Питер пахнет никотином

Знаете, что такое испанский стыд? Это когда долбоеб другой, а стыдно почему-то тебе. Вот, например, сейчас хуйню творил Слава, а стыдно было Мирону. Однако, по-порядку. Началось все с того-самого-баттла. С вечно помятого, нескладного, похожего на консультанта «М-видео» в своем дешевом коммуняшном мерче Славы Карелина, который распидорасил Мирона как хрестоматийный тузик грелку, и никакой Гумилев не помог. Обидно? Ясен хер. Когда ты такой в рубашке на все пуговицы, а кругом «Гнойный! Гнойный! Гнойный!» — от Баженова до распоследней клубной давалки. Только знаете что? Хуй вам по всей морде — пятикратно, разумеется. Для человека, который половину детства провел башкой в унитазе — давай, Мирончик, прикажи водам расступиться! — не так страшен зашквар, как тусовка его малюет. Ну, превзошел ученик учителя. Ну, победил в местечковом сражении дракон, а не герой. Только что с того? Тур отменится? Охра или, может, Илюха в Антихайп перекинутся? Небо рухнет на землю? А если нет, то и страдать не о чем. Мирон, понятно, скрежетал зубами, но в эмо-угол не спешил. Впереди — Империум и Дизастер. Позади — жизненный опыт весом в грузовик говна и грузовик печенек, примерно поровну. И этот опыт подсказывал, что случившееся, в общем-то, норма. Проебался по стратегии, по матчасти, сам виноват, недооценил. Хуйня, конечно, историческая, но ход истории нихуя не изменит, утритесь! Однако, баттл выкинуть из головы можно, баттл был да прошел, а вот Гнойный никуда не делся. Ходит по тому же городу, дышит теми же сквозняками и, конечно, что-то же замышляет. Интересно, что? Мирону было любопытно, куда развернет Славу внезапный триумф. Давай, думал он, попивая сок у себя в отеле, не подкачай, ты же теперь как есть звезда пятиконечная. Таскай каштаны, пока горячо, конвертируй хайп в антихайп, антихайп в хайп, или как там правильно? В этой срани сам Ресторатор ногу сломит. Все, что Мирон думал о текущем продукте Гнойного, укладывалось в древнюю шутку про «вот закончится постмодернизм, тогда заживем». И все же в Славе чувствовался громадный, просто дьявольский потенциал. Мирон правда хотел посмотреть на осмысленную славину работу. Ос-мыс-лен-нную, а не детскую, мать ее, танцевальную музыку. Но нет. Можно вывезти гопника из Хабаровска, а вот Хабаровск из гопника — увы. Через час после баттла к Славе выстроилась очередь из желающих предложить ему развороты, прайм-таймы, пизду до гроба, аудиторию, деньги, питерскую прописку, снова пизду и снова деньги. А Слава заперся в хате и неабонент. Говорили, что он обложился наркотой как свинья апельсинами. Говорили, что Саша Дискотека повела себя так, как и должна повести себя при таких раскладах телка с ником Дискотека — все поняла, все простила, и Слава трахается, Славе не до всяких там. Говорили, Слава вышел в окно — на почве всего и сразу, а что в твиттер строчит, так то Замай алфавит освоил. Но сермяжная правда жизни состояла в том, что строчил не только в твиттер. Два дня подряд у Мирона взрывались все возможные мессенджеры от лютой — нет, лютейшей — хуиты, несмешной, бесконтекстной, больше похожей на бред объебавшегося, конченого и хорошо бы мертвого пидораса. Простите, гея. «Ты был в розовом, а мне казалось в белом», к примеру. У какой Верочки Полозковой, у какой ебучей Арбениной он это спиздил? А дальше что? Питер запахнет никтотином, томным летом??? Воистину, это была постирония, пробившее собственное дно. Мирон не отвечал, но и не блокировал. И третий день не уезжал. По утрам, в одно и то же время, звонила Женя, вкрадчиво сообщала расписание самолетов и сапсанов. Мирон благодарил и объяснял, что все у него тут заебись и вообще ретрит, надо человеку когда-никогда отдыхать. Вот он и отдыхал. Прибухивал с пацанами по всяким знаквым клоповникам типа «Айбелива», набрасывал панчи, дела лениво разруливал по фейстайму. Но, в