Domini canes

Где-то пряталось имя, обнаруживая себя звоном при приближении. Где-то через равные промежутки биения сердца вонзалась игла, распуская по телу боль, словно стройный ряд нитей лишался связующей силы плетения. Одиночество не вернулось, оно только проступило яснее, так очертания деревьев всплывают в предрассветном сумраке. Одиночество всегда было рядом, привычное, понятное, неумолимое. Каждый раз, когда с новым глотком воздуха внутри начинала скрежетать боль, Криденс терпел её как единственную истину. Кроме этой боли у него ничего не осталось в воспоминание о брате Персивале, и он не пытался спрятаться от её высветов. Постепенно смолкли голоса лихорадочных видений, глупая улыбка стёрлась с лица, остались опустошение, боль, и потерянное сокровенное имя. Невозможно было понять, что именно сделало руки и ноги такими тяжёлыми — тоска или дурманный настой, которым его опоили. И время шло неразличимыми волнами на толще воды, под которой был погребён Криденс.  — Лис садится, волк встаёт… Волк садится, лев встаёт. Встаёт куница, лягушка — скок! — Криденс попытался выдернуть свою руку из узких ладоней Сильвии, но та вцепилась крепко. — Стой! Я ещё не закончила! Смотри… — она снова принялась загибать один за другим его пальцы в странном порядке. — Ну вот, теперь всё… Да бери её, бери, если так нужна. Юноша размял затёкшие пальцы и прижал руку к груди.  — Слезь с меня, пожалуйста, — попросил он, едва узнавая собственный осипший и тихий голос.  — Почему? — улыбнулась она и поправила сползший к колену тёплый чулок, заметный из-под задранного подола юбки.  — Так… нельзя, — неопределённо ответил Криденс.  — Правда? — испугалась Сильвия, на её белоснежных щечках появился ровный розовый румянец. Она поспешно и неуклюже слезла с него. — Извини. Она не могла долго стоять с виноватым видом, её детская искренность и откровенность вырывались потоком слов и мелких движений, часто неуместных и неловких. Она не умела плавным жестом поправлять причёску, а потому только растрепала свои светлые локоны. То же произошло и с одеждой, которую она не смогла привести в благопристойный вид, а чулок окончательно сполз до самого ботинка.  — Я разбудила тебя для того, чтобы ты мне помог, — объяснила она. — Он запер графиню Иоланду. Я давно украла у него ключи, а он даже не искал почему-то. Если они подойдут к двери, то можно освободить её. Ключи, — повторила она, заметив его непонимание. — Я украла у него.  — Ты… У кого?  — У брата. Смотри, — она вытащила из кармана довольно тяжёлую на вид связку ключей. — Надо открыть дверь, а я смогу его пока отвлечь. Но мне нужна помощь. Ты не веришь мне? Неожиданно хорошенькое личико Сильвии скривилось и она заплакала, бесшумно вздрагивая всем телом.  — Я тебе верю, — поспешно сказал Криденс. Она сразу же перестала плакать, шмыгнула носом.  — Но тебе кое-что нужно, — тонкая ручка скрылась в завязках юбки, а потом вернулась, и сверкнуло лезвие кинжала. — Это мне подарила Иоланда. Красивый, да? Он действительно был красивым: на металлической рукояти сверкали выпуклыми боками лисы и барсуки, блуждал яркий блик по тонкому наточенному лезвию. Сильвия рассматривала кинжал вместе с ним, какое-то время они молчали, охваченные одним на двоих восторгом перед оружием.  — Зачем? — прошептал Криденс, подняв на неё взгляд.  — Иоланда сказала, что он не прекратит никогда, — прошептала в ответ Сильвия, и казалось, что в её глазах сгустились все дни её недолгой жизни, все они единовременно существовали, словно быстрые пёстрые рыбы в озере. Криденс смотрел и видел всё её существо, прозрачное, распахнутое. Она существовала, не требуя места для себя, не извиняясь за себя — она вся была существованием, наподобие лишённых угрызений совести растений, которые просто есть, пока их не вырвут или не затопчут. — Она сказала, что наступит день, когда я смогу. Что этот день наступит скоро. Ни сожаления, ни горечи, ни страха. Она просто существовала, росла в той каменистой почве, куда когда-то закинуло ветром её семя. Укрепляющимся стеблем расталкивала камни, она прорастала, движимая только стремлением продолжать рост. Криденс сжал рукоять кинжала.  — Там будет один из чёрных, — продолжила она. — Один там всегда есть. Никто не знает, но он почти глух. Ты можешь пройти мимо очень тихо… Но если не получится, то не убегай. Они всё равно поймают. Обязательно поймают. Она много раз убегала. Но гончие псы быстрее любого человека, они не отдыхают и не спят, пока не найдут беглеца. Любой житель Верхнего города выдаст его, лес не скроет, не поможет ни хитрость, ни скорость. И возвращение будет страшным, как тяжкая болезнь.  — Сейчас я позову его с собой, и он точно пойдёт. У лестницы есть один уголок, где можно спрятаться… Дождись там, когда стихнут наши шаги. И спускайся. Когда он прятал кинжал за пояс, обернув его платком, руки всё ещё плохо слушались, будто ими управлял кто-то другой. Но от волнения в голове стало ясно, притупилась боль, вытесненная страхом. Сможет ли он это сделать? Получится ли? Инстинкт послушания твердил ему, что это бесполезно и немыслимо, но что-то холодное, непреодолимое, больше его самого и больше всего, что он знал — больше любой ошибки и любого наказания — говорило ему, что он не может не попытаться. Это был тот же чуждый голос, какой он слышал внутри тогда, когда маленьким мальчиком сидел перед братом Персивалем. Это был голос Судьбы. ***  — Не так быстро, моя драгоценная сестрёнка, я не успеваю за тобой…  — Я хочу прямо сейчас!  — Но ты же говорила, что наступило то время, когда следует воздержаться.  — Оно кончилось! Я передумала! Скорее!  — Хорошо, хорошо… Но смотри, если это какая-нибудь хитрость… Они прошли мимо, Криденс успел заметить только кремовый всполох пышного платья Сильвии. Он старался дышать тихо, но от волнения и вовсе задерживал дыхание, а после жадно втягивал пыльный воздух. Наконец, шаги затихли, он вслушивался некоторое время в тишину, не веря в то, что она настала. Сжал одной рукой прохладную связку ключей, второй рукой нащупал под тканью рукоять кинжала. Слова молитвы погасли, едва-едва появившись в памяти: Бог был далёк и безразличен к его участи, Бога заслоняла ледяная глыба Судьбы, и ей не нужны были молитвы, она ценила лишь покорность и решительность. Криденс сделал глубокий вдох и медленно спустился в темноту. Первая дверь была едва заметна в сумраке, но легко поддалась, когда он толкнул её. Раздался тихий скрип, и Криденс застыл, не смея двинуться ни вперёд, ни назад. Но ничего не происходило, оставаться на месте стало страшнее, чем двигаться, и он снова медленно надавил на дверь. За ней нервно плясал свет свечей, по теням на стене можно было догадаться, что где-то у противоположной стены за столом сидит слуга. Но куда он смотрит? Сердце болезненно сжалось, когда его тело, будто бы по чужой воле, безрассудно, но бесшумно просочилось в приоткрытую дверь и медленно двинулось вдоль стены. Слуга склонился над столом спиной к Криденсу, крадущемуся к уводящему вниз проходу, что находился в противоположной стороне от двери. Но он может в любой момент повернуться… Эти сомнения всё ещё стучали где-то в груди даже тогда, когда он уже преодолел