Мёртвый Дерри

      Она всегда смотрела на свои синяки, и иногда просто отказывалась лечить их. Она сдирала бинты и пластыри в надежде, что останется шрам. Хоть какая-то память о веселых деньках, сопровождаемых глупой влюбленностью, что легко спутать с зависимостью. Можно ли сказать, что она была зависима? Конечно же, да нет.       Она долгое время так жутко ненавидела все это, но вскоре просто не могла без этого. Не зря говорят, что девушки любят только мудаков. Этот странный стереотип не казался бы столь ужасным, если бы вместо «мудак» было бы что-то более красивое. «Хулиган» например. Или даже «бандит».       Что же можно сказать о синяках Беверли? Они были у нее буквально везде. От разбитой головы до шрама на мизинце из-за собственной неаккуратности. Все смотрели на нее с глазами, полными интереса и даже желания, которое довольно сложно скрывать. Конечно же, она видела эти довольно многозначительные взгляды на ней, на ее теле, и иногда ей казалось что ее просто оскверняют. Прямо на улице, в магазине, или где-то ещё — не важно. Она просто принимает это на свой счет и старается не замечать, скрывая все это. Ее лучезарные улыбки всегда были искренними, и она никогда не отказывалась кому-то помочь. Хотя, сама она помощи не просила.       Как бы странно все это не звучало — она симбиоз двух совершенно разных личностей. С одной стороны красивая, милая и крайне энергичная девочка. Послушная дочь и причина для огромного количества разбитых сердец. Вот такая вот прекрасная владелица небесно-голубых глазок и рыжих волос. Что же можно сказать об этом ангелочке?       То, что этот рыжий ангел не нуждается ни в чьей помощи и курит за школой, разбивая костяшки в кровь. Самая настоящая пацанка, которая утрет нос любому. Отважная, смелая, и хитрая, как лисица.       Назвать ее плохой нельзя. Она просто вынуждена была быть такой. Ее вынудил мир, полный черно-белых масок. Это просто способ защиты.       Мы ведь все знаем, какая она перед отцом? Она его до жути боится, и старается даже не показываться тому на глаза. У нее просто животный страх, несравнимый ни с чем. Разве что Генри Бауэрс. Из-за него сердце колотиться ещё быстрее, и не только из-за страха к хулигану. Кто же думал, что ее боязнь к отцу может так лихо совмещаться с любовью к задире всего Дерри?       Легко и просто, но вот влюблены обе личности, которые она так умело поддерживает, а бояться одинаково — ничего с этим не поделать. Правда, в какой-то степени все несколько сдвигаемо, и крайне значимо. То же самое, как и черчение — один только миллиметр может лишить свою судьбу. Ну, и оценки.       Любой бы, прознав про это, просто начал негодовать. Тогда же у нее не будет никакого объяснения тому, что было. И было ли шуткой все то, о чем говорят? Про список, что длиннее, чем у Ричарда? Никто толком не знает, да и она сама тоже, если признаться. Она сбилась со счету, когда считала всех людей, что рассказывали подобные слухи из-за ее же способа выживания. В самом деле, она ещё девочка. Правда, разве кого-то волнуют ее слова?       Она часто думала над этим. Она всегда была заинтересована. Какое-то время он считала, что сердце у нее так сильно колотиться только из-за адреналина, правда, она тогда и понятия не имела, что это и при каких условиях вырабатываеться. От одного только взгляда на него ей становилось несколько не по себе, а сравнение этого страха со страхом к отцу — совершенно глупо. Правда, причин для того, чтобы смотреть на него у нее было больше, чем просто много.       То браслетик, то холодные глаза, то шрам, который она сама ему и оставила. Всегда была причина, но явно неправдивая. На самом деле ее никогда раньше не интересовало подобное. Это было жутко как страшно. Одна ее часть считала, что Генри — редкостный дурак, и он просто ужасен. Постоянно всех задирает, и все время в шрамах. Но даже несмотря на это, она находила красивыми серые глаза, его довольно сильные руки и жесткий говор. Особенности в его виде она тоже всегда находила более красивыми, чем у того же Билла Денбро. Она знала, что в нее влюблен Бен и Билли, но разве она на них смотрела? Разве что только оставить светлое пятно на своем черном листе. Если бы она понимала, что ее жизнь по сравнению с другими — калька.       Вторая ее часть просто постоянно сочувствовала. Именно так, как Генри просто ненавидел. Он не любил, когда его считают слабым. Он скрывал свои шрамы, не понимая, что другие думают, что все это от прошлых драк. Никто ведь не знал, что родитель его избивает. Да они не могли и подумать, что Бутч — лучший полицейский всея Дерри — может поднимать руку на ребенка. И что, что тот уже вполне себе взрослый? И что, что он хулиган?       