Domini canes

Ночью монастырь казался больше, по его углам расползались густые тени, а от стен отскакивало эхо шагов. Братья шли по широкому коридору нестройной цепочкой, минуя распахнутые двери в кельи. Ни один монах не должен оставаться в постели в этот час ночной молитвы, даже брат Михаэль, самый старший в монастыре, неспешно ковылял, опираясь на ясеневую палку. До рассвета ещё далеко, в густой темноте пахнет ночной влагой. Криденс любит эти ночные часы смутных звуков и отголосков молитвы, ему девять лет, его никто не будит, но он почти каждую ночь просыпается сам и вслушивается в голоса монахов. В эти часы нет утомительной работы в саду и на кухне, сосредоточенных лиц братьев, нет смутной тоски и болезненного предчувствия какого-то чуда, которое обязательно ждёт его в будущем, есть только невесомые голоса и прохладный влажный воздух. Только ночью, не вырываясь полностью из густого сна, Криденс чувствует: это и есть его жизнь. Он ещё очень мал, но уже понимает, что его окружают самые важные люди в мире — воины Христовы, несущие вахту молитв и гимнов даже ночью, когда каждый добрый человек спит. Брат Иаков, монах с широким обветренным лицом, объяснял Криденсу, что небеса не падают на землю и время не течёт назад только потому, что люди постоянно молятся и возносят Господу просьбы и жалобы. «Но как молиться ночью бедному крестьянину или сапожнику? Рано утром они должны начать работу, чтобы к полудню сено было скошено, а сапоги подбиты. У каждого из них десяток детишек на лавках, всех надо прокормить. А наше дело — сторожить Божью милость и днём, и ночью. Потому мы не сеем и детей не растим, всё время молимся и не пропускаем ночных служб». Криденс раскачивался взад и вперёд, уперев ладони в шероховатую поверхность лавки, он ничего не отвечал брату Иакову, но запомнил каждое его слово. И ночью в холодном воздухе кельи он чувствует смутный запах свечного воска, он знает, что в церкви сейчас происходит важное ночное бдение. Он закрывает глаза и вытягивается во весь свой маленький рост, он в безопасности, ведь монахи молятся за него — за него и за каждого человека, который не может молиться ночью. Но иногда бывает страшно. Когда он просыпается в одиночестве посреди темноты, напряженно вслушивается, до боли вытягивает шею и раскрывает глаза, стараясь хоть что-нибудь углядеть. Но ничего, ни шороха, ни кашля, не слышно даже ночных птиц. Тогда Криденсу кажется, что монахи всё проспали, что сейчас небо уже падает на землю, может быть, уже упало, поэтому так темно и душно, невозможно дышать. Он ворочается на постели, наощупь тянет руки к прикроватному столику, сердце колотится где-то в горле, острое и плотное. Ему нельзя будить монахов, ему нельзя ничего говорить, ведь это строжайше запрещено, тогда он отдёргивает руку и натягивает плотное колючее одеяло до самого носа и шёпотом молится за дежурного брата, который должен был всех разбудить, но проспал. Ох уж ему влетит от аббата, ох уж он схлопочет розг, ох уж он посидит на голодном посту. Криденс плачет и молится, забывая себя в беспробудном детском горе. Так продолжается до тех пор, пока он не слышит неизменные звуки шагов братьев по каменной галерее. Он даже не успевает испытать облегчение, сразу засыпает, придавленный усталостью ночных страхов. Когда он вырастет, он обязательно примет постриг и станет частью этого монастыря. Он знает каждого брата, он знает высокого аббата Себастьяна, он знает все виды работ и сроки молитв, а самое главное — он умеет молиться. Это была тайна, которую он бережно хранил. Он испытывал восторг всякий раз, когда обращался к Господу, но старался скрывать это после того, как строгий брат Лука сказал ему: «Ты молишься так, будто ты ангел. Это грех, Криденс, каждый должен быть на своём месте. И ты — лишь грязный комок глины, в которую Господь вдохнул душу». Криденс послушно уставился в пол, ожидая наказания. Но брат Лука не стал тогда наказывать его, и мальчик решил никогда больше вновь не совершать этой страшной ошибки. Девять лет назад маленький визжащий свёрток оставили на пороге монастыря походившие мимо крестьяне: это был год страшного голода, который заставил двинуться со своих мест сотни семей. Все они шли на юг в поисках лучшей жизни, но дорога за ними была усеяна телами тех, кто не выдержал переезда. Мёртвые лежали на каждом повороте, некому и некогда было хоронить их, надвигалась зима. Криденс слышал эту историю много раз от брата Лукреция, известного знатока местной истории, а также греческого языка и нескольких французских диалектов. Брат Лукреций горько качал головой, когда вспоминал то время: появление младенца в монастыре чуть было не привело к внутренней розни и расколу. Большинство братьев считали, что продовольствия хватит с избытком на то, чтобы пережить зиму, но были также и те, кто считал ребёнка тяжким и бесполезным грузом. «Не думаете ли вы, что святой Бенедикт и святой Франциск должны были вместо праведных трудов в суровых условиях монастырской жизни нянчить малых деток?» — таков был самый суровый аргумент тех, кто был против нового члена общины. Зима надвигалась, на капитулах ежедневно разгорались споры, а тем временем келарь Одоардо (устрашающий, но, в сущности, сентиментальный здоровяк родом откуда-то с юга Франции) приучил младенца сосать тёплое коровье молоко из аккуратно проделанной дырочки в винных мехах. Каждый из братьев во время полуденного отдыха под любым предлогом заглядывал в кухню, где на плотно уставленных мешках муки Одоардо разместил наскоро сделанную собственными руками