Манифест судьбы

Смотрите внимательно. Потому что чем вы ближе, тем меньше вы видите. Из фильма «Иллюзия обмана».

Миана одарила каждого из присутствующих усталым взглядом. Здесь давно уже нет ни моралей, ни принципов, ни ценностей. Всё это стало пустым звуком — ветром, который не гуляет по просторам бескрайней вселенной, легендой, которую не передают из уст в уста, песней, которую уже давно не поют. Ещё недавно свобода слышалась в каждом вздохе и отдавалась в каждом движении, а сейчас это — иллюзия идеального мира, несбывшаяся мечта давно забывшегося романтика. Их было восемь. Красивое число, загадочное и никем не постигнутое. Их осталось восемь. Только уже под другим знаменем. Изменилось всё. Они находились под чутким, до помрачнения дотошным контролем Земли и её правителей, которые так успешно, а, главное, вовремя смогли понять, в чём дело, и перехватить бразды правления — это случилось слишком незаметно, слишком плавно и в то же время резко, чтобы кто-то смог что-либо заподозрить. Они малой кровью заплатили за… новую картину переделанного мира, которая всем планетарцам показалась настолько удивительной и прекрасной, что никто даже не удосужился понять, что это было слишком хорошо, чтобы быть правдой. Ложь становится ложью не в тот момент, когда её произносит сказочник-лжец, а тогда, когда в эту ложь начинают верить. В этом мире обманутые сами виноваты в том, что стали обманутыми. Проигравшие виноваты в том, что сами проиграли. А побежденные были ни в чём не виноваты просто потому, что для всего идеального мира никакой войны и победы не было. Зато была игра: изощрённая, давно продуманная и в своём роде уникальная. День за окном пестрился и теплился: тихий и мирный; палящее солнце заставляло цветы тянуться ввысь и раскрываться медленно и чуть торжественно; ветер брал барабанные палочки и теребил малахитовую листву; и тишина, благословенная, величественная тишина, окружившая замок со всех сторон и взявшая земную резиденцию в свои объятия. Внутри главного зала слышался лишь шелест листов из плотной дорогой бумаги да едва приметное дыхание всех присутствующих. — Леди Венера, я надеюсь, что мы с вами всё уяснили, — тот, кто говорил, носил имя Нефрит, и он был очень привлекательным на вид. Хотя все, кто сидел здесь, прекрасно знали, насколько эта внешность обманчива, знали, насколько, в принципе, внешность может лгать о своём обладателе. Правая рука королевы, сжимавшая снятое недавно с пальчика кольцо, дрогнула. Не от холода — хотя венерианка до сих пор не могла привыкнуть к температуре Земли: на золотой планете двадцать пять градусов по Цельсию считается уже «прохладой», что на Земле — идеальной температурой. Она дрогнула, потому что вновь ожидала удара исподтишка. Не физического, конечно — сидящие напротив нее мужчины слишком сильно себя уважали, чтобы опуститься до того, чтобы ударить женщину, однако… Ей хотелось сказать очень многое: мысли в голове роились, толкались и возникали в сознании тысячью разных голосов, вытесняя тихий голос здравого смысла и трезвого разума, — то, что не раз спасало её от казни за предательство, — ей хочется в этот момент широко усмехнуться, — короны. Ей хотелось визжать, кричать и тихо шипеть, словно она имела на это единственный шанс, но она в очередной раз наступила обеими ногами на свою гордость и буквально расплавила желание, противоречащее принятым здесь принципам. Она промолчала. Снова. И заговорила тихим и ровным голосом, словно действительно хотела именно с такой интонацией это произносить. — Я всё уяснила, Ваше Величество, — девушка медленно встала со своего законного места, мельком посмотрев на сестру, марсианскую правительницу, которая, по факту, ею уже давно не была, и оправила золотой браслет на правой руке. Возникло непреодолимое желание исчезнуть, раствориться на миллионы молекул и больше никогда не появляться здесь вновь. Венера выдохнула и отвернулась, когда на ее лицо уставились серые глаза-рентгены сидящего напротив земного правителя: глаза-лазеры, глаза, видящие тебя насквозь, предвидящие каждый твой шаг и каждый твой вздох. В голове извечный вопрос, всплывающий в усталом мозгу каждый раз когда она видит Небесных Королей: что у них восьмерых