vice versa.

Тэхен позволяет утащить себя домой — «Хосок потом все нам объяснит, или Чонгук, они вроде знакомы с детства» — не забыв на прощание легко чмокнуть Чонгука в губы, как логическое завершение свидания, которое некоторые испортили. Он не забывает упрекнуть в этом Юнги — на Хосока язык не повернется что-либо сказать, они с Чонгуком выглядят как побитые жизнью собаки, а Тэхен таких давно не видел, даже на нулевом, — и закрывает за собой дверь. Тишина окутывает неловкостью в то же мгновение, Чонгук заторможено продолжает улыбаться, касаясь пальцами губ, а после — переводит взгляд на Хосока и тут же сдувается. — Чаю? — он неловко топчется на месте, словно это не его дом, не его жизнь, ощущая неправильность всей сложившейся ситуации, и Хосок мягко кивает на его предложение. — Можно. Они в тишине ждут, когда закипит чайник, так и не решаясь нарушить молчание, а после поднимаются на крышу с двумя кружками чая, опускаясь на плед, успевший растратить свое тепло от пребывания здесь Тэхена. Чонгук баюкает чашку в руках, продолжая молчать, и Хосок начинает первым. — А ты ничуть не изменился, знаешь, — усмехается он, делая крупный глоток. Чай горячим разливается по пищеводу и обжигает внутренности, но Хосоку так плевать на это сейчас. — Все такой же хмурый, неловкий. Чонгук нелепо хмыкает. — Но что-то же изменилось? — Ну, — Хосок окидывает его серьезным взглядом и так же серьезно кивает. — Ты стал выше. И шире в плечах. И, господи, ты что, не вылезаешь из качалки? Я не помню у тебя такого количества мышц! Чонгук смеется и пожимает плечами. — Почти три года прошло, конечно я вырос. Не всю жизнь же мне быть подростком. — О, да брось, я помню тебя мелким сопляком, встающим на носочки, чтобы быть с меня ростом! — Тебе не стоит комплексовать из-за этого, хен, — улыбается Чонгук, и Хосок ударяет его кулаком в плечо за такую наглость. — Говорю же, совсем не изменился. Чонгук кивает и поднимает глаза к небу. — Хотел бы я вернуть все назад. * Чонгук спотыкается, запинается о развязанный шнурок на собственном кеде и чуть не бороздит носом ровный асфальт, но быстро возвращает себе равновесие и уже в следующую секунду бешено стучит костяшками пальцев в дверь, совершенно забыв о наличии звонка, а когда та открывается, то расплывается в наиглупейшей счастливой улыбке. — Привет, нуна! — и со всей готовностью сжимает в руках тонкую маленькую фигурку. Давон на это только смеется и тянется рукой к волосам, чтобы потрепать. — Привет, Чонгукки, заходи. Чонгук силой воли заставляет себя отлипнуть от нее и проходит в дом. Ему всего пятнадцать, прекрасная пора юношеского максимализма, нежной первой влюбленности, когда кажется, что это — навсегда, и стеснения, когда признаешься в своих чувствах, не ожидая ничего в ответ, но получаешь — искреннюю взаимность. — А со мной поздороваться? — ворчит Хосок, наблюдая за скинутыми в прихожей кедами. — Привет, хен, — кричит он из кухни, и, судя по звуку, уже что-то хомячит. Хосок лишь качает головой и вздыхает. — Конечно, чувствуй себя как дома, мой йогурт — твой йогурт. Чонгук смеется, падая на мягкий диванчик. Он еще нескладный подросток, ниже Хосока — зато выше Давон! — с нелепым подобием мышц, зубастой широкой улыбкой и пухлыми щечками. Давон садится рядом, оставляя на этой самой щеке поцелуй, и Чонгук очаровательно краснеет, пока она большим пальцем сразу стирает за собой след от помады. — Хосок-и, будь лапулей, сделай чай. Давон улыбается — Чонгуку от ее улыбки всегда очень тепло и светло, как будто в комнате сразу зажглись тысячи лампочек, — и Хосок недовольно бурчит, что рабство отменили почти тысячу лет назад, а он все равно батрачит. — И не забудь положить Чонгуку сахар! Хосок ставит чайник, выуживает из шкафчика чашки — Чонгуку всегда с супергероем из бумажных иллюстрированных книжек, что были популярны пару столетий назад, — и по комнате разносится земляничный запах свежего, только заваренного чая. Сколько бы прогресс ни шагал вперед, а традиции чаепития — маленьких заварничков и процедуры