сердце Ландерса вновь забилось в предчувствии нехорошего. — Я не смогу ответить тебе взаимностью. Психолог мне всё растолковал, ты понимаешь? Мы выяснили это. Я не такой, как ты, но я тебя люблю... Я написал в Ватикан — это моя последняя надежда. Пусть я не служу, но сан на мне, и пока это так, я неволен. А я не хочу больше быть невольным — там, в больнице, у меня было много времени, чтобы всё обдумать. Я многое о себе понял. Миссию я провалил, но Господь сохранил мне жизнь — значит, у него на меня есть другие планы! Я хочу начать жизнь заново — мирскую, как обычный мужчина, понимаешь? — Шнай, а как же я? Ты... меня не осуждаешь? — Тебя? Святого? Я твой должник до самой могилы. И твоя тайна навсегда останется тайной. Той же ночью, дождавшись, когда Шнaйдер уснёт в гостевой спальне, Ландерс заперся в своей и сжёг себя. Один за другим он жёг листки со стихами, нещадно выдирая их из тетрадей и отправляя на съедение огню. От своих чувств он оставил лишь гору пепла на широком жестяном подносе. Крупные слезинки с шипением падали на дотлевающий мусор. Тайна... Господь дал ему шанс искупить свой грех, вернув в эту жизнь. А Шнайдер не оставил ему другого выбора. Тайна — уже прошлое.***
Пауль проснулся в пять, по будильнику. Утро бодрит совсем не летней прохладой, и, ёжась после душа, он на цыпочках пробирается в гостиную — пора собираться на службу. Он научился делать всё почти бесшумно — гладить, одеваться, завтракать — всё, лишь бы Кристофа не разбудить. — Откуда костюмчик? Неужели Агнес заезжала, а я снова всё проспал? Шнайдер возникает в дверях своей спаленки, в одних трусах и кофте с эмблемой Chicago Bulls, которая ещё недавно была ему в пору, а нынче висит, как не своя. Шнайдер неимоверно исхудал, ест через силу, да и то в основном под пристальным контролем Пауля, а физические нагрузки по настоянию докторов для него пока под запретом. Его сердце ослабло, нервная система истощена, по ночам он всё ещё видит чудовищ, а внутри сгорает от чувства вины. Но он лечится. В клинике он понял главное: он болен. И момент, когда он это понял, стал началом длинного пути. Растерявшийся от неожиданности Ландерс мешкается у зеркала — всё же разбудил... — Да, она. Тебя Агнес больше не обшивает, коли ты больше не настоятель, так принялась за меня, — Пауль возится с запонками — подобные штучки ему в новинку. Агнес его балует. — А спать тебе нужно больше, так скорее выздоровеешь. Зачем встал? Взгляды встречаются в зеркале платяного шкафа. Следом в нём отражаются две улыбки. — Слушай, Пауль, скажи, а если Ватикан всё же подтвердит моё прошение, ты не будешь против? — Шнайдер мнётся. В клинике, где запрещены посещения, у него было достаточно возможностей для того, чтобы осмыслить свой путь, своё прошлое и своё будущее. И он лишь догадываться может, сколько боли прочинил другу, по неведению играя с его чувствами на протяжении всех этих лет. Но он решил, и Пауль должен знать. — Против чего? Против того, чтобы с тебя сняли целибат? Да с меня ящик бордо, если это случится, — Ландерс осекается: — Когда, Шнай, не если. Когда. Ты достоин этого. Найдёшь себе жену, устроишь свою жизнь... И больше никакого безумства! — Спасибо, — Шнай прижимает к себе друга. Надышаться им не может. — Пауль, если это когда-нибудь всё же случится, и вдруг, ну вдруг, у меня появится жена, и у нас родится сын, знай: я назову его в честь тебя. — Ну уж нет, — Ландерс изящно отстраняется, поправляя пиджак — не помялся бы. — Я буду ревновать, но ты об этом не узнаешь. Так что прошу лишь об одном: пусть единственными Паулями в твоей жизни останемся мы со святым Апостолом. Проводив друга, Шнайдер открывает компьютер. Каждый день он с нетерпением проверяет свою электронную почту: нет ли ответа из епископата, архиепархии, аппарата кардинала, Ватикана — да хоть откуда-нибудь? Пока тишина. Разочарованно хлопнув крышкой лэптопа, Кристоф опускается на колени. Ни образов, ни распятия рядом нет, и всё же он молится — в клинике ему это запрещали, объясняя воздержание от религиозных практик частью терапии и замещая привычный ритуал беседами с психологом, вот у него и сложился комплекс должника. Он задолжал Господу слишком много молитв. В это время отец Пауль, не открыв ещё для прихожан дверей своей церкви, опускается на колени у алтаря. Перед каждой службой он молится о своём — и молитву он даже выдумал свою собственную. Он молится о том, чтобы никакая ересь никогда не сразила его приход. И пока Господь на его стороне.***
Господин Райнхард Маркс уже давно покинул Баварию. Должно быть, обставляет сейчас свои новые апартаменты в Ватикане — Лоренц так и видит его за этим занятием: командующим грузчиками, прикидывающим, куда бы заткнуть очередной антикварный гарнитур, шатающимся в своём золотистом одеянии из угла в угол в комнатах, где выражение "мерить пространство шагами" обретает иной смысл — ведь счёт их, шагов, идёт на десятки, сотни... Бывшего ординария архиепархии Мюнхена и Фрайзинга пресса нe щадила: частенько обвиняли его в чрезмерных затратах на содержание собственных резиденций, за чересчур дорогие автомобили и неоправданно раздутый штат охранников, за неуместные траты на зарубежные поездки и страсть к богатым интерьерам. А ещё за дурной вкус: дворец Хольнштайн, болотисто-серый, блёклый, служащий архиепископам резиденцией уже почти три сотни лет, за