***
Прежде, чем снова тронуться в путь, Катарина с корнем вырывает из приборной панели прямоугольную коробку. Сиротливые проводки торчат из пластикового корпуса, как хилые лапки из тельца жука. Мгновенье, и GPS-трекер отправляется в окно. Следом летит мобильник. Прошлой жизни больше нет. Кэт по памяти ведёт авто до цыганской мастерской. Пока едет, она плачет. Не решаясь оторвать рук от руля, она позволяет слезам омывать свои щёки. Внутри — скорбь. Но природа её не ясна. Церковь учит очищаться через скорбь, и Катарина — прилежная ученица. Несмотря на глубокую ночь, жизнь вокруг мастерской кипит. Вокруг — потому что, где цыгане, там и табор, даже если их всего нескольких человек. В бетонных гаражах они работают, отдыхают и живут. На уложенной древним щербатым асфальтом площадке между блоками горит костёр, вокруг, на перевёрнутых вверх дном бочках из-под горючего, сидят люди. Горит всё — в том числе и глотки: судя по количеству пустых пивных банок, разбросанных по периметру, посиделки уже давно перетекли в завершающую стадию. На работу здесь явно никто не настроен. Поэтому подъехавший мерседес, пересёкший границы очерченного костром светового круга, вызывает на лицах здешних обитателей сперва недоумение, затем — интерес. Но стоит Катарине выйти из машины, многозначная тишина сменяется дружным гоготом. — Смотри, Милош, я же говорил — монашка ряженая! Да никакая она не монашка! Платье и жопу-то толком не прикрывает! — чумазый юнец мигом распознаёт гостью. Конечно, узнал он её не по лицу, а по примечательной машине. — Эй, мадам, а где распятие? Уже загнала кому-то? А не продешевила? — тот, который Милош, тащится навстречу визитёрке, не выпуская полупустой бутылки с портвейном из грязных рук. — Слушай, Милош, поумерь пыл, — на сцене появляется Штеффи. За руку она держит Клемена: оставить его одного в машине она не решилась — мало ли, что ему в голову взбредёт... — Какие люди! Подруга! — Милош полез было обниматься, но колкий взгляд старой знакомой заставил его пересмотреть свои намерения. — Мы по делу. И времени у нас мало. Где главный? — Штеффи не упускает инициативы, а Клемен не выпускает её руки́. Катарина держится особняком — ей всё ещё не ясен план подруги. За главным послали. Жирдяй дрых в своём "офисе" — огороженной фанерными стенками конуре в самом конце одного из блоков. Спать он предпочитает поближе к деньгам, оставляя ночные посиделки у костра молодому поколению. И конечно, он не рад, что его сон потревожили. — Кого чёрт принёс, — по пути плеснув воды из висячего на стене самодельного умывальника на заросшую, опухшую ото сна физиономию, главный идёт встречать гостей. Весь вид его радушия никак не выказывает. — Радек, привет. Если бы не нужда, я бы не обратилась — ты же знаешь. Цыган долго всматривается в лицо старинной приятельницы. Конечно, он сразу её узнал — просто давно не видел, и теперь будто любуется впрок. Штеффи ему рекомендовали в своё время как классную воровку, но поработать вместе они так и не успели — по глупости баба, будучи тогда ещё совсем молодкой, оговорила себя и села за убийство по неосторожности. После освобождения она не раз приносила ему что-то дельное: старики, которых она обхаживает в своей богодельне, из маразма выбираются нечасто, раскрутить их на щедрые подарки в виде антиквариата и семейных реликвий ничего не стоит, и Штеффи в этом деле знатно поднаторела. Но сейчас с ней чужаки — монашка в мини-юбке и малец, а это не к добру. Мало того, что монашка ряженая, так ещё и ребёнок... Где дети — там проблемы. А проблемы Радеку ни к чему. — Выкладывай. Но сразу предупреждаю... — Вот, — Штеффи не даёт мужику договорить и протягивает тяжёлый свёрток. — Иу! — дружно присвистывают столпившиеся вокруг главаря парни, стоит Радеку развернуть скатёрку и явить свету Николая Чудотворца. Потемневший оклад матово переливается в свете костра. У Радека глаз намётан, и, придирчиво оглядев икону, пощупав её и понюхав даже, он удовлетворённо