Цветы замерзшей вишни

      — Что ты делаешь? — с любопытством спросил я, заглядывая своему коллеге через плечо и наблюдая, как нечто алое он переливает в нечто бордовое. Запах стоял такой густой и сильный, что я даже не мог разобрать, что же именно так «благоухало» на всю кухню.       — Вишневое вино. Помнишь, я спрашивал, пробовал ли ты подобное? — напомнил Шурф, оборачиваясь и целуя меня в макушку, после вновь сосредотачиваясь на своем безумном эксперименте. Надеюсь, это все хоть не взорвется?       — Ты уже готовил его раньше? — с опаской уточнил я, обнимая своего Великого Химика за талию и прислоняясь лбом к его лопатке. Я не сомневался в нем, конечно, но запах был уж больно специфическим!       — Разумеется. Осталось только еще немного подержать над огнем, — отозвался Лонли-Локли. Я чувствовал, что он улыбается. Совсем незаметно: самыми уголками рта и глазами.       — А что там, кроме вина и сока? — набравшись храбрости, решил спросить я, мысленно приготовившись к заумным названиям трав из какого-нибудь Арвароха или того же грешного Халифата…       — Корица, бадьян, имбирь. В конце добавлю еще немного лимона, думаю, — просто ответил мой коллега, снимая кастрюльку с огня.       За окном уже стемнело, зажглись фонари, а где-то на Гребне Ехо — огоньки всевозможных лавочек. Окна же нашего дома выходили в сад, что меня радовало до безумия — по вечерам тут начинала петь какая-то птица, здорово напоминавшая мне обычного соловья. Правда, замучив хозяина дома расспросами, я выяснил, что «соловей» этот — ни что иное, как аналог лягушки в небольшом пруду в глубине сада.       — Корица?.. имбирь?.. — я даже приоткрыл рот от изумления, услышав названия пряностей со своей родины.       — Что тебя так удивляет? Неужели ты думал, что твой мир — единственный, где произрастают подобные растения?       — Да нет, меня больше поразило то, что называются они одинаково… — признался я, успокаиваясь и вновь прижимаясь к надежной крепкой спине самого уютного и теплого из убийц.       — Почему-то тебя не удивляет, что дуб у нас называется дубом, а вишня — вишней, но вот услышав слово «корица», ты счел своим долгом как следует изумиться, — проворчал мой любимый, переливая жидкость в изящный кувшин и ставя его на поднос, где уже красовались два бокала и вазочка с, похоже, самой настоящей клубникой.       — Идем, Макс, — тепло улыбнувшись, мужчина легонько оттолкнул меня.       Послушно отцепившись от стана коллеги, я прихватил вазочку с печеньем — одной клубникой сыт не будешь! — и пошел следом за ним, пытаясь понять, кому из нас пришла в голову идея устроить этот романтический вечер. Наверное, все же мне, а уж оттуда сия умная мысль была извлечена и реализована заботливым Шурфом.       — За нашу любовь.       — И за вишневый сад.       Тонкие губы Истины изогнулись в нежной улыбке, равно как и мои.       Вино оказалось терпким, очень похожим (наверное, потому, что, по сути, им и являлось) на глинтвейн, который я не то чтобы жаловал в своем мире, но тут…       — Это очень вкусно. И совсем легкая штучка получилась, прям как компотик, — удивился я, подсаживаясь ближе к задумчиво облизывающему губы мужчине, и, положив голову на его плечо, с интересом глянул на разноцветные огоньки свечей. Да, понятия романтики во всех мирах примерно одинаковы. Во всяком случае, пить вино при свете свечей, а не газовых шаров, предложил точно не я.       Цветные язычки пламени, желтые, розовые, нежно-голубые, не обжигали, даже если держать пальцы в огне достаточно долго. Взгляд Шурфа говорил: «разумеется, не обжигают: я же знал, что ты обязательно к ним полезешь!»       — Обычно такие вот «компотики» и ударяют в голову быстрее всего. Пей аккуратно, — предупредил меня Лонли-Локли, бережно приобнимая за талию и целуя в висок.       Это был наш любимый поцелуй. Вернее, он-то больше любил касаться губами моего носа, а я — уголка тонких губ, но почему-то именно легкий чмок в лоб или висок мы дружно сочли самым нежным и приятным.       Видимо, это был своего рода компромисс…       — Всегда мечтал напиться в твоем обществе, — усмехнулся я, любуясь переливающимися искорками в своем бокале — это были блики от свечей, кажется. А, возможно, у вина вовсе были свои причины и соображения, в виду которых оно и искрилось, словно фейерверк.       — Я тоже. Это будет приятно, — кивнул Совершенный Убийца, доливая нам обоим еще немного.       Вино пилось очень легко и оставляло приятное вишневое послевкусие, но через пару бокалов я заметил, что порой игриво потираюсь щекой о плечо Шурфа, а на его щеках выступил легкий румянец.       --Мне хватит. И тебе, пожалуй, тоже. Будет обидно, если ты просто уснешь, — твердо решил Лонли-Локли, мягко отбирая у меня бокал и в знак извинения целуя руку, после поспешно унося кувшин и бокалы. Пришлось занять себя клубникой — тоже неплохое занятие, надо признать.       Нагло оккупировав колени вернувшегося коллеги, я устроился на них поудобнее и молча поднес спелую ягоду к безумно соблазнительным и родным губам.       Я любил такие моменты — мы часто понимали друг друга без слов, при этом прекрасно чувствуя, чего хотим и о чем просим.       Вот и сейчас он мягко, одними губами взял угощение и, ухватив половинку зубами, потянулся ко мне, предлагая разделить ее на двоих. Конечно, основной целью был не принцип «все мы делим пополам», нет. Просто это был такой удобный и уютный предлог для поцелуя.       К клубнике мы потом так и не притронулись, зато распили еще один бокал вина. Впрочем, это не совсем верное описание…       Я прерывисто вздохнул, позволяя теплым губам прикоснуться к чувствительному местечку под ушком, и потянулся к своему Идеалу, заводя пальцы в длинные смоляные волосы и избавляя их от резинки, отклонился назад, увлекая его за собой. Одежда, как всегда, испарилась самостоятельно, не отнимая у нас драгоценного времени.       А потом на меня прохладной струей полились капли того самого вина, скапливаясь в ямочке меж ключицами, на груди, смачивая кожу шеи и живота. Теплый язык любимого собирал влагу бережно и старательно, вылизывая и целуя каждый миллиметр кожи, а я тихо млел, тая от такого обилия нежной ласки.       Потом была короткая, сладкая боль, перетекшая в волнительное удовольствие с первым же толчком, вырвавшим стон. Были признания в любви, судорожные всхлипы и собственнические укусы, хватка на бедрах, от которой останутся синяки, которые Шурф завтра сам же зацелует и бережно смажет какой-то мазью, но не позволит убрать. Было много счастья.

***

      — Что ты делаешь?..       — Благодарю тебя за любовь.       — Снова?       — Я буду делать это всегда.       — Я тоже.