заливания сухих листьев кипятком, — остаются традициями и не стираются веками, передаются из поколения в поколение, игнорируя инновации и ряд возможностей по упрощению данного процесса. — Какие на сегодня планы? — Чонгук разворачивается лицом, упирается локтями в стол и подпирает ладонями щеки. — Сначала, мы попьем чай. — А потом? — Потом пойдем на крышу. Глаза Чонгука сразу загораются, сверкают, на дне искусственного фиолетового можно увидеть все звезды вселенной, и он чуть не подпрыгивает на месте, окрыленный возможностью провести вечер, а может и ночь, глядя на закатное небо и зарождение звезд. Хосок усмехается с этого и ставит перед ним на стол чашку с чаем. — А на звезды смотреть будем? — выдает с придыханием, необдуманно делает глоток из чашки и тут же шипит, опалив язык. — Если не сильно поздно, и если твоя мама пообещает не слать мне безумных смс о том, что тебя уже наверняка распродали на органы, несмотря на мизерный процент преступности на нашем уровне. И то, только если карманники, а про других и заикаться не стоит. Чонгук дуется и опускает взгляд в чашку. Щеки стремительно краснеют, потому что ему неловко, а хен снова прикалывается над ним перед Давон. — Я не ребенок, — ворчит, и Давон издает умилительное «ооо» и треплет его по волосам. — Ну конечно, ты уже давно большой и взрослый мальчик. Чонгук фыркает, потому что это звучит как издевка, но возражать не смеет — знает ведь, что она это любя. Когда они добираются до крыши стеклянной коробки высотки, усаживаясь на нагретую солнцем за день поверхность, небо переливается палитрой цветов. Коралловый перетекает в лиловый, на фоне которого полосами пробиваются последние вечерние лучи рубинового солнца, скрывающегося за горизонтом, и от этого вида захватывает дух. Чонгук, не удержавшись, издает тихое «вау», хотя не то чтобы они первый раз сюда приходят. Он подходит к краю сетчатого галогенного ограждения, вскарабкиваясь на парапет, и расставляет руки в стороны. Солнце щедро одаривает его своим последним теплом, словно делится чем-то сокровенным, рассказывает все свои тайны, и Чонгук широко ему улыбается, прикрыв глаза. — Слезай, упадешь, — смеется Давон, распластавшись рядом с Хосоком, как морская звезда, и Чонгук спрыгивает обратно, подбегая и наваливаясь на них сверху, заставляя смеяться и ворчать. — Господи, и откуда в тебе столько веса, — бормочет Хосок, пытаясь скинуть его с себя, но Чонгук непреклонен, обхватывает его всеми конечностями сразу, подобно огромному осьминогу, и прижимается щекой к груди. — Я хорошо кушаю, — довольно сообщает, и Давон стягивает его за руку с брата, укладывая между ними. Чонгук зажат, как маленькая рыбешка в огромной консервной банке, плотно прижатый с одной стороны Хосоком — большим и мягким, он ощущается самым удобным в мире подлокотником, способным удержать тебя несмотря ни на что, — и Давон с другой — мягкой и легкой, невесомой, как и любовь, которой она обволакивает его, пусть он и считает, что не заслуживает этого, — и Чонгук чувствует себя самым счастливым в мире человеком. Солнце медленно скрывается за горизонтом, и Чонгук с восхищением наблюдает за тем, как облака, подсвеченные его слабым светом, меняют свой цвет с ярких, пестрых, на разбавлено-черничный, как те ложатся на блеклую голубизну неба, точно краска на холст, и представляет, как мог бы взять в руки кисть и играться с палитрой акварели. Облака сбиваются в кучи, становятся темнее, в то время как более мелкие все еще пестрят в розоватом мареве стелющихся над городом сумерек, и Чонгук улыбается. Порисовать руки чешутся просто жутко. Когда небо становится темно-синим, похожим на огромную чернильную кляксу, и начинают появляться первые звезды, Хосок достает самоподогревающуюся бутылку имбирного чая, и они все делают по глотку. Чонгук смотрит на созвездия, вырисовывает их пальцами на небе, лежа на коленях у Давон, и ее пальцы мягко перебирают его отросшие волосы. — Тебя пора бы постричь, дорогой, — тихо замечает она, и Чонгук морщит нос. — Тебе не нравится? — бормочет