Жертва времени

      Связь обрывается так внезапно и резко, что Тораноске замолкает на полуслове. Первые несколько секунд Эрна ждет его возвращения, потом ее прошибает холодный пот: она не просто не слышит лиса — она не чувствует его вовсе!       От этой мысли ей становится жутко и дурно до дрожи.       Нет-нет-нет, только не это!       Этот страх для нее — один из самых глубоких и сильных. История не терпит вмешательства, она затягивает нанесенные ревизионистами раны за счет потерянных в бою жизней, и Эрна до безумия боится, что когда-нибудь ценой станут ее… люди. Она не может называть их мечами, да и никогда не могла — в них слишком много человеческого, и ей страшно, что их это погубит, что время, прежде не властное над ними, спутает их с ней, которой не должно быть здесь и сейчас, а, может, не должно быть и вовсе. Ей нельзя выходить за пределы цитадели, потому что время, спрятавшее ее от мира в свой кокон, снаружи сдавливает объятия так больно и сильно, что она перестает дышать. Оно сминает ее как неудачную роспись на бумажном листе, пытаясь стереть ее существование, и если теперь его жертвой станут…       Она так резко поднимается на ноги, что в глазах темнеет, и, схватив брошенный на диван хантен, бежит к времявороту. Пушистые тапочки с заячьими ушками скользят по натертому до скрипа полу, и Эрна едва не падает, мимоходом злясь на тех, кто делал сегодня уборку — могли бы не стараться так сильно! От волнения желудок неприятно скручивает, и к горлу подступает тошнота. Долгожданная тишина в голове, которая совсем недавно была так нужна, теперь пугает, и Эрна кричит, кричит, не размыкая губ, снова и снова призывая фамильяра, но все без толку.       В дворике времяворота пусто, никто не любит здесь бывать без дела. Эрна, задыхаясь, упирается в ледяное дерево ладонями и дрожащими руками пытается исправить место назначения. Последний сигнал пришел из Киёсу, «Киё-су-си» — она помнит это название, но не может найти нужных иероглифов, не отличает [сё] от [киё]. Черточки расползаются, раздваиваются в глазах, трепещут крыльями пойманной в ладонях птицы — это слезы колотятся в груди вместе с сердцем, и их невозможно удержать внутри.       Она слаба, беспомощна и бесполезна, ее сил едва хватает на то, чтобы подняться утром с кровати, и от короткой пробежки из кабинета во двор ей уже не хватает дыхания. Что она сделает в прошлом? Сможет ли она вообще туда попасть? Что сотворит с ней время, получив в свои руки?.. Она не знает, но чувствует — ничем хорошим это для нее не закончится.       — Госпожа, госпожа, подождите! — Конноске прыгает по плитам дорожки и, поскользнувшись, врезается лбом в ее ногу. — Не уходите одна, госпожа!       — Я не могу уйти, — шипит едва слышно Эрна, и в ее голосе — злая истерика, которой фамильяр совсем не заслужил, — я не помню, как пишется Киёсу!       — Я вам помогу! Только пообещайте, только не уходите одна! — голос лиса дрожит так же, как ее собственный, и это почему-то отрезвляет.       Он прыгает на машину и включает проектор в ошейнике — точные дата, время и место последнего вызова. Его лапы немного прилипают к панели управления, и звук набора получается странным, клейким. Эта деталь не имеет значения, но Эрна почему-то зацикливается на ней, снова и снова проигрывая в голове один и тот же звук: шлеп, шлеп, шлеп… Пустоту, возникшую от того, что она выбрала свой лимит стресса, нужно чем-то заполнить, но на связные мысли трепещущего в панике сознания не хватает, а монотонное бормотание в голове успокаивает. Оно прячет за собой непривычную звенящую тишину, которой не должно быть, и от этого становится немного легче.       Ненадолго.       Перенос наваливается на нее так тяжело и внезапно, что Эрне кажется, у нее остановилось сердце. Это второй раз, когда ей приходится перемещаться во времени, и первый, когда она делает это в одиночестве.       