Domini canes

Мария наливает полную чашу густого вина и садится около, она терпеливо ждёт, пока её гость попробует и одобрит вино. Но гость медлит, по ткани его одеяний то и дело пробегает ветер, оживляя складки.  — Ты и понять не можешь, должно быть… — озабоченно произнёс гость, и уголки его рта потянулись вниз. Мария и хотела бы утешить его, но ложь не будет ли хуже? Вино нагревалось на солнце, лился опьяняющий запах, на который слетались насекомые.  — Моё ли дело понимать эту премудрость? — пожала плечами Мария, надеясь утешить тонкоголосого гостя.  — Твоё, Мария, — качнул головой тот и опустил мизинец в вино. Поднял его и смотрел, как течёт густая красная капля. А Мария подумала, что и пить не пьёт, и угощение портит. — Сына миру Он на время даст, а тебе оставаться. Она так и застыла, будто облитая водой. Гость смотрел с хитрецой и лаской, и не лгал, такое она бы почувствовала. А всё-таки странное говорит он и странное пророчит. Не о том говорят в Храме мужчины, не о том псалмы и древние книги, Пасха не о том празднуется. И её тело, полое и гулкое, словно чаша, не о том тоскует.  — Так ведь и мне умирать…  — И тебе, — согласился гость. — Но только миру нужно не человеческое в Сыне, а божественное в Матери. Породить непостижимое, а после умереть… Вот и вся благая весть для тебя, Мария. Её гибкое тело изогнулось под его рукой, скользящей по пояснице, и от горячей кожи передалось едва уловимое дрожание нетерпения. Криденс прижался к нему во сне всем телом, узкие бёдра, облитые медовым лунным светом, теснее оплели его ноги. Сон рассеялся, застывшая Мария, обескураженная пророчеством, истаяла бледным призраком. Криденс — явь. Его пряный запах с вкраплениями чего-то молочного, острая косточка запястья, тихое дыхание. Сквозь открытое окно влетает прохладный ветер весенней Тулузы. Это опьяняющая явь, гудящая, словно воздух июльского полдня. Персиваль касается тёплыми губами лба юноши, тот отзывается мгновенно и безошибочно: тихо стонет, прижимает к себе руками, выкрадывая из тьмы. И так каждый день, каждую ночь весь этот месяц, каждым движением он цепляется за тело и душу Грейвса, чтобы не утонуть во внутренней тьме. Он ищет его ежеминутно пальцами, глазами, голосом. И Персиваль всегда рядом, и в тихой отзывчивости Криденс забывает себя. Но где-то под ними, под слоем почвы и подземными ручьями разогревает камни алое небо Ада. Мир стал другим, Бог стал другим, но до тех пор, пока неясные очертания новой жизни не поддеты и не укреплены словом и мыслью, всё в любой момент может распасться или упруго вернуться к прежним формам. Персиваль знает это, и с самых первых дней, когда они, измученные и мрачные после долгой дороги, приехали к оставленному ещё в детстве поместью, ныне принадлежащему брату Персиваля, сразу после радушного приёма, долгого рассказа и крепкого сна Грейвс принялся обдумывать текст, который он непременно напишет и тем самым создаст берега у нового материка, открытого им. Даниил не понял лихорадочного желания как можно скорее сесть за работу, но из привычного уважения ко всякому письменному труду уступил брату кабинет с удобным письменным столом безо всяких расспросов. О Криденсе он тоже не задавал вопросов, решив про себя, что юноша болен чем-то опасным, раз его приходится скрывать от всех. А Криденс был болен. Он много спал, порой проводил в постели весь день, изредка вырываясь из мутной дрёмы. Мало ел, безразличный и к мясу, и к рыбе. Чудовище не исчезло, оно причудливо перемешивалось с душой Криденса, иногда сливаясь с ней до неразличимости. Он вспоминал убийство викария, и теперь оно казалось ближе, явственнее, чем когда-либо. Уже отжившее прошлое возвращалось к нему, словно нечаянно рождённый бастард, ластилось, желало родства и признания. Кто убил викария? Кто сломал скелет Гриндевальду и удушил его слугу? Всякое насилие искало родителя, ту злую волю, которая его произвела на свет. И Криденс засыпал, раздавленный новым чувством причастности. В долгих снах Криденс видел мир, в котором его не было. Там крестьяне радовались приходу весны, Грейвс вернулся к своему служению, тёплые густые капли древесного сока ползли по коре деревьев, птицы растили потомство и женщины пели у реки. А Криденса безболезненно срезали с лица земли, словно плесень. В этих снах нет горя, нет вины, нет силы и ответственности. Персиваль знал об этом. Ещё в долгой дороге из Дома в камне он узнал у ослабевшего юноши историю жизни его чудовища, и теперь понимал, что Мэри Лу отправилась на костёр без каких-либо способностей к колдовству — как и тысячи прочих осуждённых ведьм. Но была ли она так уж безвинна? Чудовище черпало силу во внутреннем страдании Криденса и стало яростным оружием в его руках. Оружием против жестокости, мерзости, зла в мире, в котором единственной защитой остаётся Святая Инквизиция — и та бредёт в темноте, будто слепой котёнок. До тех пор, пока Церковь не сводит пристального взгляда с распятого Бога, люди, неизведанные и опасные в своём диком