основном, гулял, надвинув пониже капюшон. Скучал, если полдня от Славы ничего не приходило. Не в смысле скучал по Славе, это уж полный привет, а в смысле ¬– скучно. Какая герою жизнь без дракона? Никакой жизни, одна рутина. Сам придумал — сам поверил. Однако, очередная концептуальная пьянка занесла его прямиком в драконье логово — в Колпино. Местные умельцы расчистили промзону и какой-то на ладан дышащий ангар, захуярили граффити — посредине лета? — дедов-морозов, кто в маске доктора Лектора, кто с косой, кто с клыками и в кровище, прям жуткие. Наслоили проекции. По центру водрузили здоровенную ель всю в дискошарах, на тросе, макушкой вниз. Особенно удались громадные, слепые провалы окон, завешенные гирляндами и разноцветными мимимишными огонечками. На контрасте вышло атмосферно — Мирон залип напротив и долго щурился на многоплановый горизонт. Забор со змейками колючей проволоки ¬– спецом, конечно, натянули, — уродские коробки новостроя, небо. Августовский ветер наметал пух от одуванчиков, похожий на снег. По башке долбило незнакомое, но не самое говеное техно. Хуй знает, что хотел сказать автор этого Нового Года наоборот, но вышло по-хорошему крэково. К разгару вечеринки обещали шоу с подвешиванием снегурочек — Мирон надеялся до этой порнухи не дотянуть. Зазвал сюда Мирона Чейни, обрадовался как родному, на всех забил и немедленно начал поить коллекционным Далмором. — Не подумай, что в кореша набиваюсь, — объяснял он, разливая вискарь у одной из дребезжащих, крытых листовым железом стоек, — но кто тут кроме тебя оценит? Бабло есть, — Ден пренебрежительно покивал в сторону сборища в целом, — а вкуса хуй да нихуя. — Я тот еще ценитель, — Мирон покачал на ладони тяжелый, красивый рокс, — лишь бы в угар. — И выпил одним долгим глотком, не разбирая вкуса. Жаль, Ресторатор этого не видит — Чейни и вискарь за двадцать косарей, вот где оксюморон. — Как тебе, а? — не без гордости спросил Чейни, то ли про виски, то ли про тусэ в целом, и быстро долил еще на три пальца. — Да хуй знает, Питер такой Питер, — Мирон с сомнением глянул на елку высотой в пять Миронов — ебнется — не ебнется? — Не крыша, и на том спасибо. — Попсово тебе? — Чейни, как будто, обиделся. — Ну да, ну да, только нас со Славяном в кои-то веке везде зовут и это точно лучше, чем по впискам тереться. За что тебе спасибо, — и театрально салютовал бокалом. — Он здесь? Мирон спросил так, словно речь шла об очередном отирающимся в последнем ряду Версуса говноблогере, но Чейни состроил такую проницательную рожу, что все всё поняли. Ох, Женя, Женя, сюда бы твои сапсаны, с глаз долой, из сердца вон. Сколько этих «гнойных» еще будет, злобных угашенных троллей — каждого теперь по мостам из башки выветривать? Мирон морщился, прятал в рукава влажные ладони и затылком чуял этот взгляд — взгляд своего личного Оно из темноты. — Как всегда, на серьезных щщах, — Слава подошел, наклоняя голову от плеча к плечу — отчетливо хрустнули суставы. — Может, намутить чего? Ты как любишь, побыстрее, помедленнее? Слава. В кой-то веке в простой черной футболке, без рисунков-словечек, лохматый, объебанный, наверно. Дурнина дурниной. Пахнет потом, бухлом и копеечным олд спайсом. Да что ж так зацепило? Мирон скосил глаза влево — туда, где секунду назад отирался Чейни, а теперь не было никого. Заманили, бляди, никогда в открытую не умели. — Зачем выдернул? — набычился Мирон и потряс айфоном перед самым славиным носом: — Исписался? — Дело есть, — откликнулся Слава как будто серьезно. — Гоу за мной. — И двинулся ледоколом сквозь толпу. Музыка подутихла, на импровизированную сцену забрались телки в пушистых трусах и полумасках, с потолка скинули блоки на тросах, на каждом — гроздь рыболовных крюков. Народ взбудоражился и повлекся ближе. Даже если они со Славой здесь и сейчас зарубят реванш, все хуй положат. Оно и неплохо — их не