Если бы это было чисто для профилактики….       Давайте не будем отходить от темы про Беверли. От этого черного луча солнца, что оставляет свой след на всех, кто хоть когда-либо появлялся в своей жизни.       Сколько раз они встречались в своей жизни?       Ну, больше сотни, это точно. Хватит даже перерывов на то, что бы покурить или ещё что-то схожее. Были моменты столкновений совершенно случайных. В общем, ей всегда хватло с излишком всего Генриха, и так казалось всем, в том числе и ей, не считая правды. Кто бы что ни говорил, можно было понять то, что она явно имеет что-то большее, чем просто желание или интерес, ведь такого рода «интерес» просто не может возникнуть.       Она глядела с таким интересом. Эх, жаль, что все это было столь туманно. Зачем она вообще поцеловала Денбро после? Да откуда ей знать. Такого рода извинения просто убивают, а не помогают. Так она ведь знает, и во много лучше.       Вскоре на улице стало медленно холодать, а значит — приближается зима. Она прекрасно знала, что этой зимой ей уезжать вместе с тетей. Ибо проживание в доме, где умер ее отец — очень плохая затея. Это могло пугать, и ее тетю, это страшило настолько, что она просто отказывалась заходить туда, пока Беверли в это время спокойно могла использовать дом для своих нужд. Нельзя сказать, что ей было совершенно все равно. Она хорошо помнила отца, и прекрасно помнила эти смешанные чувства животного возбуждения, ненависти, страха и полного отчуждения, что смешивались воедино и отдавались огромной стаей мурашек на коже, что не могли остановиться, и судоржное сокращение мышц.       Это все убивало вплоть до того, что ноги сводило и ломило, а руки боязливо дрожали, теряя все свои силы. В животе отдавалось некой пустотой, а голова была переполнена мыслями, от чего хотелось упасть, и молчать. Терпеть это было невыносимо, но и желания понимать что это — не было.       Она всегда отвлекалась, хорошо понимая, что ко всем у нее отношения совершенно разные. Вместе с Денбро все слегка сводило и заставляло поднимать взгляд и смотреть прямо в глаза. С Беном у нее протягивались ноги в манере спокойствия и полной отчужденности — как только что после неплохой пробежки присесть, но дыхание не сбивало. Иногда дышать рядом было просто трудно, ведь было некое смущение, а улыбка появлялась сама. Ну, а что же Генри?       Тут она уже не понимала и не описывала, и даже не старалась. Можно считать все это просто излишним, но все та же пустота в области желудка и легкое покалывание оставались со времен отца. Но она так и не смогла решить, страх это, или же нет? Она не могла принять этого, поэтому просто послушно продолжала запоминать все то, что скоро утеряет.       Она долго смотрела в сторону, где для нее четко виднелся образ хулигана. Тщательно вглядываясь своими небесно-голубыми глазами, она так и не смогла заставить Генриха почувствовать что-то. Она просто не могла понять, возможно ли заставить эти серые глаза стать мягче? Хотя вскоре она смогла четко увидеть, что эти ледяные глаза может растопить только обладатель медовых глазок, которые плохо видно из-за прищура во время самой мягкой и детской улыбки. Сама же она уже не могла невольно улыбаться смотря на это, ей уже было больно, и ни одна из сторон не хотела с этим мириться. Тогда она и начала действовать. Так как ей просто не было предназначено судьбою, ибо вот, тот уже явно отдал свое сердце сам того не ведая. Она решила начать отношения. С кем? С Уильямом Денбро.       Она злорадственно следила за тем, как те медовые глазки уже не могут скрываться за пушистыми ресницами из-за прищура по причине того, что все чаще взор был опушен вниз, а слезы катились по щекам. Ей было весело? Да.       Она ведь никогда не имела хоть какого-то интереса к медовому мальчику.       Хотя, стоило бы.       Она отворачивалась от Денбро и смотрела на того с интересом, и старалась разузнать о том, что она уже знает. Да вроде уже все знают.       Как только Генри не сломал ей челюсть?       Неужели он так слеп?       А, точно.       Сейчас ведь все так просто, когда не хочешь понимать этой странной взаимосвязи сердечками. Не один только Генри был слепым. Денбро и вовсе — остался без своих глазниц. Конечно же, а зачем ему? Он ведь так скоро переманит это на себя, что бы замучать последнего до смерти.