страхе перед смертью, будут плодить чудовищ и бояться собственной тени. А значит нужно всё изменить. Взять в собственные руки окаменевшие привычки мысли, оплавить их, обработать, как кузнец выковывает меч, отсекая шлак и лишний металл. Подготовить место для нового мира, в котором Криденс сможет жить, а не будет обречён на бессмысленный костёр, не угодный ни Богу, ни разуму. Создать новую землю и новое небо, под которым найдётся почётное место прекрасному Левиафану, пугающему Бегемоту и безымянному пока Чудовищу, клубящемуся летучим мраком. Персиваль чувствовал, как медленно и упорно работает отлаженный механизм в его голове, как мысли постепенно обретают слова и становятся в отведённые им ячейки. Церковь заблудилась, думал он, Церковь — обманутая, ложью опутанная овца, беснующаяся в ужасе. И Бог, и дьявол взирают на неё с недоумением, следя за неуклюжей её борьбой. Этой насмешке необходимо положить конец, вернуть венец славы, принадлежащий ей по праву. За окном показался ещё нежный свет ранней зари, и инквизитор упёр затуманенный взгляд в лучи, исполосовавшие комнату. Может ли быть так, что мы заблуждаемся не только в природе колдовства? Могут ли пробелы на карте исследованного мира скрывать другие тайны? Криденс по-детски свёл брови, он видел сон, пока мужчина рядом с ним блуждал в мыслях и лучах восхода. Идеи причастны свету, в то время как вещи рождаются из сплетения теней, и утренний свет рассеивает заблуждения. Может быть, в новом мире Криденсу можно и дОлжно будет остаться рядом. Может быть, в новом мире сердце сбросит с себя ржавчину греха, которой оно обросло. И потому Персиваль высвобождается из объятий, зажигает свечу и садится за письменный стол. Криденс не просыпается. *** На суд как благосклонного читателя, так и непримиримого критика я представляю этот труд, важнейшим плодом которого чаю обретение Святой Инквизицией нового инструментария для обработки вверенных ей Господом земель. Известно, что возлюбленная Невеста Господня радеет более о Небесах, нежели о Земле, однако если плуг не вспахивает почву, а лезвие топора притупилось, то следует заменить их или же бросить не приносящее результата занятие. Борьба с колдунами и ведьмами, чьи превосходящие естественные для человека силы многократно приписывались действию Лукавого и демонических существ, не только велась доныне без глубокого понимания причин и оснований, но и возмутительно бесплодно. Многолетняя служба на благо Церкви позволила мне со смирением и кротостью принести и личное покаяние: десятки добрых христиан (быть может, не блещущих умом и честностью, и всё-таки добрых) отправились на костёр лишь по той причине, что инквизиторы не умеют верно определять и находить настоящих колдунов и ведьм. В этих совершенно неизведанных водах нам предстоит создать судна и обучить рыбаков с тем, чтобы им впредь не только сопутствовал успех в ловле, но и чтобы действовали они с понимание и сознанием своей работы. Ибо до сей поры на всех ступенях действия моих почтенных коллег были призрачными и неясными, а в нашем деле важна точность, вопреки известной мысли: «ибо есть ли что удивительнее призрачности?» Воистину, знал наш Господь содержание своих Дел, и нам следует уподобляться Ему. Прежде, чем приступить к описанию известных мне проявлений неестественной силы, я приведу здесь несколько соображений, едва ли знакомых в университетских кругах Франции, но ставших общим местом для учёных мужей итальянских городов. Сила правды такова, что порой срывается и с языка врагов, а потому не стоит недооценивать важнейшее наследие языческих авторов, писавших христианские истины ещё до Христа. Нередко в с первого взгляда бесполезных для души трудах Цицерона или Овидия можно найти описание опыта, необходимого Псам Господним для того, чтобы взять след. Языческие божества, не выносящие никакого сравнения с Иисусом Христом, оказываются весьма кстати, когда пытливый ум ищет образы для описания демонических существ и людей, ступающих за границу человеческих свойств. Второе же соображение касается природы этих свойств. В своих умственных усилиях я следую рекомендации отсекать лишние сущности, а потому сперва предполагаю причиной события Божий Промысел, а только после — дьявольское наваждение. Из этого гармонично следует, что Божий Промысел не нуждается в обоснованиях, а вот дьявольское происхождение следует доказывать со всей обстоятельностью и соблюдением формальных правил. Следуя этому измышлению, я предлагаю читателю познакомиться с теми проявлениями неестественных сил, которые сам предполагаю исходящими от Бога, пока кто-нибудь, достаточно авторитетный и опытный для этой цели, не докажет, что сии казусы — дело рук сатаны. Итак, приступим. *** Чёрные тени пересекают стол, на котором лежит письмо. Плотная бумага с вкраплениями видимых волокон, подрагивающие буквы выдают волнение. Персиваль хмурится, но не прекращает чтение. Криденс стонет во сне, Грейвс бросает на него короткий взгляд и возвращается к чтению.

