***
Бим засовывает в рот горсть драже и жует, пытаясь успокоиться. Он закутывается в плед и включает какой-то сериал попроще. Ничего особенного не случилось. Ну подумаешь, слово! Это же всего лишь слово! Форт сам не понимает, что все это глупость. Верить в какую-то искренность и ждать взаимности — верх идиотизма. Тем более от него. Ну да, у них был секс, хороший секс, правда Биму и сравнивать не с чем, но все-таки. Форт ему нравится как мужчина, как человек, как друг. Но говорить о любви он бы не решился, просто потому, что и сам не знает что это. Он был влюблен в Джима (теперь уже Томми), но любовь — это серьезнее, дольше, больнее. Возможно, на всю жизнь. Хотя у кого она бывает теперь вечной? Да что это вообще, черт возьми? Кимми бы ответила. Она бы, прикрыв глаза, привела миллион и один аргумент, и, возможно, ей бы он поверил. Она умела раскладывать все по полочкам, выбирать из горы мусора тот самый алмаз. — Все ты врешь, — сказала бы она, — тебе хочется верить ему. Но ты боишься, что слово так и останется набором букв на стене. Не чувство, не признание, а надпись. Глупая, кривая надпись, коих тысячи, миллионы на всех заборах и стенах по всему миру. Это ведь ничего не значит, Бим, ты считаешь себя незначимым и ничтожным. Как эти буквы на стене. Ну как, как чувство может поместиться в слово? Он мог бы произнести его вслух, но ты бы все равно не поверил, правда? Чему ты веришь, кому ты веришь, Бим? — Она сощурила бы выразительные глаза, с упреком посмотрев на него. Он бы рассмеялся от неловкости и волнения. — Сестренка, ты говоришь глупости. Мне все равно. Я не люблю его, и он не любит. Это ложь, вот только он предпочел обманывать себя, а я принял правду, — он был бы убедительным, говорил бы спокойным тоном, и ничто не дрогнуло ни в душе, ни в равнодушном выражении лица. — Просто ты даже себе не веришь, глупый, — мягко потрепала бы его по волосам, как несмышленыша. — Будь я им, я бы наверняка тебе поверила — внутри тебя бушует океан, а на лице сквозит равнодушие и холод. Но я-то знаю, как ты здорово умеешь притворяться, даже мной быть у тебя получалось лучше, чем собой. Собой всегда быть сложнее. — Нет, ты не понимаешь, Кимми! — не сдержался бы он, потому что спокойствие не давалось ему легко, как бы он ни старался это изобразить. — Он стеклянный Рубикон, преодолеть который я не в силах. И никакие надписи этого не изменят. Ну, не бывает так, раз — и хорошо, так хорошо, что захлебываешься этим сумасшедшим счастьем и думаешь, что если умереть, то только так — не в океане боли, не от продольных линий осколком по руке, а от счастья. — Как точно ты описал, у меня было так, знаешь? И ты прав: не бывает. Умирают от боли, а не от счастья. Но я хоть и недолго была счастливой рядом с ним. И ты знаешь, что главное? Не «рядом», а «с ним». Понимаешь? — с жаром объясняла бы Ким, жестикулируя, она всегда была убедительна в своих доводах, а еще — знала Бима лучше, чем он сам себя. Он словно просыпается ото сна. Встряхивает головой и прислушивается к репликам главного героя на экране. Оказывается, это все только в его воображении, Кимми здесь нет и быть не может, как бы он сильно в ней не нуждался. С досадой закрывает крышку ноутбука и идет варить себе опостылевший кофе (это уже четвертая чашка на сегодня). Никакой пользы, только лошадиная доза кофеина. Будто это поможет, будто это когда-то кому-то помогало. Мыслей много, а вроде бы и нет совсем. Странное ощущение мнимой пустоты, за которой скрывается другой мир, — ярких красок, искренних слов и водоворота чувств. Он заваривает анчан («синюю блевотину»), добавляет в него кусочек лайма. Надо же как-то менять свою жизнь, может, если заменить кофе нелюбимым напитком, у него изменится карма, и на душе, наконец, воцарится гармония. Гармония одиночества. Это ведь целая наука — находить удовольствие в себе, а не в другом человеке. Люди переменчивы, как ветер, зависеть от кого-то — быть флюгером на крыше дома. — К черту! — и выливает все содержимое чашки в раковину, хватаясь за турку. Не готов он к переменам. Даже к таким незначительным. Чтобы разбить стеклянную перегородку, надо взять в руки что-то потяжелее, прицелиться и приготовиться к ненавистному звону и водопаду осколков. Бим слишком слаб, чтобы выбраться из стеклянного мира. Форт слишком сильный, чтобы добровольно жить в стеклянном заточении, даже вместе с ним. Ему — круговорот жизни, запахи, прикосновения ветра, ласки моря, жар солнца. Биму же — стерильная пустота, тишина и одиночество. Справедливо.Глава 23
5 июня 2018 г. в 19:26
Они снова рисуют на стенах заброшенной фабрики. И Бим вынужден признать, что метод Форта немного работает. Казалось бы, тупое раскрашивание стен похабными словечками — не искусство и даже не творчество.