он, отрываясь от созерцания звезд и переводя взгляд на ту, что в разы ярче, глядя на Давон. Она легко и коротко качает головой. — Нравится, просто ты же уже ничего не видишь за своей челкой. Она мягко убирает темные пряди с глаз за ухо, и Чонгук надеется, что в темноте не так сильно видны его пылающие щеки. — Не, мне нормально. — Почему ты так любишь приходить сюда? — спрашивает Хосок, поглядывая на них, таких милых и уютных. Домашних. Чонгук неоднозначно ведет плечом. — Я всегда думаю о нашей системе, когда смотрю на них. Звезды, они такие далекие и холодные, многие уже давно мертвы, но они образуют целые созвездия, названные в честь кого-то. Они, наверное, тоже были одиноки, а потом кто-то решил, что может управлять их судьбами, соединять из них фигуры, говорить им, кем быть и с кем быть, — он немного запинается, выискивая на небе свою любимую звезду, и продолжает. — Хотели ли они быть там, быть с теми? Некоторые все еще держатся по отдельности, грустно ли им? Это очень похоже на все наши профайлы и правила, о которых твердят с детства. Ты станешь взрослым, Чонгук, система выберет тебе профайлового, и если ты не будешь нарушать систему, то не появится очередной пустой человек, не предназначенный судьбой никому, — монотонно зачитывает он, покачивая строго указательным пальцем. — Это так странно, что огромный глупый компьютер решает, достоин ли ты кого-то, и если достоин, то кого. Хосок фыркает и печально улыбается ему. — Это даже грустно, — спокойно говорит он и подогревает чай в бутылке на пару градусов, прежде чем передать ее сестре. — Ага, — Чонгук кивает и поворачивает к нему голову, даря теплую улыбку. — Но я все равно люблю на них смотреть. И их люблю. Всех. А если я их люблю, даже тех, одиноких, значит и каждый, выбранный системой пустой, тоже заслуживает быть кем-то любимым. Давон кивает, наклоняется и дарит ему легкий поцелуй, оставляя на лбу, в том месте, где касались ее губы, приятное тепло. Щеки вспыхивают по новой, и Чонгук снова отворачивается к небу. — Ты самый замечательный, добрый и милый человек, которого я только знаю, Чонгук, — говорит она тихо, и Хосок тянется, чтобы пихнуть ее кулаком в плечо. — Эй, а как же я! — возмущается он. Давон смеется, пожимая непринужденно плечами. — А ты мой брат. — Прозвучало как оскорбление. Чонгук хихикает. Он очень рад, что не чувствует тяжести, стягивающей грудную клетку тугими прутами, за то, что он сказал. Когда чай выпит и кожа покрывается мурашками от ночной прохлады, они дружно решают идти домой. Чонгук складывает плед, бросает последний взгляд на звездное небо и хватается за протянутую Давон руку. Мама вспоминает о нем всего один раз, и Хосок мастерски убеждает ее, что ее любимый и единственный сын под хорошим присмотром, жив, цел, здоров и плотно покушал. Последнее даже не ложь, йогурт Чонгук таки стащил, несмотря на вопли протеста от Хосока, больше, конечно, похожие на истошный крик самки плутонского бегемота в брачный период, но Чонгук тактично умалчивает об этом, уплетая за обе щеки. Они добираются без проблем, и Давон спроваживает их спать. Хосок как всегда долго возмущается, что он давно уже не ребенок, взрослый парень и сам может о себе позаботиться, но зевает, потягивается и послушно плетется в ванную чистить зубы. Чонгук марширует следом, и они недолго препираются и пинаются, устраивая бои на зубных щетках с набитыми пеной от пасты ртами, пока Давон не осаждает их хмурым взглядом — срабатывает ненадолго. Хосок переодевается в пижаму, залезает под одеяло на мягком, витающем над полом водном матрасе, и Чонгук тут же ныряет следом, обвивая его руками и ногами плотнее любого одеяла, и утыкается носом в ямочку под ключицей. Давон смотрит на них с теплом и нежностью, расцветающей в грудной клетке огромными бархатными пионами, и присаживается на край. — Нуна, спой, — просит сонно Чонгук, и Хосок фыркает. — Нет, мы уже взрослые, не надо. — Ты взрослый, а я нет. Пой, нуна, — протестует Чонгук. Давон усмехается. И поет. Она не особо сильна в пении — Чонгук, например, в этом в разы лучше, — но ее голос не вызывает раздражения, не напрягает и не заставляет хотеть залезть под кровать или накрыть голову подушкой. Он приятный, хоть и не идеальный, да и слуха у Давон нет особого — про таких, кажется, когда-то люди говорили «медведь на ухо наступил», — но от того только более любимый. Давон поет о детях, о сказках, о различных планетах, сочиняя, кажется, на ходу, и Чонгук засыпает под ее голос, мерно раскачивающий его на волнах сна, полного невиданных животных, новых галактик и вселенных, а огромная сверхновая подмигивает ему своим белым сверкающим глазом. Когда Хосок начинает тихо сопеть, прижимая младшенького к себе, Давон встает с кровати. Оставляет легкий поцелуй — Хосока в лоб и Чонгука в висок, — любуется ими всего минуту, выключает свет, оставляя лишь ночник в виде маленьких созвездий, и выходит из комнаты, прикрыв за собой дверь. * Тэхен бежит, спотыкается о развязанные шнурки, падает, но продолжает отчаянно прижимать к груди маленький пушистый комочек, как будто это самое ценное, что есть у него в жизни — технически, в его руках все еще бьется чужое сердце, и ничего ценнее этого быть не может, — встает и продолжает бежать. Он влетает в чужой дом даже не здороваясь, долго колотит перед этим в дверь, грозясь снести ее — и откуда столько силы в двенадцатилетнем парнишке. Юнджи сонная, видно только встала, открывает ему дверь без лишних вопросов. Не удивляется даже — это же Тэхен. Он пролетает мимо, сразу взбегая по лестнице на второй этаж, и Юнджи устало вздыхает, закрывая за ним дверь и потирая ладонью лицо. — Конечно, заходи, чувствуй себя как дома, — бормочет вслед удаляющейся спине и идет за ним следом. Тэхен сидит на ее кровати, нервно отстукивает ногами по полу и трепетно гладит нечто небольшое, хрупкое и пушистое по предположительно голове. — Нуна, — серьезно заявляет, хотя голос дрожит, и он не выглядит таким уж уверенным. — Ты же сможешь его починить, правда? Юнджи рассеянно на него смотрит, оглядывается, словно кто-то может за ними подсматривать, и сразу же закрывает дверь в комнату на замок с отпечатком. — Он живой? — серьезно спрашивает, завязывая длинные темные волосы в хвост на макушке. Тэхен кивает, раскрывая ладони, и позволяет ей рассмотреть свою ношу. — Боже, это что, щенок? У Тэхена разодраны коленки, их бы не мешало обработать, но в глазах столько надежды и слепой веры в ее возможности, что чужие царапины отходят на второй план. Он кивает, и Юнджи берет щенка из его рук, относя себе на стол. Нажимает на кнопки, выдвигает встроенные панели и купленные на барахолке сенсоры — чтобы родители не узнали, — и приглаживает его шерстку. Щенок на ее действия жалобно скулит, а следом и Тэхен вторит, и Юнджи пинает его локтем, чтобы не мешался под руками — не то чтобы это сильно помогало против Тэхена, но все же. — Я никогда такого не делала, имей это в виду, и не уверена, что что-то хорошее из этого получится, — сразу предупреждает она, вводя щенка в состояние наркоза, и тот перестает скулить. — Почему ты вообще принес его ко мне? Тэхен пожимает плечами и падает на кровать, начиная дергать ниточку на теперь уже дырявой коленке. — А куда мне его нести. Он свалился между уровней буквально мне под ноги, в ветеринарке их сразу усыпляют, ты же знаешь, а так есть хоть какой-то шанс. Он шмыгает носом, тут же вытирает его тыльной стороной ладони, и Юнджи не может сдержать нежной улыбки, тут же отворачиваясь к столу, чтобы он не заметил. — Скажешь Юнги — оторву тебе руку, честное слово, Тэхен, — ворчит она, принимаясь оперировать несчастного щенка. Заменяет сломанные кости металлическими, наращивает кожу и шерсть, выравнивает ему дыхание. Отлаживает подачу кислорода и зашивает легкие — фактически даже собственными руками, — и по мере того, как успокаиваются датчики жизненных показателей и выравнивается его сердцебиение на экране, расцветает улыбка на мальчишеском лице. Тэхен радостно прыгает вокруг, совершенно забыв о ноющей коленке, и Юнджи ворчит на него, чтобы не