Жертва времени

      В комнате для спящих мечей темно и тихо, это место кажется отрезанным даже от их вырванной из времени цитадели. Воздух здесь душит. Он будто сделан из железа и тяжело обнимает тело, придавливая к земле. Эрна чувствует его холодные руки на шее и заставляет себя сделать шаг внутрь комнаты. Все это — лишь образы ее панических мыслей, но ей не становится легче, даже когда она облекает мысли в слова.       Сюда она приходит отбывать повинность. Как на кладбище — и это сравнение пугает ее саму.       Прошло уже полгода с того дня, как она поселилась в цитадели, но эти мечи до сих пор для нее молчат. Бумажные куколки осыпаются клочьями, стоит им коснуться лезвия, — а она не знает, что делает не так.       Ее не винят и даже не спрашивают, когда же к ним придут их друзья и братья. Все здесь удивительно добры и терпеливы, — а может их просто отчитывает Хасебе. Наверняка ей этого узнать не дают. Но Эрна слышит их голоса. Чувствует их взгляды, в которых надежда смешалась с ожиданием и такой силы верой в нее, что становится страшно.       В глубине души ей известно — она не сможет эту веру оправдать.       В ее руках — ворох бумажных куколок, и Эрна держит их неловко и смущенно, почти испуганно, предчувствуя очередное поражение. Последние недели все оставшиеся силы она вкладывала в шики, но сколько тех сил оставалось — и хватит ли их сейчас?       Куколки трепещут беспокойными птицами, и Эрна разжимает пальцы, позволяя им выбрать себе хозяина, того, чью сущность они захотят воплотить.       Вместо того, чтобы взвиться под потолок стаей острокрылых бабочек, бумажный ком тяжело валится ей в ноги.       Шики похожи на выпавших из гнезда птенцов, еще голых, неоперившихся. Они не могут лететь, не могут выбирать — полупустые вместилища с трещиной, сквозь которую утекает драгоценная энергия. Не выполнившие предназначения, они теперь бесполезны, и Эрна чувствует вину за то, что их создала.       И вину перед теми, до кого она отчаялась дозваться.       Ее сила — крупа в дырявом мешке, и этих крох, конечно, недостаточно, чтобы вдохнуть в кого-то жизнь. Но Эрна не может ни вновь починить, ни наполнить себя до краев, так, чтобы этого кому-то хватило. Она такой же сломанный сосуд, как дрожащие смятые шики, и опустошение ее — вопрос лишь времени.       Это самое время, так плотно и цепко обвившее ее путами своей насильной любви, шепчет на ухо далеким горным эхом обвала, но не спешит делиться силой. Его энергия, колючая и злая, кусает за пальцы до крови, когда Эрна пытается ее коснуться.       Единственное, что ей остается — барахтаться в этой силе в ожидании конца.       Учитель подобрал ее как бродячую кошку и бросил в реку в решете вместо лодки: попробуй, выплыви, а если не получится, соверши невозможное.       Она ненавидит его в такие моменты с оглушительной яростью — настолько, что это причиняет физическую боль. Ее захлестывает волнами обжигающе горькой желчи, но когда сознание проясняется, она ненавидит уже себя.       Это неправильно, думать так о человеке, который спас ее жизнь, даже если он сделал это небескорыстно. Сейчас все в прошлом вместе с ним — и Эрне не хочется это прошлое ворошить. Она злится на Учителя, но кроме этих коротких приступов не думает о нем, и ей за это стыдно.       Конечно, она жалеет о его смерти, конечно, ей его не хватает, но все эти сожаления эгоистичны, потому что больше всего ей не хватает той жизни, что она вела при нем. Эрна чувствует себя чудовищем из-за того, что не способна искренне скорбеть по нему, но люди так давно и так часто проходили сквозь ее жизнь навылет, что она привыкла ни к кому не привыкать. И разве несколько коротких месяцев с Учителем могли это исправить?       Пусть даже ее в первый раз…       Мысли взрываются вихрем лепестков сакуры, сбивая ее с ног. Ослепляя. Обескураживая. Ее поддерживают чьи-то руки, не позволяя упасть на лезвие меча, и Эрна еще не видит, но чувствует — получилось!       