— Пиши первое, что приходит в голову.
— Интересный метод, — недоверчиво смотрит на парня Бим, хватая теперь баллончик с желтой краской.
— Так легче высказаться, в голове редко когда все разложено по полочкам. А так выливаешь словесный поток и видишь картинку в целом, — поясняет.
— Бред это все.
— Да ты попробуй.
Бим на мгновение закрывает глаза, и всплывает отчетливая картинка: разгромленный танцевальный класс, на полу осколки, а мать стоит на другой стороне комнаты и протягивает руки, шепча: «Ну же, Кимми, не бойся! Станцуй для меня». Тогда Бим был Кимми, он терпеливо двигался на впивающихся в кожу осколках, кружился в каком-то фантасмагорическом танце. Мама смотрела и улыбалась. Потом было больно, но он упрямо шел к ней, на глаза наворачивались слезы, терпеть эту режущую боль становилось все сложнее. Он буквально рухнул в ее объятья, едва коснувшись чистого паркета. Но ей стало легче, она обнимала его, гладила по макушке и шептала, что теперь знает, насколько Ким любит мамочку. Родительница сходила с ума, и Бим невольно начинал заражаться этим сумасшествием, он не оттолкнул, не попытался привести ее в чувство, вразумить, а только доверчиво льнул, повторяя «мамочка».
«Если мы из стекла, то ранит тот, кто разбивается», — появляется на стене надпись. Он поворачивает голову и видит, что Форт вывел всего одно слово, и сейчас красное на некогда белой стене несет особый смысл. Бим роняет баллончик и пятится назад; он с ужасом смотрит на слово, будто оно может проникнуть внутрь и забрать его душу. Он не хочет уточнять, что это значит, возможно, просто шутка или ассоциация.
— Бим! — Форт замечает его состояние и бросается к нему. Встряхивает за плечи, заглядывает в глаза. Нет, слово не пытается забрать его душу, это пытается сделать человек, написавший его.
— Отойди, — испуганно говорит, и Форт послушно отходит на несколько шагов назад. Дышать трудно, грудь сдавливают железные тиски, того гляди раздробят ребра, а сердце-молот пробивает дыру. Вот это Его Величество Боль. Сейчас она ощущается ярче в сотни раз, чем когда-либо. Это не стекло, это железные пруты, на которые, падая с высоты, он напоролся грудной клеткой. Не спасешься, не вытащишь. Изрешеченный, захлебывающийся собственной кровью, лежишь и мечтаешь о смерти.
— Бим, чего ты боишься? Что тебя испугало? — обеспокоенно смотрит на него, хочет дотянуться, но расстояние между ними сейчас — больше тысячи километров. Не дотянуться. Даже не докричаться.
— Сотри, — шепчет из последних сил, указывая на стену со злополучным словом.
— Почему? — удивляется Форт, совсем ничего не понимая.
— Это больно, очень больно, сотри! — срывается на крик.
— Это просто надпись, Бим. Что не так? — Ну не может же его накрыть от какой-то надписи, это же не стекло. Или… может?
Форт смотрит, как Бим хватается руками за волосы, то ли желая вырвать их с корнем, то ли привести себя в чувство. Из глаз текут слезы, и парень начинает тихонько напевать какую-то песню.
— Я сотру, — суетится, — сейчас зарисую.
Он берет баллончик дрожащей рукой и начинает перечеркивать, закрашивать то, что рвалось наружу, и оказалось чертовым триггером.
Ломает не только Бима. Пусть Форта не выворачивает наизнанку, но внутри его кромсают в клочья чьи-то когтистые лапы с мягкой шерстью.
Когда заканчивает, поворачивается к Биму и произносит:
— Бесполезно, ты же знаешь, что это правда.
— Соври, — могильным голосом просит, пряча лицо в ладонях, понемногу успокаиваясь.
— Если тебе станет легче, я прибавлю к этому слову отрицание — «не люблю», так лучше? — внимательно смотрит на него, стремясь рассмотреть малейший отклик. Все, что угодно, кроме боли.
— Лучше, — убирает ладони и смотрит на него с неким облегчением. Словно человек, узнавший, что смертельная болезнь отступила.
Видеть его таким мучительно. Ложь нравится ему больше, чем правда. Он стеклянное заточение предпочитает искреннему чувству. Там все привычно — прозрачные стены и пустота. Здесь — оголенная душа, как потрескавшаяся стена с дурацкими надписями, — горе-художник скорее напишет несколько крепких словечек да разобьет о стену бутылку, чем признается в чувствах. А слово, одно искреннее слово, легко можно перечеркнуть. Будто пустяк и глупость.
— Поехали, — кидает Форт, направляясь к выходу. Больше никогда его душа не будет грязной стеной, а Бим не возьмет в руки баллончик.
Они приехали сюда на машине Бима, поэтому сейчас Форт садится за руль, замечая, что тот еще не до конца пришел в себя. Хотя его и самого до сих пор потряхивает.
Едут в молчании. Форт подъезжает к общежитию и паркуется.
— Пока, — даже не смотрит в сторону Бима.
— Пока, — будто не замечая, отзывается.
Форт выходит из машины и уходит. Легко сказать «никогда», когда хочется «всегда».