кивает головой — достойная вещичка. — И что ты за неё хочешь? — он так и спрашивает: не "сколько", а "что". Если бы Штеффи просто нужны были деньги, она бы не заявилась к нему посреди ночи, да не одна, а с прицепом. — Документы на троих. И номера на машину. И желательно — сегодня. Вновь тишина. Подельники смотрят на босса во все глаза, а тот смотрит в глаза святому Николаю. Он знает: баба требует невозможного, но и расставаться с Николаем страсть как не хочется. — Не получится, — превозмогая себя, Радек протягивает икону женщине. — Дело не в цене. Номера справим хоть сейчас, вопросов нет, но документы... Недели две, в лучшем случае — полторы. И только за двоих. С этим, — он кивает в сторону прячущегося за могучей спиной похитительницы мальчика, — связываться не стану ни за какие коврижки. Где дети — там проблемы. Кэт в растерянности смотрит на подругу. Это был их последний шанс. Но она — не единственная, кто не доволен решением босса. Сподручные облепляют Радека со всех сторон и наперебой ему что-то нашёптывают. Как ни силится, Катарина разобрать их слов не может: говорят не по-немецки. А что, если просто прихлопнут их здесь, да и закопают неподалёку, а Николая присвоят себе? Погружённая в отчаяние, она не сразу замечает, как из нестройного гомона мужских голосов пробивается ещё один — потоньше. Он звучит чуждо, но не для цыган — ведь они говорят на одном языке! Дабы убедиться, что никому не послышалось, Радек жестом заставляет подельников замолчать, а сам обращается к мальчику. Слов не разобрать ни Катарине, ни Штеффи, но мальчик с готовностью отвечает незнакомцу. — Откуда у вас пацан? — изменившись в лице, Радек подлетает к женщине, и, в попытке огородиться от напора, она в символичном жесте простирает руку вперёд. В руке — тяжёлая икона. Пока Штеффи в двух словах, сглаживая углы, поясняет суть всей той беды, в которой они с подругой оказались по собственной вине, самый молодой из команды Радека приносит Клемену бутерброд и газировку. Они о чём-то разговаривают, и, наблюдая за мизансценой со стороны, Катарина догадывается: парень слушает рассказ Штеффи и параллельно проверяет правдивость её слов через расспросы Клемена. Результатами проверки, кажется, все довольны — мальчик подтвердил, что его вывезли из Словении немцы-усыновители, и скоро он должен был воссоединиться с Отцом Небесным... Для цыган его рассказа оказалось достаточно. — Много извращенцев повидал, но чтобы настолько упоротых... Так и быть. Слушай сюда, я дважды повторять не буду, и помни — как только ты покинешь мои гаражи, всё будет зависеть только от тебя, — Радек обращается к Штеффи, пока Катарина с удивлением наблюдает, как привычные, законные номера её (и не её он вовсе, а монастырский) мерседеса покидают гнёздышко и тут же сменяются чужими и, скорее всего, в базе дорожной инспекции не зарегистрированными. Клемен приканчивает уже второй бутерброд, Катарина изучает любезно предоставленную в её распоряжение карту — старую, засаленную, протёртую на сгибах. Никакого GPS — до Словении придётся добираться чуть ли не на ощупь. Автомобиль спокойно можно считать угнанным, что уверенности в успехе мероприятия не добавляет. Деревушка Пуща, куда Радек их и посылает, находится в приграничном регионе Прекмурье, и чтобы попасть туда, водительнице предстоит сперва покинуть пределы Германии, а затем пересечь и всю Австрию. Без документов, без связи и без путей к отступлению. С собой — лишь скудные гроши, что цыган выделил им на дорогу: на пропитание да на бензин. Путь не долог: если покинуть Баварию до рассвета, то на месте можно оказаться уже к вечеру, но задача не в том, чтобы добраться, а в том, чтобы не попасться. Милош карябает жёстким стержнем по карте: просёлочные, заброшенные, проклятые, одним словом — цыганские дорожки, их он знает наизусть. Патрулей там не водится. Зато водится кое-что пострашнее. Пока новый приятель распинается об опасностях, поджидающих дам на дороге, Катарина уже прикидывает: