Два миллиона секунд

      Виктор пропал почти месяц назад, но Юра помнил намного точнее — три недели и четыре дня, двадцать пять суток, шестьсот часов, тридцать шесть тысяч минут, два миллиона и сто шестьдесят тысяч секунд, сто шестьдесят пять тысяч, сто семьдесят…       За это время ничего вокруг будто бы и не изменилось, вот только мир стал статичным и тусклым, словно кто-то в настройках выкрутил «насыщенность» и «яркость» почти на минимум, делая картинку перед глазами приближенной по цветовой гамме к чёрно-белому изображению. Юра, с ногами забравшись на широкий подоконник, смотрел в окно на стройные сосновые стволы и монотонно-серое зимнее небо с едва различимыми очертаниями облаков. Рядом стояли две кружки с кофейным налётом внутри, а третью, на четверть выпитую, парень крепко держал в руках, и складывалось впечатление, что только благодаря такой железной хватке он удерживался в пространстве. Вот-вот — и фарфор расколется прямо под пальцами.       Юра изредка моргал пересохшими, саднящими глазами, оглядывал сквозь мешающие пряди пшеничных волос полумрак комнаты невидящим взглядом и снова устремлял его в окно, несмотря на то, что вход в дом был с другой стороны. На другую сторону окна не выходили-то нигде, но был шанс, что он может прийти и отсюда, если когда-нибудь придёт…       Придёт же?       Юра чувствовал себя брошенным котом, а скорее даже верным псом, потому что коты, зачастую, не ждут своих хозяев с такой надеждой, просто потому что их любят, а не потому что элементарно хотят жрать. Еды не хотелось, пить — тоже, но мерзкий вкус растворимого кофе без сахара и молока с трудом выдирал в реальность хотя бы на мгновение. Кофемашина была нетронута — кофе в ней делал Виктор, специально для «любимого Юрочки», буквально за полчаса до своего ухода, и эта самая кружка с забавным улыбающимся котом до сих пор стояла рядом, у самого бедра. Где-то рядом лежал телефон, не снимаемый с зарядки всё это время. Юра набирал наизусть выученный номер и слушал, как надрывается солист Skillet из соседней комнаты — Виктор ушёл без телефона, который, почему-то, не разряжался три недели подряд, сколько бы на него ни звонили. Слушать гудки было невыносимо больно — они вскрывали, едва затянувшиеся тонкой плёнкой, дыры в сердце снова и снова, и Юра, откладывая телефон с идущим вызовом подальше, слушал рингтон, доносящийся из-за стены. Не помогало.       Кофе закончился, и кружка встала рядом с предыдущими двумя — два миллиона и четыреста тридцать тысяч секунд…       Дата и время на телефоне сбились ещё тогда, когда Юра уронил его на пол и железка отключилась, а январское тусклое небо совсем не подсказывало, какое сейчас время суток — наверное, уже почти вечер. Без кофе снова стало холодно, по мраморно-бледной коже бежали мурашки, но сил двигаться не было. Организму их едва хватало на поддержание жизни и на то, чтобы глаза оставались открытыми — вдруг всё же увидит его в окно?       В голове почти не оставалось мыслей, они все были обдуманы по несколько раз, все воспоминания с особым трепетом прогонялись по кругу, в нос почти что реально ощутимо били поочерёдно запахи пены для бритья, одеколона, который Виктору выбирал сам Юра, запах кожи после душа. И в висках стучали разные слова и фразы, как на рандоме, произносимые низким, приятным голосом. Юра утыкался в колени, зажмуривался до цветных пятен под веками, снова распрямлялся и смотрел на тропинку за домом, ещё раз звонил и отключался, когда женский голос предлагал оставить сообщение после сигнала. Каждый раз, пока не раздавался сигнал, где-то глубоко внутри всё ещё теплилась надежда на то, что каким-то волшебным образом в этот раз ему ответят, и что не будет мелодии за стенкой, а только родной голос в динамике. Надежда — ужасное чувство. Вновь и вновь приходится морально умирать заново, пожалуйста, прекратите реанимировать.       Юра едва шевелил ледяными ступнями, чтобы судорога немного отпустила, и снова замирал, почти не дышал. Интересно, когда он в последний раз вставал? События прошедших дней вылетали из головы сразу же, как будто объёма памяти хватало только на воспоминания и какие-то жалкие несколько секунд из реальности, от которой — а может быть от физического и морального истощения — тошнота подкатывала к горлу. Озноб приносил чувство усталости, но глаза не закрывались дольше, чем на мгновение. Бессонница? Спал ли он вообще?       