Пепелон Великолепный

This is the fairy land; — O spite of spites! We talk with goblins, owls, and sprites; If we obey them not, this will ensue, They'll suck our breath, or pinch us black and blue. William Shakespeare, The Comedy of Errors (2.2) В «Сказаниях Западной реки», в свитках Манопуса, в «Просодиях» и во всей сокровищнице поэтической мысли народов Капимурна, нет ни строчки о том, как и за что Пепелон Великолепный получил своё прозвание. Однако в наши дни нашёлся исследователь, обладающий воистину демоническим трудолюбием и упорством, какие необходимы для работы с древними рукописями Кумитанской библиотеки. Хорошо известно, что учёные-кумики, отрицая мир вокруг, признавали действительность только своих чувств и мыслей и проводили дни в отрешённом самолюбовании. Они вели дневники, записывая всё, что приходило на ум. Долгое время серьёзные историки отказывали этой напыщенной и откровенно бестолковой писанине в праве служить документом, свидетельствующим Историю. Однако именно в дневниках, где вопрос о заусенце может быть разобран со столь мучительной доскональностью, словно весь смысл жизни сосредоточен на одном конце этого заусенца, найден был пересказ событий, известных по множеству иных источников, а потому давно принятых учёной общественностью. Так удалось не только весьма точно определить даты дневниковых записей, но и восполнить знания о прошлом, а главное, добыть такие подробности, какие иначе бы можно было разве что придумать. Изучив дневники, буквально по крупице собрал досточтимый Паттипус Корнелий Пфам сведения, благодаря которым и составил свои «Хроники». И если возможно сравнить нашу историческую науку с худым рубищем, столько раз перешитым, перекроенным, что невозможно представить оборванца, который добровольно согласился бы облачиться в подобное; и с приличной дырой в неприличном месте, куда всякий норовит бросить взыскующий взгляд, и не найдя удовлетворения своему любопытству, починает фантазировать и делать допущения и гипотезы, из семени которых вскоре произрастают теории одновременно нелепые и хитроумные, словно механизмы, построенные шизофреником, — теории, очевидно, вредные и развращающие не способный к критике ум, а потому популярные в простонародье, отчего и у здравомыслящей публики пропадает доверие к Истории как таковой; то не очередную заплатку для исторических отрепьев сделал Пфам, но сшил целый костюм, пусть и на вырост. Работа его затрагивает в первую очередь события, предшествующие Великому Разделению и имеющие до него прямое касательство. Объясняя события в логической и временной связи с прошлым и будущим, она описывает мир и нравы в непротиворечивой совокупности, для которой одно немыслимо без другого. И пока первый том «Хроник» только готовится выйти в печать, мне посчастливилось ознакомиться с ним и на его основе создать нижеследующий текст. Не претендуя на историческую точность, я всё же постарался во всём следовать тому духу беспокойного поиска, который вёл Паттипуса Корнелия сквозь бумажные дебри к свету открытия, который и вообще присущ описываемой эпохе, и, если нужен для неё ёмкий и яркий образ, то он ждёт нас впереди, восседая на лопухе в позе мыслителя. А пока я закончу предисловие и поставлю точку, из которой пойдут, сплетаясь, нити повествования, линии жизни, как бы собранные на одной ладони, протянутой из прошлого в настоящее. Четыре цикла совершила История, повторяясь как трагедия, фарс, чёрная мистерия и философский детектив, прежде чем появился тот, кто захотел совсем иного. История, которую я хочу рассказать, началась в те времена, когда летосчисление каралось смертью с конфискацией. Это история гоблина Пепелона, сына Тэггины, Пахры и Куньти.