люльку. Те братья, что с самого начала из одной только жалости голосовали за то, чтобы дать мальчику приют, теперь прониклись к нему настоящей отеческой нежностью, а те, кто яростно отстаивал необходимость вернуть крестьянам оставленное дитя, теперь поняли, что своим рвением могут заслужить пожизненную ненависть келаря, чего нельзя пожелать и страшному врагу. Так ребёнок остался в обители. Надо сказать, что от рождения Господь наделил мальчика характером как нельзя лучше подходящим для жизни в монастыре. Даже будучи ещё совсем несмышлёным, Криденс никогда не кричал — ни от радости, ни от горя. Плакал он очень редко и очень тихо. «Будто котёнок хнычет» — умилённо говорил брат Одоардо, подкладывая мальчику в люльку какую-нибудь ботву, чтобы отвлечь его и развлечь. Он много спал, мало ел, не был суетливым и шумным, быстро выучился ходить, и никто даже точно не знает, как это произошло и когда. Но говорить начал довольно поздно. Когда ему стукнуло пять, кто-то из монахов заметил, что в этом возрасте только варвары не знают ни одной молитвы — в этот-то момент братья встали перед совершенно неожиданной задачей: необходимо научить ребёнка говорить. И подумать нельзя было о том, чтобы подобным занимался Одоардо, хотя братья и понимали, что он теплее всех относится к непрошенному гостю, но прямые обязанности келаря не давали ему ни одной свободной минуты на посторонние нужды. Обязанность обучить мальчика речи и письму возложили на брата Лукреция, на капитуле объявив его самым учёным, терпеливым и трудолюбивым из всех. Остальное Криденс помнил и сам. Возможность запоминать происходящее появилась у мальчика вместе с овладением речью, поэтому он помнил долгие часы уроков, помнил десятки видов наказаний, которые следовали за его ошибками, нерадивостью, ленностью, за неправильным произношением звуков. Он то картавил, то шепелявил, то заикался, то проглатывал окончания, брату Лукрецию очень часто приходилось его наказывать, после чего урок продолжался. Брат Лукреций был худощавым и темноволосым с вытянутым печальным лицом и глубокими синими глазами, которые темнели, если он был зол. Он был самым младшим из всех братьев, поговаривали, что в монастырь он ушёл не по доброй воле, а по воле своего отца, не желавшего братоубийственной распри за наследство среди своих сыновей. Аббат тщательно следил за тем, чтобы у брата Лукреция не было ни одной свободной минуты, и чтобы он никогда не покидал пределов монастыря, и брат Лукреций тосковал. Иногда посреди урока, пока Криденс вслух читал Библию, учитель не мигая смотрел в окно, сурово сдвинув выразительные брови. В такие моменты главным было не останавливаться, не спугнуть эту глубокую задумчивость, иначе снова в ход пойдут плётка и розги. Криденс быстро приспособился. Он знал, что брат Лука строг и суров всегда, что к нему лучше не подходить вовсе, особенно с вопросами. Знал, что брат Лукреций бывает вспыльчив, но быстро отходит от своей ярости, омоет раны и позволит попить воды после наказания. Знал, что брат Одоардо всегда готов дать ему не только работу на кухне, но и что-нибудь съедобное даже тогда, когда еда для всего монастыря под строгим запретом. Брат Иаков всегда охотно отвечал на любые вопросы про монастырские правила, но быстро раздражался, стоило спросить о чём-нибудь другом. Брат Ипполито, о котором говорили, что раньше он был язычником, иногда рассказывал ему интересные истории о жизни за пределами монастыря. Но в большинстве своём все братья, кроме брата Лукреция и брата Одоардо, старались держаться подальше от Криденса — это было негласное правило, которое соблюдали беспрекословно. Криденс замечал много раз, как кто-нибудь из братьев ускорял шаг, если вдруг обнаруживал себя недалеко от мальчика, особенно если рядом больше никого не было. Однажды мальчик случайно услышал, как брат Лука ругает брата Ипполито после того, как тот рассказал Криденсу какую-то смешную историю, Лука гневным шёпотом говорил о том, что если Ипполито не прекратит эту мерзость, то завтра же на обвинительном капитуле ему придётся держать ответ перед всем монастырём. Криденс научился понимать всё по намёкам, знакам, мимолётно услышанным словам. Он чувствовал, что все сторонятся его, что для любого брата разговаривать с ним — это грех, постыдно и преступно. И он в тишине и одиночестве бродил по монастырю, когда братья работали в библиотеке или молились в своих кельях. Он изучал медленно ползущих жучков, следил за раскрывающимися цветами, за которыми ухаживает брат Ипполито, рисовал узоры пальцем на запылённых камнях лестницы. И Криденс чувствовал смутную благодарность брату Лукрецию за то, что тот приходит к нему, учит его, наказывает его и изредка хвалит. Но по-настоящему он чувствовал глубокую привязанность только к келарю Одоардо, который поил его крепким куриным бульоном, когда Криденс почти неделю пролежал в бреду и лихорадке после очередного наказания. К нему приходил даже аббат, Криденс смутно помнил, что аббат что-то говорил о том, что мальчика надо исповедать, пока он ещё в сознании. Одоардо мрачно качал головой и поминутно менял влажную тряпку на лбу больного. Ночь не отличалась от дня, перед глазами мелькали смутные видения, но время от времени возвращалось грубое, но смягченное печалью лицо келаря. Когда лихорадка закончилась и мир вернулся, Криденс впервые за всё время со слезами на глазах умолял Одоардо учить его вместо брата Лукреция. Келарь на это только покачал головой и, горбясь всей своей могучей фигурой, вышел из кельи мальчика, закрыв за собой дверь.