стоит ей засветиться хоть где-нибудь, например в объективе камеры наблюдения в магазинчике при автозаправке, и она себя выдаст. Рано или поздно Лоренц выйдет на её след: с его-то ресурсами, с его-то самомнением — так просто с её побегом он не смирится. Остаётся надеяться, что будет это всё же не слишком рано. В Пуще им предстоит навестить цыганскую общину. Радек обещал через родственников справить беглецам документы. А гарантии... Святой Николай на заднем сидении мерседеса — аккурат между Штеффи, теребящей стрельнутую сигаретку, и совсем уже сонным Клеменом. Мерседес покидает площадку, и вслед ему никто не машет. Женщины голодны и напряжены. Им предлагали немного передохнуть перед дорогой, но они отказались — времени нет. Мальчик сыт — и ладно. Поспит в машине. Подруги договорились, что остановятся на дозаправку и купят еды и воды не раньше, чем пересекут Австрийскую границу. А отдыхать будут лишь после того, как устроятся там, куда их направили... То есть, возможно, что никогда.***
Счастье — редкий гость в душе господина Лоренца. Счастья он если и искал, то лишь в юности, будучи наивным и открытым — глупым, одним словом. Он искал счастья в людях, но быстро понял неверность этого пути. Закрыв для себя тему человеческого единения, он пошёл путём другим — путём целеполагания и непреклонности, свершений и успеха. Судьба благоволила ему — но это лишь фигура речи; коллеги часто принимали его за счастливчика, поймавшего некогда удачу за хвост и умудрившегося удерживать её подле себя годами. Удача стала его единственной спутницей, верной и неизменной — такими виделись другим причины всех его достижений. Всегда проще видеть за чужими успехами некое благоволение высших сил, ведь видеть то, что на самом деле за ними стоит, непросто. Непросто признавать, что кто-то чуть смелее, трудолюбивее, настойчивее, изворотливее и твёрже, чем ты сам. У Лоренца полно завистников в церковных кругах, а сколько у него злопыхателей среди тех, кто в эти круги не вхож — и не счесть. Двое из них и сейчас не изменяют себе: расшаркиваются в поздравлениях, раскланиваются в показушном почтении, в глубине души сгорая от негодования: опять он, почему всегда он, почему всё ему! Интерес прессы, бесконечное мелькание на страницах изданий, раболепное почитание паствы, безапелляционное уважение представителей всех ветвей власти... Баловень судьбы — не иначе. Уж не самому ли дьяволу он продал душу в обмен на алый пилеолус? Лоренц о счастье не грезил с юности — его жизнь прошла в стремлениях к чему поважнее, но некоторое время назад он смутно стал ощущать в себе то неведомое, тенеподобное, странное чувство, едва уловимое: чувство трепета, на долю секунды пронизывающего всё его существо, когда рядом другой человек. Кэт могла просто проскользнуть мимо, пока он обедал на кухне, могла, даже в его сторону не взглянув, залезть в холодильник, вытащить упаковку сока и скользнуть обратно — в комнатку, дремать; ей и в голову бы не пришло, что своим появлением на кухне она заставила дыхание немолодого епископа сбиться, а сердце — ускорить бег. Лоренц не гнал от себя это наваждение, хотя в его планы оно конечно не входило. Он просто решил, что заслужил его. И принял как должное. Жизни своей без вертлявой сестрицы подле он уже не мыслил, а раскрываться перед ней не собирался. Она — для него, а не наоборот. Но юношеский трепет, предвестник последней любви — лишь тень того экстаза, что испытывает Лоренц сейчас. Кланяйтесь, кланяйтесь, пройдохи. Они больше не ровня. До официальной церемонии санополагания ещё далеко, но дело решено: только что, в этой комнате, искусно и даже чуть вычурно обставленной аутентичной баро́чной мебелью, господин ординарий Райнхард Маркс объявил главам трёх епархий, что резиденция в Мюнхене вскоре сменит постояльца. И претендент на освободившийся пост один: он так очевиден, что процесс передачи кардинальского престола — всего лишь формальность. За встречей последовал изысканный ужин, и