осталось? Только номинальный титул, принадлежащий по праву рождения. Все. Все они — марионетки, такие послушные и покорные: им было противно от самих себя, их тошнило от самих себя, их выводило из себя собственное бессилие, но сделать с этим или даже хоть как-то повлиять на такой расклад вещей они не могли. Они могли плеваться и сколь угодно думать о том, что Вселенная несправедлива, однако все, что им пока оставалось, — молча сносить обстоятельства. И молча прокручивать в голове одни и те же слова. В первое время они как бывшие воительницы и как истинные, а не самоявленные правительницы своих планет пытались бороться и противиться этому ужасному отношению ко всему: к людям, к планетам, к ним самим, в конце концов. Что же, как говорят, попытка — не пытка, однако для них даже попытка переросла в самый настоящий Ад. Были и унижение, и споры, и угрозы жизни ни в чём неповинных людей. Пришлось сдаться. Сдаться так же быстро, как одержали победу Ши-Тенно. Может, звёзды так решили, может, насмешка тех, кто распоряжался их судьбами, — догадываться не имеет смысла. История не терпит сослагательного наклонения, а значит, уже нет проку от этих пересудов. Колонны, стремящиеся ввысь, словно атланты, возвышались над всеми ними: над победившими и проигравшими, над недовольными и наслаждающимися, над бессмертными по праву рождения и теми, кто это бессмертие насильно завоевал. Миана видела вокруг себя все и в то же время ничего: светлый пол, воссозданный из белого мрамора, золотые знаки планет, выгравированные по всему периметру зала, которые уже ничего ровным счётом собой не представляли; в огромных вазах с искусными росписями расставлены вкусно пахнущие цветы: свежие розы и фрезии, срезанные поутру кропотливыми садовниками. В любое другое время леди даже нравилось бы тут — не настолько, чтобы ощущать себя, как дома, но достаточно, чтобы чувствовать себя защищенными и спокойно восхищаться красотой, проникшую в каждую песчинку и камешек, из которых были возведены древние, помнящие, слышащие и знающие все стены. Красиво. Искусно. Мастера действительно постарались. Вот только заседать за большим круглым столом в этом зале уже невыносимо трудно. — Леди Марс, позвольте спросить, о чём ведется разговор с первой леди Юпитера? — Джедайт как-то хищно улыбнулся, подняв взгляд от плотной бумаги, на которой ореховыми чернилами аккуратным почерком была расписана очередная поправка в Конституцию Огненной планеты. Марсианскую королеву отчитали, словно нашкодившую девчонку лет семи лишь за то, что она негромко переговаривалась с подругой. Каждый вздох — вопрос. Каждый шаг — под наблюдением стервятников. У них уже ничего своего и не осталось. На личную жизнь времени нет, да и вряд ли позволят. Планеты?.. Они уже не правят ими. Ибо являются лишь прикрытием — красивой декорацией, скрывающей лица истинных повелителей. Народ? Народ сейчас в ещё большей опасности, чем девушки, которые обязаны заседать на каждом Совете и представлять все документы и указы, распоряжения и законопроекты, потому что в отличие от них, народ не знает, что происходит на самом деле. Они были когда-то Воительницами, но им чудилось, что они уже это, кажется, и не помнят. Так что же у них осталось? Только имя. А, может, и того уже нет. Непокорность сменилась на подчинение. Постоянная готовность к действиям стала их врагом. Великодушие поставило на себе печать ненависти. Следы внутреннего света постепенно растворялись и исчезали, не оставляя и памятного знака. Всё будет постепенно меняться. Неизменными будут лишь они. Множество судеб, сплетённых в одну. Множество прожитых и просто жизней, пересекающихся между собой. Множество действующих лиц в этом спектакле. А старая память стирается, исчезает, точно простой карандаш, стираемый ластиком… Затем кто- то дунет, и эти соринки от ластика исчезнут из поля зрения. А потом снова по чистому, но протёртому в некоторых местах листу пойдёт новая линия, рисуемая наточенным простым карандашом. Вот только в некоторых местах бумага может порваться, пресекая слова написанной истории. Все они ходят по битому стеклу, все наступают на грабли и… ничему не учатся. Ничего, жизнь научит. Ведь у них всех чертовски длинная жизнь.