дергал и не отвлекал. Когда операция окончена, и Юнджи вводит его в легкий сон после проверки его жизнеспособности — если показатели не врут, то он живее всех живых и способен переплюнуть даже счастливо вертящегося вокруг нее Тэхена, — ручка в комнату дергается, а в месте с ней и двое сообщников. — Юнджи, ты закрылась что ли? — раздается голос Юнги из-за двери, он явно пытается открыть дверь, но его отпечаток не подходит, и Юнджи буквально видит, как он хмурится, как мрачнеет его взгляд, и сдавленно ругается. — Черт, — шипит она на Тэхена, вручая ему его же ношу, судорожно нажимает на кнопки на панели, чтобы скрыть следы того, чем они тут занимались, и только потом отвечает брату. — Да, сейчас! Она кричит, пряча то, что может их выдать, как можно скорее, но не подпускает Тэхена — только испортит все. Юнги за дверью от нечего делать дергает ручку еще раз. — Мне показалось, или я видел кеды Тэхена внизу? — спрашивает он, и Юнджи в панике смотрит на виновника всего этого, понимая, как со стороны будет выглядеть то, что она закрылась здесь именно с Тэхеном, и непонятно, какой из вариантов, пришедших брату в голову, хуже — выдуманный и нереальный, или же то, что является действительностью. — Эм, да, он тут, — все же решает не скрывать она и открывает дверь, пока щенок, проснувшийся от возни, лижет Тэхену нос. — Привет. Юнги окидывает их взглядом — спокойную и невозмутимую Юнджи, счастливо машущего Тэхена со щенком на руках, — и хмурится. — Хен, смотри, я щенка нашел! — сообщает он, и Юнги поворачивается к сестре. — Нашел? — переспрашивает он, и Тэхен кивает. — Ага, — нагло врет. Всех бродячих на третьем уровне давно отловили и оформили в приюты, выбрасывать же на улицу домашних животных запрещается законом, так что Тэхен никак не мог его найти. — Не говори мне, что ты… — А что еще я должна была делать! — ощетинивается сразу Юнджи, и Юнги вздыхает. — Он притащил его ко мне, сказал свалился между уровней. — Так и было! — возмущается Тэхен. — Я просто гулял, а он упал мне под ноги! Юнги закатывает глаза и вздыхает. — Если кто-нибудь узнает, ты понимаешь, что будет? Мы же договаривались, больше никаких экспериментов. — Но он жив. — Да, и ему очень повезло. Только куда вы его теперь денете? Они дружно оборачиваются на Тэхена, сюсюкающегося со щенком, и тот поднимает на них взгляд. — Не смотрите так на меня, нас с ним даже на порог не пустят, вы знаете, как мама ненавидит собак, — фыркает Тэхен и чешет щенка за ухом. * — Все еще не понимаю, как вы умудрились уговорить меня оставить его себе, — ворчит Юнги, на что Тэхен только смеется. Он идет, беззаботно сунув руки в карманы джинс, и пинает камушек носком кеда. — Но ты его любишь, раз до сих пор не сдал, — пожимает он плечами, и Юнги лениво бьет его кулаком в плечо. — Совсем ебанулся, это же Холли. Не смей при нем таких слов произносить. — Ладно-ладно, — он примирительно поднимает руки, хихикая, открывает дверь и делает приглашающий жест. — После вас. Юнги закатывает глаза, лениво пинает его по голени, но все равно первый заходит в квартиру — его квартиру, между прочем, но не то чтобы Тэхена это заботило. Он разваливается сразу на диване, который они с Хосоком судорожно расстилали, и вытягивает руки. — Ах, дом, милый дом, — улыбается Тэхен и получает по лицу собственной майкой и домашними штанами. — Эй, побольше уважения, сударь, вы как со своим любимым, обожаемым и незаменимым молодым человеком обращаетесь? — Завались уже, переодевайся и спи. Тэхен переворачивается, подзывает к себе Холли и чешет его привычно за ухом. — Как думаешь, у них там все в порядке? — беззаботно спрашивает, и Юнги останавливается посреди комнаты, забыв, зачем вообще шел. — Не знаю. Но надеюсь, что да. Спи. Тэхен пожимает плечами, решая больше не дергать его — по Юнги видно, что он переживает, хоть и старается оставаться невозмутимым. Это у них семейное. Тэхен переодевается, долго стоит у окна, глядя, как рассветное солнце медленно восходит над горизонтом, и ложится все-таки спать. Это была долгая ночь.