узнавали, и Мирон послушно шел за Славой, как привязанный. Никто не сфоткает, не твиттнет, не доебется. И не побежит спасать, если за углом ждет Замай и компания. Дверь, «кабинет» с андреевским крестом — пустой, аллилуйя! — снова дверь и коридор, уже за рамками концепции. Просто стена, через три метра еще стена, а крыши нет. Какой-то сюр и фон Триер, самое время развернуться и на первом же убере с этого края географии, от этого отбитого полу… — Твои глаза, — вдруг принялся декламировать Слава, громко и нараспев, — два дивных озерца, я в них могла купаться б без конца, твой образ я в душе ношу, а как увижу придушить хочу! Ну, привет, Хельга, самое время. Позади остались свет и музыка. Еще дальше, за неуместной колючей проволокой шелестело шоссе, взвизгивали сирены и бухие бабы. А прямо здесь гудела, рвала перепонки тишина — как на баттле, когда забываешь слова. Как после сто десятого шота. Как на отходосах. Как при долгом-долгом-долгом поцелуе. — Вот ебанина! Мирон хотел оттолкнуть Славу, но получилось, что оттолкнулся от Славы и влетел спиной в острую, расколотую кладку. — Пидором меня называл, — Слава вытер рукавом губы. — Типа пруфы притащил. Чуешь теперь, из кого течет? Вот тебе, сучка, баттл по фактам! — Он занес руку для кривого, неумелого хука, хотя Мирону бы хватило, такой-то лось. Но Слава завис как в стоп-кадре, с локтем на отлет, его трясло, рот — в линию, зрачки — во весь глаз. — Совсем, мать твою, больной?! Под какой химозой?! — Мирон закрутился на месте, «пистолетиком» приставляя к виску заканемевшие пальцы. — Так оно всегда работало, это по правилам, все ебут чужих мамок и друг друга, твой же панч! — Смотрел все-таки? — Слава глубоко вдохнул и спрятал руки в карманы. Хочешь, все твои баттлы посмотрю? — Мирон зло сощурился. — Ты скажи, что мне делать, я сделаю, рилток, только чтобы вот этого всего, — он изобразил в воздухе размашистый полукруг, — со мной больше не случалось! Тебя со мной — не случалось! — крикнул он Славе в лицо, задрав подбородок и автоматически, как тогда, как три дня назад, резко и больно ткнул его в плечо. Мирон ждал удара, еще на баттле ждал, но там за спиной стояли Илюха с Ваней. А теперь никого, и правильно, самое время, всем же полегчает. Он зажмурился — и снова проебался. Слава очень плавно, как рычагом, развернул Мирона к себе спиной, одной рукой удерживал поперек груди, другую запустил в штаны, поскреб обгрызанными ногтями по животу и сжал — сюрпрайз! — твердый, готовый член. Ох, мать-перемать, от такого вовек не отмоешься. Он было дернулся, но Слава держал крепко, и Мирон въехал лбом в стену, ободрал скулу о кирпичи, о сухой, ссохшийся цемент, и по щеке потекло мокрое, горячее. Тут бы разразиться грому или салюту, или звездам сложиться в «Эх, Окси, Окси», но ничего такого, конечно, не произошло. Он стоял ноги на ширине плеч и размашисто трахал шершавый славин кулак, сжав челюсти, как бультерьер, чтобы ни вдоха, ни звука. Это потом загривок превратится в один багровый синяк со следами чужих зубов и можно будет сосчитать темный разброс пятен по ребрам. Потом под кипятком гостиничного душа будут саднить царапины. Потом будет тишина в личке и как обычно в твиттере. А сейчас Слава сдавил ладонью его горло, стена ушла в тоннель, и тело прострелило долгой, небывалой судорогой. — Я не… — без голоса, одними губами проговорил Мирон, оседая на землю. — Ты не забудешь, — пообещал Слава, ни хуя, кстати, не читая мысли, но попадая в точку. — Тебе черепушку вскрыть придется, чтобы забыть. Слава опустился на корточки и вытер ладонь о мироново худи, потом достал сигареты и прикурил сразу две. — Ну и дрянь, — поморщился Мирон, принюхиваясь к дыму. — Опилками пахнет. — Нормально пахнет, — огрызнулся Слава, поправляя ширинку — на вопросительный взгляд Мирона только отмахнулся, обойдусь, мол. — Никотином пахнет. Томным, сука, летом.