расстояние до затемнённого прохода. Страх не уходит сразу. Криденс прижался к стене в темноте и закрыл глаза. Вспомнилось округлое лицо Сильвии, её длинные ресницы, ясное спокойствие больших глаз. Она не боится ничего, потому что всё плохое с ней уже произошло. Потому, что хуже уже не будет. Будет лучше. Дыхание вернулось, Криденс открыл глаза. Дальше предстояло идти в полной темноте. Он коснулся рукой стены и медленно двинулся, пробуя поверхность ногой перед каждым шагом. Здесь воздух был тяжёлым и влажным, а тишина звенела. Вниз, всё ниже и ниже. Темнота сгустилась, стала вязкой, заполняла грудь, Криденс вдыхал её и выдыхал. Это так похоже на появление чудовища, даже неясное чувство падения напоминает об объятиях внутреннего мрака. К горлу подступила тошнота, а страх проник глубже, стал абсолютным: он не владеет своим телом и своей душой, его вот-вот затянет мощный поток высвободившейся злобы, чудовище вытеснит его в дальний угол лабиринта, лишит имени, времени и желаний, а после разбросает фрагменты его раздробленной души по всей башне. Ещё шаг, ещё один, но уже не понимая, куда идёт и откуда. Ещё один. Близкое моё чудовище, отнимающее тепло жизни вместе с непосильной ответственностью за неё. Оно было рядом, врастало в кончики пальцев и шёлковой лентой обвивало ноги. Никогда прежде Криденс не чувствовал его так близко и при этом отдельно от себя, иноприродным творением, скрывающимся до поры под кожей. И всё же их было двое здесь. Рука коснулась двери. Тёплое дерево, массивная ручка, под ней крупный замок. Он разом вспомнил, зачем он здесь, вернулся страх, но чудовище не исчезло полностью, оно вторым, сподручным, подмастерьем тихо двигалось рядом. Вдвоём они почти бесшумно открыли замок, попробовав несколько ключей. Но эта дверь с трудом поддавалась, и когда, наконец, Криденс сумел её открыть, послышался неприятный скрип. За ней тянулся длинный проход, по обе стороны которого Криденс увидел камеры, а в них — людей. Девушка, сидевшая совсем недалеко от двери, вскрикнула при его появлении. И снова повисло молчание.  — Криденс! Он свёл брови в мучительной попытке пережить острую боль, прошедшую вдоль всего тела. Это его голос, это он. Это его лицо, пусть грязное и измождённое. Невыносимая, болезненная радость заглушила страх и выжгла все остальные чувства в груди.  — Брат Персиваль! Грейвс метнулся к решётке и сжал прутья, ошеломлённый и обрадованный. Он снова смотрел так неотрывно, так горячо, будто оступился и падал в распахнутую ему навстречу пропасть.  — Нет! — снова раздался женский голос, Криденс обернулся, и мир остановил своё движение. В дверях стоял чернокожий слуга, и между ним и юношей серебрилось лезвие его изогнутой сабли. Не сводя глаз с противника, слуга медленно двинулся вбок, сохраняя расстояние между ними. Криденс стиснул рукоять кинжала, но не вытащил его, боясь нарушить затянувшееся промедление перед боем. Он чувствовал, как по ногам горячим паром поднимается чудовище, а за спиной в ужасе застыл брат Персиваль, и Криденс не мог пропасть, не мог исчезнуть, только что с такой болью вернув его в свой мир. Слуга дёрнулся, но не вперёд, а обернувшись назад. Резким движением он вонзил лезвие в живот узницы, вцепившейся сквозь прутья решётки в его спину. Криденс задержал дыхание, вскинул кинжал и бросился на противника, всем своим весом вдавил острие в живое тело. По пальцам, обхватившим рукоятку, текли клубы серого дыма, но он чувствовал жар стекающей крови и различимое движение потаённых мышц раненного слуги. Всё страшное позади, теперь ничего не страшно. Криденс потянул