Пёс

Существовала ощутимая разница между обеими войнами. Первая напоминала механическую мясорубку, шумную, совершенно бесполезную — выстрелы, кровь, переваренные войной тела распяты внутри вязкой плоти земли. Почва заботливо хоронила людей, готовила могилы сразу же для сотни солдат, стоило им только вступить на поле боя. Вторая же была похожа на некрасивую сказку, в которой не было главных героев и победы добра над злом. По реке медленно плыла кровавая радуга — вспышки искр, сплетающихся в игольчатый букет, что дарили позорную, тихую смерть. Иногда две войны поглощали друг друга в липких объятиях, сочетали в себе анданте измученных душ, широкое блюдо из ополовиненных тел и волшебное сияние, что тянулось в нутро облаков, подменяя ночь на день. Бледные лица солдат мирно прижимались щекой к косе корней деревьев, благоговейно засыпая под одеялом сырого тумана. Гулкий звук, что похож на протяжный рев, гулкий звук застревает в ушах, дезориентирует в пространстве, пытает желанием исчезнуть отсюда в мгновение секунды. В нем нет выстрелов, пушечных залпов, хруста гусениц танков или шипения огнеметов; только лишь хлопки несуществующей материи о воздух и тяжелое дыхание солдат. Предчувствие пирровой победы подступало к горлу плотным комком, что сжимало глотку крепче кожаного ремня на шее, становилось плотнее с каждой минутой. Наступление неудачно, план был нарисован чертом пальцем в воздухе, люди боролись с отражением в зеркале и тотчас же умирали от ярости к близнецу — силы были равны, обе стороны несли равноценные потери ежесекундно. Время чистило поле боя равномерно, душило солдат поровну, не разбирая, будь то немец или француз, венгр или англичанин, покрывало землю телами в точном шахматном порядке. Недобитые гнались от времени, скрывались в аргонских лесах между тощими деревьями, ныряли в вырытые себе же ямы и ждали божьей милости. — Мы отступаем. Мысли о позоре занимали не так сильно, как желание выплыть из Марны, сохранив умение дышать. «Отступление — один из важнейших тактических ходов, умение правильно бежать с поля боя высоко оценивается командованием» — разум успокаивает воспоминаниями беспокойное тело, исчезающее с поля боя, теряющее силы даже на трансгрессию. Позади — хитрые сплетения траншей, накрытые защитными барьерами, канавы для трусливых утопленников. Персиваль грезил умереть в отдаленном кармашке окопов, передвигал скованными бессилием ногами ровно до тех пор, пока шаги не превратились в нелепые ползки вперед. Надежда на одиночество оправдывается лишь ослабшим зрением, в то время как слух оживлял залитые туманом дыры в земле. Не шепот, не стон, не хрип — тихое скуление, животная молва о пощаде витала в воздухе. Теперь Грейвс двигается лишь на ощупь нотного стана, спотыкается о болезненно теплое тело и открывает глаза. Пес. Персиваль сравнивает себя с собакой — их практически ничего не различает сейчас. Две бесполезные измотанные туши, обмотанные комками грязи и позора, готовые вот-вот отдать себя в руки вечного спокойствия. Маг не видит смысла в жалости к самому себе, благородно передает ее раненому псу, тянет руку к последнему живому теплу, ощущает между пальцами скользкую шелковистую шерсть и дыру на животе. — Тебе неплохо досталось, да? — главнокомандующий не мог быть так же ласков с солдатами, не мог заходить к каждому раненому и гладить его по голове. Теперь же ему выпадает шанс проявить хоть каплю видимой тревоги за умирающее существо. Грейвс не задумывается, почему он делает это, почему решает отдать остатки энергии на шепот излечивающего заклинания, почему бормочет о покое и просит о терпении. Здесь не существовало кармы, веры в то, что за добро воздается добром, надежды на светлое будущее — все это не могло играть никакой роли в темной каморке из грязи, над которой верещат проклятия. Никто не узнает, кто он на самом деле — форменные значки и нашивки разорваны в клочья, а различия между цветами формы различных стран был стерт еще несколько часов назад. Знаки отличия стирались в пыль, смешивались с кровью и землей, не имели никакого