Dimidium animae meae

      Люк последний год носит исключительно черное. Наверное, потому что нравится этот цвет, отвечает он на тысячи вопросов «почему» сразу же, без возможности усомниться или опровергнуть. Против предпочтений ведь и слова сказать нельзя — глупо это и бессмысленно, о цветах спорить. Поэтому никто больше и не спрашивал, отчего это олицетворение Света и Великой надежды тонет в черных тканях, не закрывая, разве что, лицо. Люди, даже самые близкие, не слышат начального «наверное», словно оно и значения никакого не имеет. А Люк только в это слово и вкладывает смысл.       Он сомневается во всем. В каждом своем действии, шаге, слове. Даже в каждой мысли он кропотливо ищет какой-то собственный просчет, будто бы он только и делал всю жизнь, что ошибался. Да не было никогда такого, убеждает он себя, придавая внутреннему голосу излишней уверенности. Которой внутри, собственно, и не существует теперь. Не деле, Люк и правда не ошибался до своих девятнадцати лет. Все шло если не хорошо, то, во всяком случае, стабильно; пусть неинтересно, зато до тошноты предсказуемо, что, в этом смысле, значит — безопасно. И Люк не сомневался когда-то в своих действиях. Пока не увидел рябящую, до смехотворного преуменьшенную голограмму, с которой смотрела на него молящая о чем-то болезненно-важном девушка, принцесса, Лея, вывернувшая его душу, чистую и по-детски наивную, наизнанку, вшивая своими тонкими пальцами в нее тени вечных вопросов.       Люк знает, что единственным правильным решением с тех пор — четыре года, как вечность, тянулись сквозь их сцепленные пальцы — было отправиться к ней на помощь. Потому что, в ином случае, он бы не простил себя, когда ангельское создание бы вдруг посещало его сны о далеких звездах и надрывно, будоражаще шептала бы «на тебя вся надежда». Впрочем, и дальше он делал все ради Леи, а затем уж — по привычке. Она, единственная существующая сейчас звезда во всем необъятном космосе, возле которой по своей орбите степенно плелся Люк, стала его семьей еще до того, как он узнал о кровных узах. Нерушимое родство с Леей, прекрасной, волшебной, нужной, — да радоваться бы тому, что она его сестра. А он словно скорбит безмолвно, каждый раз сталкиваясь с ней в коридоре Сената. Лея-то улыбается ему, машет, обнимает иногда даже, если вокруг нет никого, а у Люка дыхание перехватывает от одного только взгляда в карие глаза принцессы.       Люк чувствует связь с принцессой остро, раняще-больно, будто ему насквозь грудь и сердце в ней пробили стальным тросом, конец которого, становясь шелковой красной нитью, оплетал пальцы левой руки Леи. Она иронично держала его — его всего, без остатка, сама об этом даже не подозревая, — на коротком поводке. Он и рад быть так близко, но мешает только одна формальность. Значительная и пустая одновременно. — Лея — моя сестра, Хан, тебе не о чем волноваться, — радушно улыбаясь, врет он и смотрит куда-то за плечо Соло. Только чтобы не в глаза. — Да знаю я, знаю, — нетерпеливо отмахивается Соло. — И она так же говорит. Мол, идиот ты, я сто раз повторяла, что он мой брат, и бла-бла-бла. Но так ведь со мной-то она только час проводит, от силы, в день. — И еще семь, когда приходит спать, — услужливо напоминает Люк и тут же подносит ко рту кружку с кафом, стараясь лицо спрятать понадежней. С чего бы краснеть ему, с чего бы? Лея — его сестра. — Ну да. Но иногда мне кажется, что влюблена она только в свою работу. Мне это не на руку, — хмурится контрабандист и потирает лоб, морщась. Люк молчит, потому что знает: в чем-то Хан, несомненно, прав. Лея влюблена в работу. Хан влюблен в Лею. А Люк — брат Леи. И точка. Потом Соло поднимает глаза и, наклоняясь вперед, говорит тихо: — Я хочу сделать ей предложение.       Люк по-прежнему не говорит ничего и прячет глаза за светлой путающейся челкой. — Эй, Малыш? — дурацкое прозвище, закрепившееся за коммандером Скайуокером, остается на краю сознания и заставляет Люка недоуменно моргнуть. Еще раз, затем другой, а потом сдержанно, совершенно дежурно, практически по-джедайски улыбнуться и хлопнуть друга по плечу. — Я рад за Вас, — говорит, наконец, Люк, поправляет джедайскую робу угольного цвета и смотрит все еще мимо Соло. Мимо стен кабинета, мимо Корусанта, может, мимо всей Вселенной. Ему и самому теперь тоже как-то мимо.

***

      Когда Лея заходит в его временное пристанище — старую квартиру в доме номер 500 по Республиканской улице, — Люк видит, как горят ее темные глаза. Радостно, ярко, так, что Люк понимает почти сразу: с Ханом они все-таки поговорили. Не один раз, возможно, ехидно подмечает внутренний голос, когда Скайуокер мимолетно смотрит маленькое красноватое пятнышко под ключицей, выглядывающее из-под выреза на ее платье. А Лея видит, что стеклянная ваза, принадлежавшая некогда ей самой, хозяйке предоставленной квартиры, разбитая валяется на полу. Девушка ничего не говорит, пролетает мимо осколков и падает, молча улыбаясь, в объятия брата. Она — в неизменно белом платье, светящаяся изнутри как-то по-особенному ярко. Он — в неизменно черных аскетичных одеждах зажимает челюсти до громкого скрипа зубов, сжимающий ее в объятиях безнадежно и нестерпимо крепко. — Почему ты всегда в черном? — вдруг спрашивает Лея, впервые заметив это в слепящем свете своих безграничных одухотворенности и счастья. Люк смотрит на нее, приподнимает уголки губ в теплой, почти не наигранной улыбке и привлекает сестру к себе. А когда обнимает, то и сам задумывается: почему и впрямь черное? Ему никогда раньше не нравился этот цвет — теперь-то он и не сомневается в этом даже. Но, надевая темные робы, он словно держит на привязи Тьму, уживается с ней, учится усмирять. Чтобы вдруг не упасть в нее. А еще черный — цвет траура, цвет подчинения, цвет отчаяния, почему-то думает Люк, и его совершенно точно радует собственное смирение с судьбой. Хоронит свои колющие чувства и себя зодно под слоем дегтярной земли и понимает: черный теперь единственный возможный цвет.       Потому что Люку — точно мимо белоснежного Света Леи.