рукоять на себя, вытащил клинок и снова вонзил его в тело. И ещё раз. Снова и снова. Пока человек не повалился на пол, вздрагивая и хрипя. Пока чудовище не отпустило его ладонь. Это были его руки, он сам владел ими и тем, что они содеяли. Пальцы обволакивала липкая горячая кровь, как уже было прежде, но сейчас это была кровь его врага. Это было его убийство. В удивительной внутренней тишине он выронил оружие и поднял рассредоточенный взгляд. Грейвс больше не смотрел обжигающе, больше не падал в пропасть — он уже упал и теперь молча взирал с этой неведомой глубины, из которой — он знал это — не сможет больше выбраться никогда. На окровавленных узких ладонях замкнулся долгий круг жизни, начало которого положило другое убийство слуги, совершенное его дедом на охоте во сне. Сон в Тулузе породнился с реальностью и пустил алый сок, который наподобие вязкой смолы обездвижил инквизитора и приковал его душу к Криденсу болезненной нежностью. И Криденс понял эту нежность обречённого.  — Освободи нас, мой мальчик. *** Иоланда была связана по рукам и ногам, её густые волосы, испачканные в крови и грязи, оплетали беззащитную шею.  — Мой кинжал пригодился, — слабо улыбнулась она, когда Криденс срезал верёвки. — А где Сильвия? Он опустил взгляд.  — Где она?  — Она отвлекает его, чтобы я смог вам помочь, — ответил юноша. Иоланда выдохнула с шумом, и в этом шуме было нечто нечеловеческое. Криденс невольно дёрнулся, но не прекратил распутывать узел.  — Сейчас мы найдём их, — вмешался Грейвс, склонившийся над телом Персефоны.  — А она? — Иоланда кивнула на раненную.  — Ей уже не помочь. Посыпалась золотая латынь, Персиваль провожал в последний путь христианскую душу, которую раньше сам довёл бы до костра. Но мир изменился, и Бог изменился, и тёплые руки женщины, видевшей будущее и прошлое, постепенно леденели. Видела ли она, что ждёт её? Найдёт ли она дорогу к Раю? Он укутал её тело словами и отпустил её ладонь. Последние узники покидали подземелье, но скрючившееся в углу бесполое существо не желало присоединяться к ним.  — Кому ввечеру утреня звенит? Или по-иному… Возьми чёрт дьявола — оба не надобны.  — Оставь его, Криденс, — Грейвс обернулся у самого выхода, но юноша не двигался с места, тревожно вглядываясь в темноту.  — Чего тебе от моей нищей души восхотелось? Шёл бы дорогой своей, коль она тебе сама под ноги стелется… А мне чужой не надо. А у кого руки в крови, тот досыта Богу намолится… Узелок за узелком, мышата за крысами, а я за шёпотами да шорохами.  — Мы оставим открытой дверь, — сказала Иоланда, обращаясь скорее к Криденсу. Она стояла рядом неподвижной тенью, Криденс чувствовал исходящий от неё холод. Он подумал, что это ветры, которые она собирает ночами в лесах и среди холмов. Они поднимались молча и поспешно, впереди шла графиня, единственная из них знавшая, куда Геллерт увёл Сильвию. За ней следовал сосредоточенный Грейвс, он изредка оборачивался на Криденса, зажавшего в руке кинжал, всё ещё липкий от чужой крови, а за спиной юноши невидимым двойником следовало чудовище. Сгущался вечер, очертания предметов размывались. На приоткрытой двери в спальню были изображены птицы, от глубоких теней как живые. Их острые когти и клювы целились друг в друга. Из комнаты доносилось тихое пение.  — Доброго вечера, — Гриндевальд распахнул дверь. Он улыбался так же светло и мягко, и Криденс постыдился окровавленного кинжала в своей руке. Нежность всё так же ранила его сильнее страха. Геллерт, казалось, был им рад, хотя и одет он был вовсе не для приёма гостей: нательное бельё (короче и тоньше, чем монашеское) едва прикрывало острые колени. Он впустил их в комнату, за его спиной неподвижно стоял второй чернокожий слуга, и было ясно, что он готов к смерти — как своей, так и чужой. За ним, у самой стены располагалась постель, от изножья которой тонкий шерстяной поясок вёл к белой шее Сильвии. Девочка сидела обнажённой на холодном полу, её колени кровоточили. Она пела, и лицо её блестело от слёз. Иоланда бросилась к ней, но слуга перегородил дорогу. Тогда она застыла, тяжело дыша.  — Если исключить женщин и детей, то разговор следует вести только с Вами, брат Персиваль… — Геллерт прошёл мимо Иоланды и остановился перед Грейвсом. — К тому же, Вы — единственный среди гостей явились с чистыми руками. Позвольте, юноша, — он не глядя протянул руку Криденсу, и тот после недолгого промедления отдал кинжал. — Клинок тонкой работы… Толедская сталь? Прекрасная вещь! А я умею ценить прекрасные вещи… — тяжёлый взгляд остановился на лице инквизитора. — И я предлагаю тебе продать прекрасную вещь, которой ты владеешь. Повисла тишина. Сильвия больше не пела. На непроницаемом лице Персиваля только глаза оставались живыми, они блестели в свете свечей. Мрак сгущался незаметно, меняя лица каждого из присутствующих в комнате.  — Что ты хочешь предложить за него? — наконец, ответил Грейвс.  — Подлец, — прошипела Иоланда, а Криденс переводил растерянный взгляд с неё на Персиваля и не мог понять, не мог поверить, не мог признать, что…  — Свободу. Признай, Персиваль, что пока твоей свободой владею я… Жизнь. Жизнь всем, — он пожал плечами. — Ну, кроме графини, конечно. Кажется, она опасна. Мой дядя, знаете ли, был известным охотником и обладал невероятной силой… Впрочем, речь не о ней. Я располагаю тем, что тебя действительно привлечёт: мне знакомы самые благородные из вальденсианских еретиков, притом я могу привести доказательства их ереси и безо всяких сомнений выступить в роли свидетеля. Клянусь, ты услышишь много известных фамилий. И деньги, конечно, но что о них говорить с нестяжателем… Любой из названных тобой монастырей получит щедрый дар.  — Этого мало.  — Этого даже много! Ведь я мог бы и вовсе не торговаться. Я владею вашими жизнями, и могу распорядиться ими как пожелаю.  — Не принимаете ли Вы меня за безродного пса, о котором Орден и не вспомнит после странной смерти? Мальчишка тоже не может пропасть бесследно. Я и сам бы рад избавиться от него, он бесноватый, дьяволово семя… Сатана через него едва не соблазнил меня. Потому я с радостью стряхну с себя это богомерзкое отродье. Но цена слишком низкая. Назови другую цену.  — Брат Персиваль! — голос Иоланды снова звенел слезами и страхом. Грейвс кивнул в её сторону, не сводя взгляда с хозяина башни. Тот сделал знак слуге, и он плавным движением вынул саблю из ножен и поднёс лезвие к горлу графини. Криденс ничего не понимал. Он ничего не видел перед собой, кроме неправдоподобных кукол, игрушечной комнаты, и лица были как нарисованные, и движения как во сне… Грейвс хочет его продать. Он грязное, отвратительное, уродливое создание. Бесноватый. Дьяволово семя.  — Чего Вы хотите?  — Кое-что из Ваших трофеев… Что Вы храните в сундуке? Кроме поддельного черепа оборотня. Геллерт усмехнулся. Начался торг. Воздух темнел и дрожал. Голоса становились всё глуше и глуше, слова теряли смысл. Мир вытолкнул Криденса из себя, момент забытья неуклонно приближался. Нет и не было обещания другой жизни, чернело и сворачивалось, как опавшая листва, воспоминание о долгой ночи на берегу реки. Шаг за шагом он возвращался назад в единственную явь — в тёмный капкан камеры дисциплины. В непреодолимое чувство вины, праведное, острое, и только оно способно принять его любым, только для вины не существует слишком дикого уродства, слишком омерзительной грязи. Там, на холодных каменных плитах, он лежал один, покинутый Богом, дьяволом и человеком. Как и прежде, чудовище не оставило ему имени. Повсюду за пределами камеры дисциплины разбросав обломки древнего мрака, оно запутало стороны света и погасило звёзды. Криденс лежал на полу, обняв колени и зажмурив глаза. Чудовище впитало своей волокнистой поверхностью весь мир, но оставило один болезненный осколок. Мальчик мой. Да, я твой мальчик. Нежность невыносимо прожигала сердце. Слова, лишённые плоти, избавленные от голоса — кто их произносит? Кому? Кто это плачет в ответ? Чья пронзительная нежность так взрезает грудную клетку изнутри, распахивая рёбра? Чьи тёплые пальцы скользят по его изогнутой спине и прихотливым движением повторяют тонкую ветвь позвоночника? Кто проник сквозь пустыри вокруг его души, наполненные ядовитыми чёрными ветрами? Кто зовёт его в ватной тишине безвременья? Криденс в темноту тянет ладони — нелепо, безоглядно, всем своим страданием изливаясь в последнюю мольбу о помощи… Он тянет ладони, и с них падают густые капли крови. *** Чудовище заполнило дымным мраком комнату, отчего на какое-то время стало настолько темно, что все в ужасе застыли. Застыл и живой мрак, чтобы через мгновение привести в движение множество разрозненных потоков своей разрушительной силы. Звон, скрежет, грохот, пучок яростного ветра прорвал заслон на окне и впустил в комнату лунный свет, дрожащими лучами раздробившийся в слоях чёрного нетканого полотна. Упала на пол Иоланда, неестественно изогнувшись и крича. Геллерт бросился к двери, но на его пути сгустился дым, окутал его и поднял к потолку, исторгая вопли ужаса. Чернокожий слуга пятился к постели и напрасно размахивал саблей, ему не удалось отрезать ни кусочка от таинственной материи. Когда он упёрся спиной в деревянные столбы изножья, с громким рычанием на него набросился зверь, огромные лапы с хрустом приземлились на широкую грудь. Но слуга не сдавался, он нанёс несколько ударов саблей по жёсткой коже животного и, воспользовавшись вспышкой слепой боли, повалил его набок. От следующего удара зверь увернулся с невероятным проворством, но голодное лезвие не ушло без добычи: сверкающая сталь рассекла живот перепуганной привязанной Сильвии. Хлынула кровь, из горла зверя донёсся протяжный вой. Тьма, висящая в воздухе, снова пришла в движение, плотными водами затекла в нос, уши и раскрытый рот слуги, и его тело зашлось судорогами. К его ногам потоком мрака вынесло изломанное тело Геллерта.  — Криденс! — хрипло прокричал Грейвс в темноту, плотным занавесом скрывшую от него то, что происходит в комнате. Он снова протянул руку и на этот раз без страха коснулся чёрных вод, расступившихся вокруг него. — Мальчик мой… — по зеркальной поверхности кругами побежала рябь от его прикосновения. Живое отражение, идеальное зеркало, без кривизны показывающее мир земной и мир небесный. Невероятное. Божественно прекрасное. И тогда всё закончилось. Тьма опала лёгким пеплом на пол, и в лунном свете разрозненные лоскуты срослись в распластанную фигуру. За ней бесшумно ступал по обломкам постели и изломанным телам зверь ободранный, несущий в зубах постанывающую добычу — девочку в изорванном платье со страшной раной, из которой потоком лилась кровь. Не встретив никаких препятствий, зверь скрылся за дверью. В наступившей тишине Грейвс склонился над юношей. Лицо Криденса было светлым и спокойным, он крепко спал.