Hell is 'round the corner

Чёртово дежавю. Пальцы сжимают клетчатый плед, накинутый скорее по привычке — зимний холод пронзает его насквозь, укутывая собой. Сигаретный дым медленно уплывал с губ. Макс хотел верить, что по его желанию, он не рассекает юркими змейками небо, а остаётся рыхлыми, обстрелянными облаками. Рассвет раненным зверем выходил из-за многоэтажек, когда оживающий от затяжек пепел на сигарете перестал быть главным источником света. Розовые от недосыпа глаза следили за появлением на ночной синеве грязно-розовых разводов. Внимательно, заворожённо, убеждаясь, что очередная ночь действительно пережита. За несколько минут до появления красного ока зверя, сигарета уткнулась в балконные перила и повинуясь движению руки, оставила смазанный росчерк, повторяя выжигающее глаза золото среди нежных оттенков. И снова, в тысячный раз, прежде чем открыть дверь, Макс отчаянно жмурится — так, что бежевые разводы создают какие-то причудливые формы и до белых костяшек сжимает руку. Резко открывает дверь. Касается Хумгата. Но так глупо и нелепо запинается о валяющийся на полу табурет. Дверная ручка остаётся в кулаке, когда он перелетает глупую мебель и падает на пол, но гулко ударяется позже, оставляя едва заметную вмятину на крашенных досках. В квартире стояло почти осязаемое удушье. Казалось, что воздух остался снаружи вместе с привычными людьми, суматохой, сверкающими солнечными зайчиками и жизнью, а выжженные блики на блевотно-зеленных обоях и старом диване — лишь крохотное напоминание о том, что он существует, как и всё в этой комнате. С каждым вздохом, Макс всё больше чувствовал, что внутри этой квартиры не существует ничего.

***

Время липкой паутиной оседает на сжавшейся фигуре, — Нет, не холодно, спасибо пальцы покраснели, и вот-вот вместо переработанного воздуха из носа пойдет дым. За громким, разрывающим время и барабанные перепонки кашлем — вязкая струя крови на пол. Легкие саднит, почти разрывает изнутри, клубок из человека и одеяла словно пытается вжаться внутрь себя, размазывая угловатыми краями склизкую тёмно-коричневую жижу их хочется вытащить, положить рядом с собой и убаюкивающе гладить их, как больного, голодного сироту. Прижаться губами или забрать — мерзко, не проявить благородство — словно съесть стекла. Макс упрямо встаёт, а комнату шатает от натянутой паутины. Или так шатает его, Макса? Чёрт знает. Тяжесть клонит обратно, вниз, на ставший таким родным пол. Ей поддаются только веки, закрываясь, заставляя с привычной болью вспоминать совсем другую комнату, в которой, по иронии судьбы (или с тех дней температурного бреда), всё лежит так же. истончавшие, больше похожие на оголённые кости, пальцы отбивают по дверному косяку тихий ритм Максу кажется, что рядом лениво проходит Армстронг, чей шаг был тяжелее Эллы, жаром батареи он трётся об ногу, мешая надеть джинсы.

***

Мужчина придирчиво поправляет занавески на кухонном окне, мешая той, живой стороне вокруг тихого острова, наблюдать за ним. Он чувствует себя загнанным в ловушку. Или тупым параноиком. Но где-то внутри что-то более могущественное знает — выйди он туда, говори он больше с чем-то привычным этому миру, и никто ты меня слышишь? не сможет вытащить его из той липкой, не выжигаемой даже синим пламенем, паутины. Мир содрогается и искрит от боли, когда он засовывает руку в один из шкафчиков, оставляя на недавно зажившем полотне новую дыру. Сколько бы это место не было мёртвым, сколько бы Макс не выжигал себе щелей между мирами — каждый чертов раз это отдает глухой болью и лопающимися от перепада давления капиллярами, запах гари и медленно покрывающаяся волдырями кожа, но это не самая большая плата за подачку мироздания. Стены дребезжат от немого крика, словно испуганные ангелы, сбрасывая на него штукатурку, как манну небесную. Она разве что не искрится и боль не залечивает. От звонкого выкрика с улицы всё словно напрягается, всматривается, изучает друг друга. Из пустых шкафчиков просачивается клочок тёмной стороны, с недоверием всматривается в зияющую пустоту, оставленную Тихим Городом. И в этих бесконечно долгих крупицах секунд, в этом удушливо-свежем воздухе — через него проходит всё и ничего одновременно. Макс чувствует эфемерность своей важности, чувствует уверенность в том, что он нужен. Он не видит комнаты перед собой, широкими точками зрачков рассматривая каждую пылинку в воздухе. Макс чувствует себя Хумгатом.