Синий холодный свет сдирает кожу, отравляет кровь жгучим ядом, заставляя его лавой выжечь вены, и Эрна воет, не слыша самой себя. Этот свет — тысяча ударов сразу со всех сторон. Он пытается просочиться сквозь поры, сквозь оголенные нервы, забивает собой носоглотку и выжигает глаза. Он хочет уничтожить ее изнутри, занять ее место, и Эрна сопротивляется, отчаянно и безнадежно, не из упрямства — из страха. Из понимания, что это — последний шанс, за которым нет ни Рая, ни Ада, лишь вечное ничто, в которое она скоро превратится.       Перемолов в муку кости, свет выплевывает ее на землю, и Эрна ударяется обо что-то затылком, с удивлением отмечая, что череп ее, оказывается, на месте и крепче, чем она думала. Сиплое, рваное дыхание причиняет невыносимую боль, но воздух после холодного света кажется таким свежим и сладким, что она дышит открытым ртом сквозь дрожь и слезы, дышит испуганно и радостно, потому что каким-то чудом осталась жива.       — А это еще что за чудовище?! — спрашивает кто-то вдали. Акцент его просто ужасен, и даже эту короткую фразу умудряется исковеркать до неузнавания.       — Госпожа, госпожа, вы в порядке?! — холодный нос Конноске тыкается ей в подбородок, и Эрна прикусывает язык.       Она далеко не в порядке, но сейчас это даже не расстраивает. Она в восторге быть не в порядке, в восторге хоть как-то быть!       — Вот это я понимаю, сюрприз! — хохот Тсурумару тремором отзывается в сердце — Эрна чувствует как раскрошенные кости превращаются в желе от необыкновенного, непередаваемого облегчения и счастья. У нее получилось, а они живы и в состоянии смеяться — и это стоит любой пережитой боли и той, которую наверняка еще предстоит пережить. В ней дрожит каждая клеточка, и внутри шевелится неведомое, которому она не знает названия, но знает, что его оставил тот злой слепящий свет, и, что бы это ни было, оно не пойдет ей на пользу.       — Ах, не может быть! Госпожа, госпожа, почему вы здесь?! Накигицуне, что же делать? Скромный лис вроде меня ничем не сможет ей помочь!       — Оп-па, — ее подхватывают под мышки и помогают подняться на ноги, хотя стоит на них Эрна неровно и шатко, и если ее отпустить, непременно упадет обратно. — Так-то лучше. Ну-ну, не стоит плакать. Как же вы здесь оказались?       — …пришла… вами… — с трудом выдавливает она пересохшим ртом, и получается очень тихо и хрипло.       Это значит: «Я пришла за вами, скорее пойдемте домой!»       — На твоем месте я бы не двигался, — голос Ягена обжигающе холоден, настолько, что Эрна вздрагивает — и поскальзывается. Руки Миказуки поддерживают ее, сильно, болезненно. Впрочем, сейчас ей больно решительно от всего, и это совсем не его вина.       — Мм-хм, я бы к нему прислушался, если бы хотел сохранить голову на плечах! — Она не видит Тсурумару, но чувствует, что тот наверняка подмигнул вместо точки.       Сморгнув слезы, Эрна утыкается взглядом в спину Ягена — он, кажется, обращается не к ней.       — Тораноске! Тораноске! Госпожа, посмотрите, что с ним!       Конноске прыгает вокруг Накигицуне, который держит в руках безвольно обвисшее лисье тельце, и Эрна вначале не может понять, в чем дело, потому что мозг не желает сопоставлять Тораноске с этим безжизненным комком шерсти. Но у него те же полоски на спинке и толстые короткие лапки, и…       И бумажная печать на лбу.       — Дай!.. — просит Эрна слабо, пытаясь выпрямиться, но вместо этого нелепо барахтается в чужих руках.       Она саму себя не слышит, но Накигицуне подходит ближе, и Конноске наступает лапой на ногу, и Миказуки встряхивает ее как куклу, потому что она почти съехала обратно в грязь.       Руки дрожат и отказываются повиноваться: из нее будто вытянули все мышцы, и желейный скелет не способен шевелиться без помощи.       — Попробуй справиться с моей печатью, демон! — шипит тот первый, далекий и незнакомый голос. — Сам же первым и умрешь! Привели себе товарища, да? Это вам не поможет!       — …ше, выше, — Эрна носом указывает на лисицу в руках Накигицуне и наклоняет голову.       Печать горчит и жжется, но это такая смешная и едва заметная боль, что Эрна почти улыбается. Она срывает бумагу зубами и сплевывает печать на землю.       