Крутись, колесо

Славная была охота, ничего не скажешь. Пока Сэм читал демону отходную, Дин прикрывал брата и пару раз все-таки подставился под нож. Вернее, это он Сэму сказал, что пару раз, но Сэм-то видит — рукава рубашки превратились в лохмотья, будто кошки драли. Противник Дина оказался мастером ножевого боя. Сэм разрезает на Дине футболку, прикладывает к длинной — от ключицы до подмышки — ране полотенце и легонько толкает в грудь. — Лежи и держи, сейчас зашью. Над Дином покачивается жёлтая тарелка абажура, там копошатся мухи и на просвет видно, как мохнатая ночная бабочка метёт крыльями по раскалённому стеклу. Заложил же Бог инстинкт — сгореть. Дин скашивает глаза на соседнюю кровать, где Сэм раскладывает щипцы, иглу и фляжку с джином, на глазок отматывает нужную длину зубной нити. Дин переводит взгляд обратно на бабочку. — Тебе надо было стать врачом, а не юристом, — говорит он, пытаясь спрятать судорогу за ухмылкой, но получается так себе. — Мне надо было родиться гусеницей и стать бабочкой, — устало откликается Сэм. — День порхаешь — и к ночи отмучился. Дин жмурится на потолок. — Ты забираешься мне в голову и мысли читаешь. Сэм аккуратно отводит ладонь Дина от его плеча. — Это нетрудно. Жаль, меня не интересуют ни порнуха, ни боевики, — говорит он. — А больше там и нет ничего, — он наклоняется и языком собирает капли пота у кромки бровей. Дин задерживает дыхание, но через секунду вспоминает, сколько Сэм проторчал в ванной, намыливая руки, — нельзя теперь пачкать. У них ничего не было с самого Ада. То есть, сорок лет и два месяца. Сэм не задавал вопросов, они вообще не обсуждали эту тему. Раз только Сэм не выдержал, потянулся к Дину, горячий после душа, как печка, забормотал в шею что-то про запах крема для бритья и условный рефлекс какой-то неведомой собаки Павлова. А потом за спиной Сэма возник ангел в бежевом плаще. Не жизнь, а проходной двор, и, наверное, никогда уже не будет, как прежде. Сэм капает джин на рану, сверху кладёт лоскут с прорезью. — Колеса, — напоминает Дин, имея в виду обезболивающее. — Закончились, — пожимает плечами Сэм и подцепляет кожу иглой, как крючком. Дин закатывает глаза и мычит что-то невнятное, матерное. Не будь для Сэма накладывание швов столь же рутинным занятием, как зубрёжка латинских неправильных глаголов когда-то, у него бы дрогнула рука. Он делал это немыслимое количество раз, а когда Дин побывал в лапах вервольфа, Сэму казалось, что на спине брата он сшивает раскроенное лоскутное одеяло. Но даже тогда Дин молчал, грыз деревянную рукоять ножа и молчал. — Эй? — обеспокоенно зовёт Сэм, затягивая плоский узел у края раны. — Быстрее, блядь, — шипит Дин и весь словно деревенеет. — Штопай и проваливай. Сэм молчит. Одной рукой он сводит вывернутую над блестящим мясом кожу, другой поудобнее перехватывает плоскогубцы, игла не слушается липких от крови пальцев. Дин начинает ёрзать по постели и шумно дышать через рот, как убегавшийся пёс. — Да что с тобой такое? Мне связать тебя, что ли? — раздражённо спрашивает Сэм. У Дина дёргается верхняя губа, взгляд останавливается и зрачки расплываются в зелёной кайме. Ох, напрасно Сэм это сказал. — Давай, приподнимись, — просит Сэм, аккуратно прилаживая к ране салфетку и закрепляя сверху узкими полосками пластыря. — Я сам. — Дин раздражённо выхватывает из рук брата бинт и начинает неуклюже заматывать себя через плечо. Сэм вытирает руки тем, что осталось от футболки Дина. Когда он встаёт и разминает кулаками затёкшую поясницу, когда он может видеть Дина целиком, а не фрагментарно — плечо в гематомах, дёргающийся кадык и набухший алым широкий порез, — у Сэма не остается ни слов, ни падежей. Дин сидит на кровати, широко расставив ноги, и стояк оттопыривает джинсы так, что Сэм бы заметил его из коридора. — Дин? — Сэм опускается на корточки и ловит взгляд брата, мутный, недобрый. — Сукаблядь, — Дин стискивает зубы, бинт он так и не обрезал, моток падает на пол и разматывается змейкой под кровать. — Аластар, скотина. Сэм молчит. Знает, что если спросит, Дин затолкает это обратно внутрь себя, само, мол, пройдёт, у него все болезни лечатся если не йодом, то бухлом, а разговоры — это для слабаков. Дин открывается только на молчание, на иллюзию, что всё и всегда решает сам. — Это было почти в самом конце, — говорит Дин. — Он сказал: «Чтобы полностью понять боль, надо узнать её обратную сторону». Сэм молчит. — А я сказал, что он перечитал дешёвых бабских романов, — Дин сцепляет пальцы в замок и кусает костяшки. — Аластар переубеждать не стал, просто показал. Маленький, блядь, подарочек от учителя ученику. — Боль — это крик тела, — тихо говорит Сэм. — Возбуждение нервных окончаний, отвечающих за ощущение боли. Конечно, это приводит и к общему возбуждению, но… Ты хочешь сказать, что не ощущаешь разницы между возбуждением от боли и возбуждением от удовольствия? Дин морщится и отводит глаза. — Я просил Каса вылечить меня, но он не может. Сэм тихо смеется. — А знаешь, многим это нравится просто так, безо всяких там