С лестничной клетки начали доноситься звуки шагов, — слух за последнее время резко обострился, — и Юра иногда слышал, как приходят или уходят соседи. Он каждый раз вздрагивал, напрягался всем телом, прислушиваясь ещё сильнее, готовясь сорваться с места, если услышит звук открываемого замка. Но дверь так и оставалась закрытой, и силы снова покидали ослабевшее тело, даже сжимать кулаки, впиваясь отросшими ногтями в ладони, чтобы отвлечься, Плисецкому было тяжело. В аду не будет кипящих котлов и чертей, которые насадят тебя на трезубец — в аду надо будет вечно ждать. Почти как в жизни.       Послушав гудки и звонок телефона ещё несколько раз подряд, парень откинул голову назад, всё так же косясь в окно и не видя там ничего, кроме неба, леса и протоптанной кем-то тропинки. Даже ветра нет, ни единого звука вокруг, только кружки изредка звенят, ударяясь друг о друга. От абсолютной тишины, казалось, лопнут барабанные перепонки. Сейчас бы орать громко, во всё горло до боли в нём, чтобы выплеснуть хотя бы немножечко этой боли, чтобы слёзы наконец-то покатились из глаз. Может быть, так было бы легче, но кто-то осушил слёзные каналы, и нарушить тишину звуками голоса было практически страшно, словно от этого весь мир вокруг трещинами, как керамика под пальцами, по стеклу пойдёт и мелкими осколками осыплется в неизвестность, превращаясь в шершавый, раздирающий кожу песок. Этот песок, казалось, уже по тем самым осушенным слёзным каналам пустили, от этого и моргать было больно, и глаза закрыть, и смотреть тяжело. И дышать тяжело тоже, будто воздух из комнаты с каждым вдохом выкачивался, постепенно создавая вокруг то ли вакуум, то ли газовую камеру с углекислотой и песчаной взвесью. По всему телу разлилась ещё большая, чем до этого, слабость, и кружки в очередной раз звонко ударились ручками. По слуху чем-то резануло. Чем-то очень громким и непривычным, почти оглушило, как гранату рядом взорвали. Юра поморщился, сжался, втянул голову в плечи, а после — хлопок и шаги в коридоре.       Юра, вспоминая, как двигаться, слез с подоконника и быстро, насколько позволяла сведённая судорогой нога, направился в коридор. От резкой смены положения голова закружилась, удержаться помог попавшийся под руку дверной косяк. Глаза резануло с удвоенной силой, ослепило, и в уголках наконец-то начала скапливаться влага, позволяющая более-менее чётко видеть. Дыша через раз, часто моргая и опираясь о стены, юноша наконец-то добрался до коридора, где, уже разувшись, Виктор вешал шарф в шкаф. В воздухе пахло зимней свежестью, по босым ногам бежала прохлада, а Никифоров сосредоточенно расстёгивал пуговицы пальто, не глядя в сторону дверного проёма.       — Юра, я вернулся! Ты не звонил? Я телефон забыл! Такие очереди… — мужчина повернулся и замер, увидев бледного, почти падающего Плисецкого, который смотрел на него во все глаза.       — Ви-тя, — голос едва было слышно, в горле хрипело, и Юра медленно шагнул вперёд, падая в вовремя предоставленные объятия.       Слёз становилось всё больше, прокашляться не удавалось, а истерика накрывала всё сильнее. Юра, повиснув на Викторе, из последних сил цеплялся пальцами за светлую вязаную кофту, почти захлёбываясь слезами. Подхватив парня на руки, Виктор понёс его в комнату, тихо что-то шепча и прося, чтобы Юра не отключался и постарался смотреть на него. Укладывая юношу на диван и садясь на полу рядом в зоне видимости, Виктор едва разбирал спутанные слова про: «Где ты был?» и «Почти месяц», с трудом убеждал, что он никуда не исчезнет, отцепляя себя ослабевшие тонкие руки, чтобы дотянуться до выдвижного ящика.       — Юрочка, счастье моё, — Виктор гладил парня по волосам, держа голову приподнятой. — Ты снова лекарство выпить забыл, боже…       Юра проглотил остатки воды, пока прохладные руки аккуратно укладывали его обратно и убирали пряди волос с лица, укрывали упавшим на пол пледом, а сознание отключалось. Становилось тепло, и окутывало приятное, поглощающее целиком, спокойствие.       Прошло тридцать пять минут.