От этого замирает и тонко дрожит что-то внутри, и в горле шипучим шампанским щиплет потерянное трогательное чувство. Она резко вскидывает голову, цепляется кончиками пальцев за скользкую холодную ткань чужих рукавов, чтобы убедиться, что это не сон, не призрак. Из-за цветов, закрывших от нее весь мир, все вокруг нереально и зыбко, и это страшно, потому что ей кажется, она вот-вот проснется.       — Во сне я слышал чей-то плач, — тянут над головой, и она чувствует на волосах его дыхание, — не вы ли это были, госпожа?       Этот голос смешлив и мягок, вкрадчиво уютен, похож на кошачью лапу с втянутыми когтями. Ей слышатся в нем знакомые нотки, хотя, конечно, такого просто не может быть. Но ей так хочется сейчас их слышать!..       Лепестки сакуры растворяются в нежном свете, и она может, наконец, разглядеть лицо склонившегося над ней человека.        Черты его тонки и изящны, и это разбивает хрупкую иллюзию, сложившуюся за мгновение в ее голове, но…       Он улыбается немного вопросительно и удивленно, словно ждет ответа на какой-то вопрос, но Эрна не помнит этого вопроса.       Зато она помнит этот взгляд. Такой взгляд и понимающую добрую улыбку, от которой щемит и заходится сердце, потому что кажется, будто этот человек видит тебя насквозь.        Пузырьки шампанского ударяют из горла в голову, порождая абсолютную пустоту, которая дает трещину, и все, прежде скрытое за ней, обрушивается на Эрну тяжело и безжалостно.       Они разные, абсолютно разные, ничего похожего, но то чувство внутри нее то же, что и тогда. Она захлебывается в нем, болезненно и трогательно одновременно, и чувствует как слезы бегут по щекам, обжигая их, потому что так больно заново терять его, когда она только сейчас поняла, чего тогда лишилась.       Ей не хватает наставника, верно, но еще больше ей нужен человек, который будет видеть ее насквозь, потому что у Эрны внутри слишком много того, что она никому и никогда не сможет, но так хочет показать. То, что прячется за пустыми улыбками, молчанием и минутным фальшивым счастьем, которое растворяется льдом в воде, не оставляя послевкусия.       И человека, который первым увидел все это — и не отвернулся, — этого человека больше нет. Его нет и никогда не будет — совсем, навсегда.       И это осознание стискивает сердце так сильно, что она перестает дышать, не сразу чувствуя на голове тяжесть чужой руки.       — Ну-ну, не стоит плакать так горько, — смеется мягкий голос — совсем другой и незнакомый, и непонятно, почему мгновения назад ей казалось иначе. — В реке Слез уже обнажилось дно¹.       — Из-вините, — с трудом выдавливает из себя Эрна, спешно закрывая ладонью глаза. Ей все еще больно, но уже стыдно, и меньше всего хочется, чтобы кто-то видел ее — и насквозь, и вовсе.       — Ах. Значит, это все-таки были вы, — тянет он, снова похлопывая ее по голове. — Ничего-ничего. Быть может, чай поможет вам успокоиться?       Его размытый силуэт сплетен из лазури и золота, и никакой той самой улыбки она сейчас не видит, потому что смотрит воспаленными глазами в щелочку между пальцев.       Пустота медленно затягивается, закрывая собой навсегда обнаженные теперь чувства, и позволяет ей выдавить из себя подобие вежливого оскала.       — Да, я обязательно опробую этот способ, — отзывается Эрна хрипло и виновато. — Прошу прощения, но я сейчас… Я попрошу Конноске проводить вас… Извините, я…       — Все в порядке, все в порядке! Мы увидимся позже.       — Да, обязательно, — соглашается она и почти убегает, чувствуя как сердце на каждом шагу перекатывается из пятки в голову.       В ее защитной пустоте теперь трещина, из которой сочится то чувство, и Эрна не знает, когда оно снова сможет ее сломать, — но это не имеет значения.       Объятия времени стискивают ее все туже, и до того момента то чувство может подождать.