горечь

      Кикё прибирает храм.       Она медленно проходит вперед, сметая с каменной дорожки листья и уличную пыль. Движения у нее плавные и уверенные, пальцы аккуратно, но твердо сжимают древко метлы. Она наверняка чуть прикрывает глаза, будто прислушиваясь или к шум ветра в кроне Госинбоку, или к своим внутренним мыслям – Инуяша никогда не мог точно ответить ни на один вопрос, связанный с мико.       Каменные плиты теплые от ослепительно светящего с голубизны неба солнца. На них приятно стоять – Инуяша чуть шевелит пальцами ног, едва слышно скребя по твердой поверхности когтями.       То одно, то другое ухо виновато прижимается к голове, Инуяша крепко, до синяков и царапин сжимает запястья, скрытые широкими рукавами, тут же ощущая, как они начинают регенерировать. Он чувствует себя смущенным и виноватым одновременно – и Кикё молчит, словно желает продлить его страдания, словно то, что он и так прошел через Ад собственной неуверенности и нежелания её обидеть недостаточно для того, чтобы удовлетворить её возможную месть.       Наконец она выдыхает по-другому: спокойнее и увереннее, и Инуяша в этом выдохе слышится и принятое решение, и холодное смирение, и отстраненное недоумение.       - И что же ты ждешь? – Кикё не поворачивается к нему лицом, и уши непроизвольно еще сильнее вжимаются в волосы, прячась за серебристыми прядями. – Я не упрекаю тебя, однако не должен ли ты сейчас бежать к своей новой возлюбленной?       Инуяша на секунду недоуменно хмурит брови, а потом вдох встревает в горле возмущенным комом.       - Кикё… - голос неимоверно хрипит, и Инуяше хочется разорвать себе горло, чтобы можно было дышать. – Как ты могла вообще подумать, что ты… что я…       Кикё вновь вздыхает, устало и смиренно одновременно, и плавно, медленно поворачивается к нему полубоком. Спину она держит ровно и прямо, смотрит ему в глаза, не отводя их ни на секунду, и Инуяше приходится самому нервно перевести взгляд на три длинные царапины, пересекающие ствол Госинбоку.       - Я ни в чем тебя не обвиняю, это была неуместная шутка, - ничего не выражающий тон сменяется на более мягкий, но не перестает быть отстраненным и даже сухим. – Я с самого начала осознавала, что те чувства, что мы испытывали друг другу, хоть и были сильны, но не смогли бы связать нас на всю жизнь. Мы оба заслуживаем большего.       Уши чуть приподнимаются, правое даже слегка дергается в сторону, и Инуяше перестает скрести когтями по нежной коже внутренней части запястья.       - Я рад, что ты понимаешь, - он слегка склоняет голову, словно принимая своё наказание. – Но я… ммм… надеюсь, что мы сможем быть друзьями, как в самом начале.       Непроизвольное «кхе» всё же вырывается в конце, и Инуяша тушуется, сжимая руки до хруста костяшек. Когда он только встретил Кикё, когда он осознал, что она может и хочет ответить на его чувства, он не думал, что в итоге он будет стоять на теплых каменных плитах перед её семейным храмом, разглядывать давние следы, оставленные на Госинбоку еще пятьсот лет назад, когда не было ни храма, ни Кикё, ни самого Инуяши и пытаться объяснить, что его чувства безвозвратно изменились. Это было трудно и даже больно, но гораздо большей болью отзывалась в нем мысль об обмане. Кикё была слишком добра к нему, в ней он нашел друга, затем возлюбленную – нашел комфорт и успокоение, и он знал, что она чувствует к нему то же самое.       Тем больнее было осознание того, что то, что он считал любовью, со временем превратилось не более, чем в отдых души.       Тем больнее было предавать ее доверие ложью о том, что он все еще испытывал к ней первую, драгоценную любовь, которой его научила именно она.       Кикё вдруг улыбается – светло и нежно, будто вернулись те первые годы, что они были знакомы. Инуяша чувствует, как его глупое человеческое сердце сжимается, и ударяется в ребра чуть сильнее, и отзывается болью на эту улыбку. Он думает о том, когда же она стала такой отстраненной, такой холодной – но эта мысль не отдает горечью, лишь тоской и застаревшей болью.       - Окажи мне последнюю услугу, Инуяша, - полудемон ожидает привычную дрожь по позвоночнику при звуках его имени, но она так и не приходит. – Помоги мне найти Буйо, я видела, как он снова побежал к колодцу, а дедушка не разрешает мне ходить к нему одной.       Инуяша легко пожимает одним плечом, слегка склоняя к нему голову. Уши встают торчком, вслушиваясь в каждый шорох и скрип, он поводит носом по воздуху, и запах неотступно ведет его к темной, обособленно стоящей постройке. По загривку бегут мурашки, но Инуяша сдерживает инстинктивное желание выпустить когти и оскалиться – от Колодца-Костоглота всегда несло опасностью и смертью.       Кикё идет за ним, шаг в шаг, и спускается ближе к колодцу следом.       - Он где-то здесь, прячется, скорее всего, облезлый кошак, - Инуяша морщится и поворачивается к мико, которая оказывается слишком близко. Он невольно делает шаг назад, когда темные, задумчивые, даже зловещие глаза Кикё оценивающе смотрят прямо ему в лицо. – Можешь его позвать, он наверняка прибежит, особенно если ему жрать хочется…       Но Кикё уже не слушает. Она кладет руки на его грудь, сжимая в тонких, но сильных пальцах красную ткань, и тянется к его лицу, привставая на цыпочки. Инуяша не может даже вдохнуть, словно заколдованный мрачной решимостью в когда-то до истомы любимых глазах.       Кикё прижимается своей щекой к его и едва слышно, на грани иллюзии и реальности шепчет – и Инуяше слышится в ее голосе тихие слезы и мольба о прощении.       - Потом ты поблагодаришь меня за это, - Кикё толкает его в грудь, и он падает и падает, будто во сне, а сверху на него смотрит она, напряженная и прямая, как тетива ее любимого лука.       Инуяша хочет закричать, хочет уцепиться когтями за древнее сухое дерево, но он не может пошевелить ничем: ни рукой, ни ногой; он не может даже моргнуть, тело становится тяжелым и неподвижным, совсем не своим. Он через силу закрывает глаза и с чрезмерным усилием пытается их медленно открыть. Падение кажется ему путешествием в бездну, где нет времени и пространства, где есть только он и нескончаемая тьма под его веками.       Но спина врезается в землю, твердую и жесткую, словно камень, и он выдавливает еле слышный стон, когда чувствует, как его слегка смещенные позвонки тут же начинают восстанавливаться, с хрустом возвращаясь на место.       Инуяша лежит на дне колодца, судорожно дыша ртом. Он чувствует себя так, будто только что проделал долгий путь, будто нес на своей спине тяжесть всей планеты или помогал дедушке Кикё перетаскивать все коробки из одной подсобки в другую. Кикё тогда тихо смеялась, когда он ворчал и шипел на старика, не знающего, чем ему заняться в своей тихой, безрадостной жизни – той ее части, что ему осталась.       Он резко распахивает глаза, вдруг до конца осознавая, что произошло несколько секунд назад, что казались ему страшной вечностью. Кикё его толкнула!       Взгляд фокусируется не сразу, в глаза словно набросали песка, и он медленно подносит тяжелые руки к лицу и твердо и аккуратно проводит когтистыми пальцами по вновь зажмуренным векам.       Когда он вновь открывает их, все, что он видит, - чистое бескрайнее голубое небо.              *              Кикё медленно отходит от Колодца-Костоглота, не сводя осторожно прищуренных глаз, и резко захлопывает дверь, тут же накладывая барьер.       Потом она стоит, прижав хрупкую ладонь к темной двери, вслушиваясь в происходящее за ней, но не раздается ни шороха: только гулкая тишина и изредка – тихий стук капель по дощатому полу.       Кикё выдыхает и отворачивается, прижимая руку к груди, в которой заполошно бьется сердце, вырываясь из-под ребер, стремясь наружу.       Она не чувствует вины или раскаяния, она не чувствует даже печали.       