***

      Вот, начало зимы провожает их всех во вторую четверть. Ну, почти всех. Кто-то умер, а кто-то уезжает. Она ведь отказалась от сладких поцелуев Денбро перед уездом, и просто язвительно отказывала ему в этом. Пока тот шел за ней следом, она отдавала предпочтенье свое сигаретам. Смола ей была слаще. Слаще, чем мед, что льется слезами.       Глупо, очень глупо.       Он ведь и не знал.       Кто?       Генри.       Так, а зачем ему знать обо всем этом?       Беверли так услужливо сделала каждому по открыточке, и разложила там, где не видел никто. Правда, обделила Стенли. Не ясно, почему все это произошло, никто ведь и не догадывался. Слишком слепые. Даже хуже, чем Ричард.       Беверли с каждого получила по вещичке, и больше всего ей понравилось то, что оставил ей мистер медовик. Слезы. Гора соленых, нет, горьких слез, что отдавали желчью. Кто бы мог подумать о том, что ей по нраву чужая боль?       Собрав все это, она уходила так красиво. Вырядилась в прекрасное платье, что было таким же голубым, как и ее глаза, что отдавали той же чернотой, что и ее пальтишко. Холод убивал, ужасал каждого, но если посмотреть на ее ворот, что был открыт в области шеи, где даже не был небрежно повязан шарфик, то можно уверенно было сказать о том, что ей жарко. Правда, Стенли отдал ей свой, мягкий и карий, слегка напоминающий о его волосах. Он приятно переливался, и та даже не отказалась, а Билли на это лишь тепло улыбнулся.       Правда, не ей.       Дружба для Билла явно выше.       Стукнул пятый час, и она уже стояла на станции. Она ещё никогда так не жалела. Тетя ее подбадривала, но слезы не останавливались, и тянули ее вниз. Несколько остановок убили ее настолько, что ее начинало тошнить. Отпросив у тетушки пол часа, что давались при каждой остановке на то, что бы пересесть или же поесть, она выбежала без своего пальто на воздух — совсем не свежо. Совсем не тот морозный холод, хотя снег валил безостановочно.       Пройдя на другую сторону, он пустым взглядом смотрела на поезд, что ехал прямиком вперед. Она же перешагнула полосу, и все так же смотрела. Словно бы ее поглощал интерес. Теплая улыбка была неизменной, хотя сейчас была схожа на насмешку, издевательскую и совершенно бесчеловечную.       Павда, теперь у нее в голове совершенно пусто, и ее лишь интересовал встречный поезд, что ехал обратно в Дерри. Она подходила ближе, смотря на то, как ярко пролетает снег и светиться, смотря на фары, и…       Она не оступилась. Она сама шагнула.       Стоя на рельсах, машинист не успел даже просигналить, а она, в голубеньком развивающемся платье уже была утеряна навсегда. Тело ее было разрублено, и можно было увидеть ее черную кровь, что безостановочно разрасталась пятном, и окрашивала нежный, белый снег в розовый. Потом уже в красный, бордовый.       Если спросить у свидетеля о том, что ему запомнилось больше всего, то он смело ответит про голову с закатанными глазами и все ещё повязанным шарфом. Как причина смерти. Правда, никто не заметил того, что тело было, и есть, всем было совершенно не до этого, ведь небесное платье окрасилось кровью настолько, что слегка сливалась с цветом самого поезда, а от скорости все виднелось и без того крайне смутно.       Конечно, ее белоснежная кожа уже никого не задевала так, как тогда, когда она была жива.       Похороны состоялись.       На этом можно даже закончить. Никто не хотел приходить, ибо никого в принципе и не было. Гроб не открывали от того, что это было страшно. Всем казалось, что прямо сейчас из гроба польется ручейком темная кровь, но подобного не случалось. Только тетя, что была в шоке, могла видеть ее. Она бережно оставила шарф, ибо тот приелся с засохшей кровью намертво. Столько религиозных песен. Столько боли.       Ну, а кто знал, что причина вовсе не «несоблюдение правил безопасности», а опять же — «любовь»? Все знали. Но так нельзя. ДА всем так нельзя. Никому не можно.       До отвращение глупые действия и решения.       Только вот с шарфом глупо получилось. Ее дух, и даже тело, что лежало в гробу, старалось оторвать от себя уже прогнившими руками и плотью оторвать мерзкий ей шарф. Но ничего не получилось. И это хорошо.       Ведь это уже посмертное решение, и стуки ее, битвы ее под землей никто не услышит. Все так глупо. Ее смерть решил один несчастный миллиметр. Да что уж, просто так получилось. Шарф оказался дорогим. Хотя, почему бы ей не порадоваться? Синяки остались в целости и сохранности, все на своем месте. Что же ещё ты хотела, а?       Этот шарф тебя придушил не из-за мести, как ты думала. Он придушил тебя по причине того, что ты слишком самоуверенная. Ну и с чего бы ей думать вообще о происходяшем? Она тоже стала призраком. Почему-то повешаным на шарфике. Правда, в виде призрака она остерегалась всех, ибо она сама себе вырвала глаза и уже не понимала, кто есть кто. Сошедщая сума девушка держала на себе непосильный груз в виде ужасной вины. Именно той, что болит сильнее всего.       Теперь ей страшно. Да кому можно врать в такой ситуации? всем.