Повод

***

— На прошлой неделе ты еще не чувствовал их. Тонкие холодные пальцы сильно надавили рядом со стыком еще живой плоти и искусственной. Ощущения были болезненные — сильно, очень сильно, потому что лицо дернуло судорогой, даже несмотря на уже притупившиеся ощущения и их ожидание. Не издал ни звука, ведь ей это определённо нравилось, но и контролировать до конца ту малую подвижность, что у него была, не выходило. Невозмутимость — не его конек. — Тебе больно? Отличный вопрос. — Открой глаза, Гэндзи. Это приказ. Когда она говорит так вкрадчиво, тихо и холодно, хочется провалиться сквозь землю, умереть, в конце концов, но не подчиняться. Зубы сами собой сжимаются от остаточных болевых импульсов в плече в сочетании с этим голосом, полосующим то, что должно было зваться человеческой свободой. — Гэндзи. Доктор Циглер не любит неподчинения. Чужие прикосновения смещаются ниже по груди и находят новую болевую точку. Хрустальный колокольчик самоконтроля разлетается в осколки по нервной ткани, отдает звоном внутрь, отталкиваясь микроскопической острой дрожью от кончиков пальцев дальше, в мозг. Прокатывается до глазного дна, отчего темнота перед глазами становится невыносимой — веки распахиваются, вместе с губами, которые резко и почти беззвучно хватают воздух. Как рыба, вытащенная на берег. Видит взгляд ее глаз — заиндевелое голубое стекло с вплавленным магнитом зрачков — и не может понять, как она остается человеком. Гэндзи хорошо помнит, как после первой профилактики в корпус заглянул тот самый Джек, что присутствовал при его пробуждении. Джек Моррисон. Тогда впервые прозвучало и ее имя, и оно бы подходило ей идеально, если бы не истинная сущность его обладательницы. Еще не мог говорить тогда, только в бессильной ярости смотрел, как с ласковой усталостью смотрит его палач на этого мужчину. Обычного на вид мужчину, из плоти и крови полностью, чье тело не было обезображено жалкими подобиями человеческих конечностей, не было опутано паутиной кабелей разной толщины и значения. Она с ироничными нотками в голосе осуждала что-то связанное с его очередным рейдом, обеспокоенно просила быть осторожнее, нежно поправляла воротник его плаща. Джек казался идеальным с ней рядом, а Ангела была идеальной рядом с ним. Человечной… Ангела была воплощением добродетели и заботы. Ангела, но не доктор Циглер. Демон в ангельском обличье. Циглер смотрела на Гэндзи холодным и резким взглядом, с редкими вспышками ярости, когда пациент, даже будучи полностью зависимым от рук своего врача, проявлял упрямство. Она раз за разом заставляла его говорить дурацкую фразу про лечение, от которой страдало горло и остатки самолюбия. Устроила цирк, когда отсоединила механическую ногу от остатков живого бедра, отправляя на устранение недоработки. В тот момент показалось, что его лишили даже половой принадлежности. Показалось — это тоже не забыли уточнить при возвращении ноги. Эта молодая ведьма отвратительно ухмылялась, когда видела, как Гэндзи пытается не смотреть, как проводят ему «санитарную обработку» выживших конечностей, и заставляла открывать глаза. Не было причин для ее подобного поведения — о них говорить не давали. Любое его неподчинение заканчивалось сеансом «терапии», отчего казалось, что все его рецепторы, все нервы, каждая клеточка остатков наполовину живого тела больше ему не принадлежат. В какие-то моменты полубезумного метания, отторжений памяти и отказа нервной системы казалось, что этот Дьявол в женском обличии на самом деле Создатель, а не врач. И Гэндзи Шимада никогда не был человеком, он лишь продукт современных технологий, так отчаянно споривших с идеей сотворения Человека. Нечто чуть большее, чем омник… Но меньшее, чем человек. Он не должен был существовать, но по какой-то причине, по прихоти этой женщины ему пришлось пройти через все круги ада, чтобы просто жить. И когда эта безумная мысль укреплялась, становилось