смысла, а высшей наградой за проявленную храбрость был лишь ободренный жизнью лай и горячая тяжесть лап на груди. Единственная спасенная за сутки душа беспечно возится вокруг, виляет хвостом и опечаленно смотрит в глаза. Ретривер с золотистой шерстью — необыкновенно большой, массивный, — топчется по телу собственного лекаря, зализывает раны на его скулах, упрямо тыкается носом в шею и щеки, будто бы просит улыбнуться. Персиваль покорно выполняет просьбу, боится еще одного неуклюжего тычка мокрого носа, тянет пальцы к собаке, благодарно почесывая за ухом, вторя: «все будет хорошо». Он ведет односторонний диалог, выслушивая либо согласное сопение под ухом, либо тихое рычание, либо восторженный лай, рассказывает об увиденном, боится за жизни оставшихся отважных солдат, гладит тощие лапы и широкую шею ретривера. Маг забывает о времени, не может вспомнить, сколько минут или часов ему удалось провести в обществе воскресшей души; он вспоминает о себе лишь в тот момент, когда пес исчезает. Накопленные за это время силы было бы иррационально тратить на погоню за животным собеседником — Грейвс возвращается в лагерь, узнает от сослуживцев о своем же заточении в плену у врагов и впервые за долгое время смеется. *** — Ходили слухи, что он анимаг, — коммандер Веллер сообщает об этом крайне настороженно, прищуривается и запивает сплетни горячим глотком чая. В этой палатке никто не появляется без приглашения, у предостережения офицера нет никакой подоплеки — только вот Персиваль чувствует ее слишком детально. — Кажется, собака. Знаете, большая, светлая такая, породистая, у них еще уши забавно свисают. — Ретривер? — осторожно предполагает Грейвс, заинтересованно вникая в рабочий диалог только сейчас. Кружка, пару минут назад обжигавшая руки, жаром возвращала мысли в трезвое русло. — Да, точно! Британская порода, если я не ошибаюсь, — офицер бодро кивает головой, искренне радуясь оживлению полумертвого главнокомандующего и практически уверовав в любовь американцев к малозначительным сплетням. Персиваль молча стирает любопытство в пыль, вяло поддакивает, окунаясь в воспоминания месячной давности и мысленно разрываясь в веревках желаний. На общем собрании он выглядит точно так же: заливает живой интерес в зрачках хладнокровной щелочью, постоянно уходит от взгляда и улыбки английского главнокомандующего, трусливо бегает от прямого зрительного контакта и рвения задать терзающий его вопрос из стороны в сторону. Официально Скамандер знакомится со всеми только сейчас, почетно жмет руки офицерам и слегка кланяется, только-только сравниваясь ростом с остальными, выражая ни то уважение, ни то мерзкое снисхождение. Когда доходит очередь до Грейвса, Тесей смущенно признается командованию, что уже знаком с этим человеком. Персиваль испуганно замирает, на полсекунды забывая, что уже имел честь быть ослепленным приветственной улыбкой британского командира всего пару часов назад. Лишь несколько минут из затянутых донельзя докладов союзников Антанты встревожили покой волшебника: — Мы уведомлены о потерях со стороны Англии. Как вам удалось выбраться? Мы слышали, вы были серьезно ранены. — Отряды достаточно быстро отреагировали на приказ об отступлении и незамедлительно прекратили военные действия, — голос не звучал так, как следовало бы докладывать о поражении. Обсуждение итальянской провизии, сроки окончательного уничтожения Тройственного союза и неудобство французской униформы мало интересовало Персиваля. Он спас от смерти либо обыкновенного пса, либо героя войны — эта единственная мысль навязчиво крутилась в голове и не давала покоя ровно до того момента, как в докладе не было упомянуто это серьезное ранение. Обеспокоенный взгляд американца тотчас столкнулся с благодарным взглядом англичанина, направленным точно на него. Ответ на незаданный вопрос был дан за секунду до того, как Тесей озвучил его лично. — Нет причин для беспокойства за мое здоровье, меня вовремя спас один человек. Благодаря нему я в полном порядке и готов снова принять командование незамедлительно. — Очень хорошо. Продолжим.