Там, вдалеке, кто-то ахает.       — …е может бы..!       Освободившись от печати, Тораноске слабо дергается и тоненько скулит, хныча почти как ребенок. Эрна облегченно выдыхает, чувствуя как отпускает стальную руку на сердце. Чужая магия перчит на губах, и она облизывает их, поднимая голову.       Солнце, вставшее быстро и высоко, открывает ей человека, напряженно следящего за каждым ее движением.       — Ты не демон, — тянет он, и его голос дрожит, но она не может понять, дрожь это страха или ярости. — Демон не смог бы справиться со святой печатью! Ты не демон, но и не человек. Кто ты, отвечай немедленно или умри с остальными!       Колокольчики на его посохе звенят, и по воздуху прокатывается волна молитвы, которая почему-то расходится внутри тела кругами по воде. Молитва ударяется о дальнюю грань барьера за их спиной, гулко сталкиваясь с приклеенными к деревьям печатями, и возвращается назад, вспыхнув ярче.       Тораноске громко всхлипывает, Яген что-то цедит сквозь зубы и Тсурумару трясет головой, прикрывая глаз, будто надеется, что этот неприятный фальшивый звон сам выкатится из уха. Руки Миказуки на мгновение слабеют, но все же не позволяют ей упасть.       Им больно, — с каким-то удивлением осознает Эрна. Им больно, и в этом виноват какой-то!..       От укола злости то неведомое внутри лопается попкорном в микроволновке. Зернышки прыгают внутри тела — холодные обжигающие синие огоньки. Она чувствует себя взбитой бутылкой рамунэ¹ с застрявшим в горле шариком, пузырьки взрываются и кипят, подпирая ее стенки изнутри, и когда Эрна открывает рот, чтобы выпустить их вместе с какой-нибудь злой, полной яда ремаркой, вместо слов из нее льется сила.       Она другая, непривычная и колючая, холодная, кусачая и дикая, но она есть!       Внутри ее пустого мешка бунт запущенных разом фейерверков, и это давно забытое чувство едва не сбивает с ног. Но Миказуки держит ее надежно и крепко, а вот монаху на той стороне барьера не повезло — он падает на спину, роняя свой посох, а его талисманы на деревьях горят синим пламенем.       Эрна давится неуместным сейчас смешком, потом еще одним и еще — фейерверки сыплют искрами от каждого звука, и она такая легкая, такая сильная, такая заполненная внутри, что может оттолкнуться от земли и взлететь в небо птицей, далеко-далеко, куда глаза глядят! И она действительно отталкивается и летит, летит сквозь синий свет, колюче толкающий в спину, будто стремясь поскорее ее из себя выпихнуть. Не птица — ракета, ее невозможно остановить!       Когда земля больно ударяет по пяткам, Эрна пытается прыгнуть снова, но не может вырваться из чужих рук.       — Миказуки! — звонко, лопающимся от восторга голосом смеется она. — Отпусти! Я лечу! Вы видели, да?! Видели?!       Ей хочется прыгать на месте как мяч, сделать колесо на дорожке и пройтись по времявороту на руках, хотя она даже не умеет этого делать. Хочется петь и кричать, и выкинуть чего-нибудь в духе Тсурумару, и обнять всех тигрят Гокотая разом, и жить, жить, ж-и-т-ь!       — Я жива! — кричит она, запрокидывая голову. Просто так, потому что ей хочется, потому что ей нужно поделиться со всеми этой необыкновенной новостью! — А-а, я жи-ва! Жива!       — По-моему, у нее жар, — говорит Яген в сторону.       — Я в полном и совершенном порядке, — тут же пытается успокоить его Эрна. — Я еще никогда не была так в порядке, как сейчас!       — Это видно, — смеется ей в макушку Миказуки. — Такого порядка здесь еще никогда не бывало. Яген, будь так добр проверить температуру…       — А-ах, мои тапочки! — Эрна прыгает на месте, чтобы рассмотреть свои ноги, и они босые и грязные. — Я потеряла тапочки! Мои любимые, с ушками!       — Тапочки можно купить новые, а вот с капитаном будет сложнее, — бормочет Яген себе под нос — она, между прочим, прекрасно его слышит, что за невоспитанность, говорить о ней в третьем лице! — и, стянув перчатку зубами, касается ее лба прохладной узкой рукой.       — Мм, — тянет Эрна мечтательно, тут же меняя гнев на милость, — холодненькая! Так хорошо! Хочу мороженого! Клубничного! Ведро! И сиропу!       — А мне нравится, — осмотрев ее с головы до ног, решает Тсурумару, и Эрне хочется покрутиться на месте, раскинув руки, чтобы он мог рассмотреть ее со всех сторон и восхититься ими тоже. — По-моему, очень интересно вышло! Может, вы такой и останетесь?       — Останусь?! — фыркает Эрна и топает ногой. — Да я такая всегда!       — Определенно интересно!       — Быть может, госпожа пьяна? — тихонько и неуверенно спрашивает лис с плеча Накигицуне и за поддержкой смотрит на хозяина. Тот молча пожимает плечами.       Молча!       — По-го-во-ри-со-мной! — требует Эрна, снова прыгая. — Запрещаю молчать! Отменяю молчание, теперь тишины не существует!       — Ну-ка, не закрывайте глаза, — Яген приподнимает ее подбородок и резко убирает руку, которой до этого заслонял солнце. — Зрачок расширенный.       — У меня просто плохое зрение, — оправдывается Эрна, но ей почему-то не верят. Они молчат, но она чувствует — не верят!       Но ведь она говорит правду!       Почему-то эта мысль оскорбляет ее до слез.       — Вы могли бы отвести капитана в комнату? — спрашивает Яген, и спрашивает даже не у нее! Как будто она не может решать за себя, как будто не имеет права отказаться!       Какой же он недобрый и злой!       — Конечно, конечно, — ее сгребают в охапку как пушистое одеяло, придерживая так, будто она может оторваться и взлететь. И Эрна действительно взлетела бы, просто так, всем назло, потому что никто ее не понимает и не радуется вместе с ней, и даже Тсурумару, который радуется, делает это не так!       Она обиженно сопит, пытаясь вывернуться из чужих рук, но они держат непреклонно и почти болезненно.       Пузырьки фейерверков на каждом шагу вздрагивают и шипят, они больше не хотят поднять ее в небо, и Эрна чувствует, как наваливается на нее сила тяжести, как в тело впиваются чужие пальцы. Миказуки охает, склоняясь вместе с ней, но не отпускает, вздыхает только, и его вздох ерошит волосы на макушке. Это такое нежное и теплое чувство, что от него щемит в груди и хочется плакать.       — Ну-ну, опять вы за старое, — по-доброму смеется Миказуки, когда она, не удержавшись, всхлипывает, и закрывает ладонью лицо. — Что же теперь стало причиной свежих рос?       «Жить так хорошо! Жить так хорошо, а я совсем об этом забыла», — отвечает Эрна, не размыкая губ, и закрывает глаза, чтобы ничто не мешало ей чувствовать это прекрасное, это удивительное, переполняющее ее…       — Пожалуй, в таком виде возвращать вас в постель не стоит, — негромко тянет Миказуки и ставит ее на ноги. Эрна качается с пятки на носок, не находя баланса, и голова ее качается тоже, и внутри перекатываются последние сверкающие огоньки фейерверков, кап, кап, кап…       Жизнь превращается в полусон, неверный и зыбкий: она открывает глаза, чтобы проснуться, но не просыпается.       — Вы сможете сами?.. — Его слова размывает шумом воды, стирает словно ластиком, и Эрна в полусне смотрит сквозь полумесяцы.       «Я жива?» — спрашивает она, тщательно шевеля губами, но не может саму себя услышать.       «Я жива?» — повторяет она, стараясь придать голосу громкости, но, вылетая изо рта, он тает в воздухе мороженым в солнечный полдень. Клубничным. С сиропом.       Миказуки отвечает ей, Эрна видит, как шевелятся его губы, но не разбирает слов. Ей кажется, если провести по губам пальцем, как по книжным строчкам, она сможет прочитать ответ, но он держит ее так, что она не может пошевелиться, только качает головой из стороны в сторону, беззвучно говоря о своей глухоте, качает так долго, что ее лицо обнимают чужие руки, заставляя остановиться, и она снова поднимает взгляд и смотрит сквозь полумесяцы, которые дрожат отражением в водной глади, и прижимает к лицу его руки, закрывая глаза.       Сквозь тонкую ткань перчаток она чувствует его тепло и отзывается на него собственным, и это — лучший ответ, который, придя к ней, трогает до слез.       Она жива. Снова жива. Восхитительно жива!..       Интересно, как долго это продлится?..