Лоренц много ел и пил, а ещё больше — упивался. Ещё никогда созерцание лицедейских гримас на физиономиях немолодых коллег не приносило ему такого удовольствия. Вот оно — счастье, для которого стоило бы прожить пятьдесят два года в лишениях и ограничениях. Но Лоренц — хитрец, и со временем он научился обходить и их, оставаясь клириком с мирскими потребностями, в удовлетворении которых он себе не отказывал. Двойная, тройная, какая угодно жизнь — жизнь под строгим самоконтролем, теперь станет ещё ярче. Ответственности он не боится — если бы боялся, так и остался бы приходским попом в какой-нибудь глухомани, таким же, как большинство его товарищей по семинарии. Он выбрал Конго и вернулся победителем. Корпениям над Писанием он предпочитал светские рауты в приёмных влиятельных персон, а сомнительным "друзьям" — друзей настоящих, выгодных. Мало кто надевает лиловую сутану, едва перешагнув сорокалетний рубеж, но лишь избранные меняют лиловую на алую, едва перешагнув пятидесятилетний. Ординарий милостиво предложил гостям заночевать в Мюнхене, в роскошных покоях, и двое коллег с радостью предложение приняли — ведь подобного шанса им, скорее всего, больше не представится, но Лоренц поспешил учтиво отказаться — ему здесь ещё жить, так что... Раскланявшись, он не без труда — епископское облачение не способствует проворности — залез в свой ауди у наказал Лео возвращаться в Аугсбург. Ему не терпится обрадовать зазнобу замечательнейшим известием. Она даже не представляет, что теперь её ждёт, что их всех ждёт! Ставки возросли, жизнь закипает с новой силой! Потирая руки, Лоренц берётся за мобильник — он отключил его, чтобы не мешал во время встречи, и сейчас с нетерпением загружает систему. Самодовольная ухмылка блуждает по малиновым губам, винный румянец окрасил блёклые щёки, и господин пока-ещё-епископ не только чувствует себя, но и выглядит почти молодым. Система телефона загружается, и улыбка исчезает по мере того, как на экране появляются всё новые и новые непрочитанные сообщения. А сколько пропущенных вызовов! И голосовое от... начальника службы вневедомственной охраны! "Господин епископ, простите, что приходится Вас тревожить, но дело срочное... К нам на пульт поступил сигнал о незаконном проникновении. Господин Лоренц, в Вашу резиденцию пробрались злоумышленники. Выбиты ворота, выбито окно на втором этаже. Возвращайтесь при первой же возможности. Вам нужно будет составить список пропавшего имущества — наверняка целью взломщиков был грабёж. Полиция уже на месте". Лоренц горит. Горит его тело, источая влагу под плотным лиловым одеянием, горит его душа. Он-то знает: не пробрались, а выбрались. И никакие это не грабители — не родилось ещё на земле баварской такого недоумка, что осмелился бы покуситься на имущество самого епископа аугсбургского. Зазноба бежала. Он не устаёт набирать ей снова и снова, но в ответ — тишина. Разбуженная поздним звонком аббатиса ясности не вносит — сестра Катарина из "командировки" не возвращалась, в монастыре не появлялась. Всё ещё питая тень надежды, Лоренц набирает начальнику охраны, чтобы уточнить — на месте ли мерседес? Мерседеса на стоянке не обнаружено. — Лео — пробей машину. Лео суетится, одной рукой держась за руль, другой — связываясь по мобильному с кем-то из коллег. По тихому, почти мёртвому тону босса он понимает — всё хуже, чем было когда-либо... — Господин епископ... Маячок с радаров пропал. Скорее всего... Что там скорее всего, Лоренцу уже не интересно. Его накрывает ярость. Зазноба бежала и бежала навсегда. Она не вернётся. Она же не самоубийца? После такого не возвращаются. Неблагодарная, лицемерная тварь. Сбивается дыхание, и сердце ускоряет бег? Вот результат. Тонкие пальцы мнут материю сутаны, грозясь продрать её насквозь. Губы дрожат, стёкла очков бликуют, отражая проносящиеся мимо огни ночного города. За стёклами не видно, как выцветшие бледно-голубые глаза наполняются влагой. Как давно он не плакал? После фиаско с Паулиной — пожалуй толком-то и ни разу. Его снова бросили, снова оставили в дураках. Зазноба сбежала. Навсегда. Как бы не так! Он почти любил её, а она... Вместе с цветом сутаны он изменит всё. Сменит милость на гнев, юношескую неосмотрительность на зрелую твёрдость. Цель — месть. Он на автомате принимает звонки — телефон не затыкается. Кроме охраны и полиции наседают журналисты — в Рюккерсдорфе творится чёрт те что. Общественники привлекли силовиков и проникли-таки в церковь. Битва лагерей переросла в настоящую схватку, говорят — даже стреляли. Приходской настоятель бесследно исчез, а у алтаря обнаружены следы крови и топор с окровавленным лезвием... Проводятся задержания местных жителей: за сопротивление представителям власти и вообще — до выяснения обстоятельств. Кто-то, поговаривают, из деревни успел бежать. Борзописцы требуют комментариев, паства в смятении: неужели всё, о чём фрау Керпер вещает сейчас в интернете, выдавая прямые включения с места событий — правда, и в лоне святой Католической церкви завелись настоящие еретики, подобных которым Бавария не видила с тех пор, как погасли последние костры? Лоренц на ходу меняет планы — резиденция подождёт, ничего с ней не станется. Он направится в Рюккерсдорф, благо он в клерикальном. Он начнёт новую главу своей жизни с великих речей — и дело уже не в лояльности аугсбургских прихожан, но в завоевании симпатий всех баварцев. Его должны запомнить как кардинала, который не боится лезть в пекло. Как кардинала, для которого делишки мелкого деревенского прихода важнее сохранности собственной резиденции. Он должен обеспечить себя славой наперёд. И Лоренц уже улыбается: судьба вновь благоволила ему, подсунув назначение и повод для пиара, случившиеся в унисон. А Кэт... Придёт время, и он накормит её до отвала, и не хлебом с оливковым маслом и базиликом, а блюдом собственного приготовления — блюдом, которое подают холодным.***
Рюккерсдорф тонет в людских массах, огнях, криках, мегафоновых тирадах общественников, сиренах полицейских машин и машин скорой помощи. Ещё недавно отшумели беспорядки на площади у Аугсбургской Ратуши, и вот сейчас все, кому не сидится на месте, устремились сюда — в глухомань, что затаилась за полями и лесами в стороне от нюрнбергского шоссе. Полиция взяла церковь в плотное кольцо оцепления, а внутри уже работают эксперты. Задержанных развозят по участкaм, но те, кого ещё не удалось схватить, продолжают сопротивляться. Провинциальное отделение полиции не справляется — пришлось затребовать подмогу у национальной гвардии, и автобусы с личным составом уже направляются к деревне. Зеваки, блогеры и журналисты борются за местечки поближе к церкви — всем хочется быть в числе первых свидетелей, случись полицейским отыскать внутри что-то интересное. Уже вытащили какой-то кровавый пень и странную книгу — теперь их везут на экспертизу в лабораторию, а то ли ещё будет... Гвалт стоит неимоверный, а кто-то даже умудрился притащить в толпу файер. Полицейские из оцепления из последних сил удерживают натиск толпы, поглядывая на часы — ну где уже эти гвардейцы... Вдруг гвалт затихает, и даже файер, управляемый неведомой силой, затухает сам собой. Толпа расступается, расчищая дорогу чёрному ауди. Автомобиль тормозит у входа в церковь, вoдитель-скала покидает своё место, чтобы открыть дверцу перед высокопоставленным пассажиром. Господин епископ в полном облачении вальяжно выходит к людям и, игнорируя протесты патрульных, поднимается на крыльцо перед открытыми церковными дверями. Он простирает руки в жесте величественного благословения, тихонько покашливая — прочищает горло. Фрау Керпер тут как тут: уже суёт епископу в руки беспроводной микрофон — штуку из своего реквизита. Как чует, чертовка, что с человеком в лиловом ей теперь дружить и дружить... Лоренц подносит микрофон к губам, силясь не моргать слишком часто под вспышками десятков фотокамер. Это его час. И кажется, дыхание немного сбилось, а сердце ускоряет бег.