Она чувствует, будто избавилась от ноши, долгие годы лежащей на ее слишком хрупких, слишком человеческих для этого плечах.       Она чувствует, словно наконец сполна отплатила свой давний долг, словно искупила грех, сжимавший стальными пальцами ее ребра.       И Кикё знает, что когда-нибудь Инуяша придет, чтобы сказать ей «спасибо» и окончательное «прощай».              *              Когда Инуяша выбирается из чертового колодца, все становится лишь сложнее.       Вокруг простирается необъятный лес, полный шелеста, шорохов и редких криков птиц. Воздух не пахнет привычными уже выхлопами и гарью – лишь молодой листвой и недавно прошедшим дождем, и это странно успокаивает.       А еще чем-то сладким, манящим; запах обещает ему заботу, уважение и даже…       Инуяша принюхивается, смотрит по сторонам, но вокруг лишь бесконечные деревья и проклятый колодец, пахнущий смертью, и без сомнений и замешательства вступает под кроны поющих листвой деревьев, перепрыгивая через редкие кусты.       След ведет его, словно яркий луч прожектора, словно самая крепкая красная нить, и он впервые в своей жизни позволяет себе поддаться инстинктам, чего не делал даже с Кикё.       Мысль о мико не отвлекает его, отстраненно мелькнув и тут же испарившись, поглощенная лишь запахом, только запахом, ничем, кроме запаха.       Инуяша мог бы узнать его из тысячи – Госинбоку возвышается над его головой, вечный и величественный, и он, осторожно приседая, готовый защищаться и атаковать, обходит широкий ствол.       Царапин нет, ствол шершавый и цельный, словно Инуяше приснилась вся его прошедшая, долгая, полная печали и лишений жизнь. Но не это привлекает его внимание.       Там, в корнях святого старого дерева, окруженная белым, светящимся в редких лучах солнца мехом лежит она, и мир его переворачивается, чтобы снова стать цельным.              *              - Нам должно поблагодарить тебя за оказанную услугу, мико.       Кикё резко вскидывает голову, и в тени Госинбоку она видит его, привычно приподнявшего подбородок, без единой эмоции на лице. Она внутренне чертыхается – как она могла забыть лук и стрелы, Колодец ведь мог и не сработать – и медленно отходит назад, собирая в районе солнечного сплетения всю оставшуюся силу.       Сещемару лишь сухо приподнимает бровь.              *              Она красивая.       Нет ничего – ни Госинбоку, ни Колодца, ни Кикё, – лишь он и она в вечной спирали мира, и он кружится-кружится-кружится, не в силах остановить этот вечный круговорот, но одновременно счастливый от того, что не может этого сделать.       Она чем-то напоминает Кикё, но черты лица у нее мягче, тело меньше, кожа тоньше – и она вся слабая, тонкая, хрупкая, словно фарфоровые вазы, которые пара его брата любила протирать, тихо напевая под нос. Её кожа сияет на солнце белым атласом, обтянувшим ее вместо кожи.       Он подходит ближе, очарованный ее запахом, очарованный ею сильнее, чем самой прекрасной святыней. Руки у нее сложены под грудью, будто даже в своем сне она не перестает молиться неведомому богу, защищающему её от всех невзгод.       Инуяша клянется себе, что станет этим ее богом, станет всем, чем она захочет, лишь бы она открыла глаза.       На шее у неё блестит черными бусинами амулет, невольно притягивая взгляд, и Инуяша зачарован настолько, что протягивает руку, чтобы схватить его, снять с шеи опасной гадюкой и кинуть подальше, освобождая её от опасных оков. Он сжимает их в кулаке, стараясь не задеть когтями тонкую кожу, не поранить до крови – сзади раздается топот, взволнованное бормотание и даже крики, но он не обращает внимания.       Амулет соскальзывает с ее шеи.       Она открывает глаза – весенние талые воды, пруд перед домом матери.       Самые прекрасные глаза, которые он видел в своей жизни, как и запах обещающие ему тепло, заботу, уважение и даже…       И даже любовь.