последние годы принял в себя столько кричаще роскошной мебели, что прознай об этом всё те же журналисты, без скандала бы не обошлось. Проводя пальцем по полированному деревянному подлокотнику глубокого кресла, Лоренц фыркает: нужно будет избавиться от всей этой безвкусицы, да и не по образу она ему. Обставлять особняк, возведённый в стиле сдержанного баварского рококо, сверкающим золотом и дорогими обивочными тканями барочным убранством мог только глупец. В глубине души Лоренц всегда считал предшественника недалёким зазнайкой. Но он умеет быть благодарным: в конце концов, именно благодаря Марксу он, Кристиан Лоренц, сейчас здесь, в сердце старого Мюнхена, в этих хоромах, в украшенной алым сутане. Он уже принял себя как ординария родной баварской архиепaрхии, но вот то, что благодаря необычной позиции своего предшественника ему посчастливилось перепрыгнуть сразу через две ступеньки иерархической лестницы, до сих пор не укладывается у него в голове. Кардинал Кристиан Лоренц — кардинал земель немецких. Кардинал Германии. Уже кардинал. Скоро ему пятьдесят три — что дальше? Нет-нет, да и взгрустнётся. Вспоминается Аугсбург, родная резиденция, по сравнению с Хольнштайном кажущаяся совсем крохотной и провинциальной. Мюнхен — центр мира — теперь за его окном. И пусть там вечно шумно, пусть машины сигналят, а выхлопные трубы делают воздух невкусным, всё же Лоренц любит приоткрыть окошко и осмотреть то, что за ним — тесную улочку, суетливую, многолюдную, не избалованную частыми визитами солнца. Здесь обитали десятки его предшественников, их ду́хи всё ещё парят под потолком, молчаливо взирая на очередного наместника кардинальского престола. Завидуют ему или же сочувствуют. Лоренц не может их не ощущать — в таких местах даже воздух живой, даже стены. Теперь и он — часть истории. Он навсегда вошёл в неё ещё при жизни и не собирается ставить точку. Не собирается становиться "одним из" — он должен превзойти их всех. Прежде чем занавесить окна и преступить к разоблачению, он делает звонок секретарю. Господин Лоренц тщательно блюдёт свой имидж и сегодня он решил дать указание вывезти из резиденции всю мебель, оставшуюся от предыдущего жильца. Все знают, что новый кардинал ездит на чёрном ауди всего с одним охранником, не боится открыто выходить к людям, активно общается с паствой. И не пристало ему жить в хоромах, больше напоминающих покои Фридриха Первого. Пусть увезут это всё и подарят какому-нибудь дому престарелых, а резиденцию обставят ширпотребом из Икеи. Нет, лучше образцами мастерства современных баварских мебельщиков — потрясающий имиджевый ход! Лоренц довольно жмурится, снимает очки и кладёт их на стол. Тянется пальцами к верхней пуговке сутаны. Ближайшие пару минут ему придётся попотеть: разоблачение — процесс не из лёгких. Алые одежды ему совсем не идут — они оттеняют белые щёки неприличным розовым, а светлые волосы делают какими-то прозрачными — и он носит чёрное, обозначая свою принадлежность к высокому сану через алую кайму, кушак и пилеолус. И золотой крест с рубинами — в ансамбль к любимому перстню. Вернувшись из Словении, кардинал взял выходной. Оказывается, чем выше сан, тем больше свободного времени. Должно быть, Папа там, в Ватикане, целыми днями только и делает, что прохлаждается. Как знать — возможно, когда-нибудь Лоренц убедится в этом лично. Но не сейчас. Разоблачившись, он остаётся в исподнем и нехотя оглядывает свои сухие конечности. Годы не делают его краше, но кому какое дело — единственного человека, перед которым он испытывал некое подобие смущения, в его жизни больше нет. Довольная ухмылка слетает с обветренных губ — стоит ему вспомнить о зазнобе, так всегда происходит. Когда-то она, сама того не зная, украла его покой, а теперь крадёт его радость. Отравляет торжество его жизни, комкает душу, как папирусный лист — с хрустом и заломами. От Лео новостей нет — тот по всей Европе разослал своих людей, и они носятся сейчас от границы к границе, пытаясь напасть на след хоть кого-то из беглецов: хоть уголовницы, хоть пацана, хоть самой Кэт. Да хоть чёртова монастырского мерседеса! Пока безрезультатно. Но Европа маленькая — особо и не спрячешься, а за океан пигалица не побежит — кишка тонка. Зарядившись гневом, кардинал Лоренц шумно вдыхает через нос и тяжело опускается в барочное кресло. Голые бёдра скользят по холодной парче — кресло такое неуютное, неприветливое. Определённо, отo всей этой блестящей шелухи нужно срочно избавляться. Лоренц тянется к стоящей на столе бутылке — он и раньше-то не отказывал себе в дневных возлияниях, а уж сейчас, получив доступ к лучшим мировым погребам... Бордовая капля неуклюже бежит по холодной стенке бокала и, достигнув идеальной поверхности грандиозного букового стола, оставляет на ней уродливое рваное пятнышко. Лоренц снова улыбается: так и надо. В этой жизни нет, не может и не должно быть ничего идеального. Ноутбук он привёз с собой из Аугсбурга — он из родного города вообще захватил только три вещи: компьютер, машину и Лео. Аугсбург в прошлом, и всё, что там было — тоже. Цепляя очки на нос, Лоренц пристально щурится, всматриваясь в загружающиеся на экран картинки. Возле профиля Ванессы мигает зелёный значок "онлайн". Значит, игра начинается. *Информация о трудностях выхода из сана и снятия целибата содержится в комментариe к главе 13.