«До последнего момента у меня не было уверенности в том, что я могу писать Вам, но внутреннее долженствование я не сумела ни обойти, ни перехитрить. А потому коротко опишу Вам состояние, в котором обнаружил бы меня любой случайный свидетель, коего, я надеюсь, мне удастся избегать ещё долго. Моя несчастная природа, вероятно, не вполне Вам понятна. Но я разглядела в Вас человека, в котором Сердце всё же сильнее Разума, и определяет Ваш Долг так же, как ловкость слуг определяет достаток господина. И именно к Вашему Сердцу я сейчас обращаюсь, ибо именно оно способно не только понять, но и пережить события моей жизни, в которой страсти определяют то, над чем не властен разум. Я родилась несчастной, но не обнаруживала в детстве ни зла, ни мстительности. Отвратительное звериное лицо причиняло мне боль, но более ни один человек не страдал от него. И я не ропщу на Господа, пожелавшего вмешать в светлые оттенки моей души тёмные пятна — я стала более терпеливой и чуткой от своего врождённого уродства. Но люди не обладают милостью Божьей, не так ли, брат Персиваль? Зверя сделали из меня люди. И я повторю это на костре, если Вы посчитаете своим долгом предоставить мне такую возможность. Костёр будет моей кафедрой, с которой я снова повторю: люди сделали меня зверем. Не Господь. Кровь мужа навсегда присохла к моим рукам. Можете не повторять мне поучений, брат Персиваль: я знаю, что в Судный день встану облитой кровью с несмываемой печатью убийства. Но видит Бог, что мой супруг был куда более диким и яростным животным, чем то, которое загрызло его в отчаянной попытке сохранить жизнь невиновному. Я была в отчаянии, брат Персиваль. Но эта слабость прошла. Сильвии не повезло гораздо больше, чем мне. Её растил зверь, и скоро она бы вовсе забыла человеческий язык, если бы Господь в милости Своей не прислал бы Вас и Вашего удивительного спутника. Её детские сны давно уже превратились в фантазии о чужих смертях, часто она видела, что её закапывают живьём, а после дикого развлечения, которое Гриндевальд называл «охотой», она не могла уснуть вовсе. Она тоже была в отчаянии. Есть ли лекарство от этого недуга, брат Персиваль? Той кошмарной ночью я унесла её в своё логово, которое вырыла за несколько ночей до того. Я нашла знающую старуху, которая принимала роды в Верхнем городе, но она ничем не смогла помочь. Сильвия умерла той же ночью, излив всю свою юную кровь в землю. Я и сейчас плачу, вспоминая её смерть. Ей тоже не найдётся места в Раю, брат Персиваль? Его не купить отчаянием? Теперь у меня ничего нет. Мой титул умер вместе с моим мужем, семья отречётся от меня, стоит мне появиться на пороге представителя любой ветви моего знатного семейства. Я вынуждена скрываться у знакомых, которые пока достаточно мало знают обо мне, чтобы не выдать меня. Должно быть, Вы задаётесь вопросом о том, для чего я написала Вам? Я лишь хочу узнать о том, какая судьба постигла мальчика. Он так же, как и я, родился уродливым и с не смешанной причудливой душой, но люди ещё не сделали его ни мертвецом, ни зверем. Вы были в шаге от этого, брат Персиваль. Неужели Вы действительно хотели продать его? Умер ли он дорогой от слабости или всё же предстал перед судом Инквизиции? Если у Вас хватит смелости, ответьте мне по этому адресу: искать меня в этом доме нет смысла, но человек, которому я доверяю, передаст мне письмо. Надеюсь также, что Ваши родственники перенаправят Вам письмо, где бы Вы ни были».

Подписи не было, но доминиканец точно знал автора письма. Чёрные тени дрожат и шевелятся, Грейвс тихо бормочет адрес, подписанный на обратной стороне листа. Далеко. Второе письмо пришло на следующий день. Трактат ещё далёк от завершения, но Персиваль набело переписывает несколько отрывков и отправляет знакомым монахам, преподающим ныне в Парижском Университете. К каждому из этих писем он добавляет бесценные экземпляры работ Плотина и Оригена — они были ценой, на которой почти сошлись Геллерт и Персиваль в торге, прерванном появлением разъярённого чудовища. Второе письмо он бросает в камин, неловко отвечая на расспросы брата. И медленно выдыхает, когда догорает последний кусочек. А Криденс снова спит, свернувшись испуганным зверьком на коленях Персиваля. Он тонет в снах, где его нет, и не догадывается, что епископ всё знает и уже ищет его.