демонов, и ничего, — небрежно говорит он, покручивая нож острием в середине ладони. — Тоже мне, проблема. — У тебя всё просто, да? — злобно говорит Дин, и Сэм чувствует, как он пытается выровнять дыхание. У Сэма всё просто, хотя всегда было наоборот. Он берёт Дина за руку, надавливает на тонкий порез чуть правее взбухшей вены и смазывает выступившую кровь губами, языком раздражая ранку, глядя, как из глубины зрачков брата поднимается темнота. Выше, еще выше, и вниз, потом смыкает зубы по краям, чтобы солёные капли жгли язык. Это, конечно, не то, что с Руби, человеческая кровь после демонской — кофе без кофеина, тошнотный заменитель, бессахарная кола. Или безалкогольное пиво, это сравнение было бы Дину понятнее. Но жажда послушно просыпается, вместе с кровяной слюной саднит горло, множится на дикое, грязное, вылезшее из глубин подсознания желание уступить, сдаться, принадлежать, быть вытраханным Дином, распластаться под ним и выть, выть, выть, пока во рту не станет сухо, а перед глазами черно. Никакая Руби этого не заменит. Дин медленно, словно против воли, запускает пятерню в волосы Сэма, надавливает и опускает на пол между своих ног, свободной рукой расстёгивая джинсы. Сэм не дожидается, льнёт сразу, вбирает член через чёрный хлопок трусов. В тишине, прерываемой только их дыханием, скрипит кровать и прогибается матрас, когда Дин приподнимается на руках, чтобы позволить Сэму себя раздеть. От нагрузки шов может разойтись, но ему уже плевать, Сэм зашьёт ещё раз, еще миллион раз. Пока же Сэм сжимает губы вокруг его члена и беззвучно стонет горлом, обнимает, блядь, языком, по-другому не назовёшь. У Дина огнём горит плечо, зудят порезы, болячки, которые Сэм разбередил, сковырнул зубами. — Ещё, — отрывисто приказывает Дин, и это какое-то чудо, что Сэм его понимает. Сэм давится, задыхается, у него влажно в уголках глаз. Дин залипает на этой картинке и пропускает момент, когда Сэм быстрым поверхностным росчерком делает ещё один надрез — по внутренней стороне бедра. Дин кричит, но Сэм оттягивает вниз его мошонку, прилипает губами к ране, всасывая в себя кровь и пот. В звуке, с которым он это делает, есть что-то от животного, отчаянный скулеж и жадность, будто он торопится заглотить подачку, которую хозяин может в любой момент отнять. — Дин, — бормочет он, отрываясь, чтобы торопливо втянуть воздух. — Дин, я не могу, я подыхал без тебя, я на шмотки твои дрочил, всё, что захочешь, сделаю, господи, как ты пахнешь, не могу, Дин, я не могу, пожалуйста… Дин рывком подкидывает его вверх и они катятся с кровати на пол, точно одно существо. Дин вытряхивает Сэма из штанов, этого сейчас достаточно, футболку и рубашку можно оставить. Пока Дин раскладывает Сэма на полу, именно раскладывает, рывками, выламывая под себя, как ему удобно, Сэм умудряется извернуться и лизнуть шершавый, пропитавшийся кровью бинт. А потом — как Дин хотел, как мечтал, как видел каждую ночь в мутных, бредовых от тоски и алкоголя снах, — вытягивается, цепляясь за стесанные кроватные ножки, выгибается, выставляется напоказ. И Дина вдруг прошибает пониманием: Сэм знал. Все, что Дин не мог, не хотел вспоминать, понимать, говорить, Сэм это уже знал. И мог. — До крови, Дин, — просит Сэм. — Да, — шепчет Дин и ввинчивает в него тёплые, скользкие пальцы. Потом вынимает и уже языком мелко вылизывает изнутри. Сэм не видит этого, но Дин режет руку. Не ладонь, потому что как потом руль держать, а между большим и указательным. Сжимает-разжимает кулак, выжимая кровь в рот, и только потом, губами, смазывает Сэма, языком загоняя внутрь розовую вязкую слюну вместо смазки. Кровать, за которую цепляется Сэм, добротная, тяжёлая, это хорошо, иначе бы она ходила ходуном вместе с Сэмом. Дин смотрит на разведенные ягодицы Сэма и входит медленно, очень медленно, но до конца. И Сэм выдыхает на скулеже сорванное беспомощное «спасибо». Это «спасибо» стоит сорока лет Ада, и даже больше. Это как в первый раз, хотя, в первый раз, конечно, все было совсем не так, но сейчас даже лучше — это полёт по вертикали и вниз. Без ритма, без осознания, просто сносит все шлагбаумы и рвёт предохранители. Дин вколачивается до предела, зубами держится за рубашку Сэма и дрочит ему, не чувствуя собственной руки. Когда Сэм кончает, Дину кажется, что он сжимает его всего, даже сердце стискивает, сминает, как какой-нибудь бумажный фонарик. Сэм. Сэмми… Сэм лепит на Дина новую салфетку, туго перематывает плечо. Потом придвигает свою кровать и ложится рядом. Просто рядом, не прикасаясь. За окном снуют машины, свет от фар мечется по стенам. — Что бы ты делал, если бы я не вернулся? — зачем-то спрашивает Дин. — Ты знаешь, — тихо отвечает Сэм. — Выходит, зря я тогда? Перекрёсток и всё прочее? Сэм молчит. У него не только хорошая память, но и первоклассная интуиция. Когда галлонами хлебаешь демонскую кровь, когда спишь с родным братом, сложно потом отвертеться от вил, раскалённых сковородок или чем там славится вотчина Аластара. Так что, Дин узнает ответ, когда Сэм окажется на его месте.