совершенно невыносимо. Ты результат триумфа современной медицины, Гэндзи. Невыносимо слышать. Невыносимо чувствовать. Ненавижу тебя, ненавижу то, что ты делаешь, ненавижу то, во что я превратился. Ненавижу беспомощность, это хуже смерти. Доктор Циглер использует беспомощность в каких-то диких целях. Говорит о реабилитации, держа его в стальном капкане. И с этим нельзя ничего сделать? Взгляд фокусируется на ее лице, ища ответ. Она улыбается, неестественно широко раскрыв глаза, и не сразу приходит осознание, почему. Взгляд съезжает вниз — на шее женщины дрожат еле сжатые механические пальцы. Ощущение понимания движения просыпается неохотно, медленно. Это его новая рука сжимает вздрагивающее пульсом горло. Слишком мало силы, чтобы схватить сильнее, раздавить с хрустом эту тонкую шею, переломав позвоночки — конечность не слушается осознанного желания… Эта сумасшедшая улыбается, глядя на его желание убить ее? — Сильнее, — с ядом в голосе шепчет доктор, глядя прямо в глаза, — Ну же, давай! Да черта с два… она отлично понимает, что у него сейчас ничего не выйдет! Ведь это по ее вине еще живая рука не может двигаться. Запас неожиданного эмоционального всплеска, заставившего управлять своей имитацией конечности, явно иссяк. Попытка двинуть новой рукой заглушила чувство ненависти, чужеродные пальцы дернулись, и рука упала обратно на кушетку с негромким стуком. Доктор подхватывает ее и под бритвенно резким взглядом своего пациента прижимает к лицу, улыбаясь. Жутко. Пробирает дрожь от ее взгляда. И того, как она прикрывает глаза, касаясь губами гладкой поверхности искусственной ладони. — Наконец-то… Этого она ждала? Выходит, опять плясал под ее дудку… Хочется отвернуться. Почти получается, но доктор неожиданно резко хватает лицо и поворачивает обратно. Ее пальцы по-прежнему ледяные. — Чего ты добиваешься? — не удержаться уже от этого раздирающего вопроса. И не хочется думать, что на этот раз ему снова не ответят. Снова явственно ощущает, как вибрирует от выплюнутой фразы проклятая вставка, фиксирующая его челюсть. Или это все из-за напряжения связок? Хочется закашляться, но нельзя — только сглатывает, чтобы не раздражать костенелый речевой аппарат еще сильнее. Доктор Циглер не отвечает, но и не предпринимает ничего, чтобы пресечь дальнейшие вопросы. Повисает маленькая пауза, сквозь которую неприятно чувствуется собственное неистово бьющееся сердце. — Спасла мою жизнь, чтобы сделать ее невыносимой? — Хочешь поговорить? Она внезапно отвечает вопросом на вопрос. Эмоции снова вскипают под этим внимательным взглядом. Но уже ясно одно — доктор будет разговаривать. — Как минимум, я добиваюсь, чтобы ты все-таки использовал свое тело по назначению. — Это не мое тело. — …Но ты можешь управлять им, как своим. И будешь. Я уже предполагала, что понадобится новая операция по замене, но, гляжу, твое упрямство всему виной. Пробирает дрожь от мысли, что его снова могли разложить на части. — Я не желаю быть марионеткой в ваших супер-пупер сверхсекретных подразделениях! Доктор Циглер неожиданно смеется от его детской формулировки — заливисто, звонко, натурально сама маленькая девочка, и так же неожиданно серьезнеет, наклоняясь над ним так, что длинная светлая челка почти коснулась его собственного лица. Захотелось инстинктивно отстраниться, но возможности никакой. Женщина опирается одной рукой совсем рядом с его протезированным плечом, легко скинуть ее, если бы он был обычным. Сейчас же нужно этой грудой непонятного оборудования, чтобы… — А чего ты желаешь, Гэндзи? Вкрадчивый шепот слишком близко. Блестящие глаза, кажущиеся сейчас почти черными от ее тени и невероятно расширенных зрачков. Черт. Черт. Черт! — Хочешь убить меня? Да! — Может быть, отомстить брату? В ответ — взгляд, исполненный бессильной злобы, смешанной с напряжением. Не хотел мстить, он уже не раз сомневался в том, что брат вообще существовал. Состояние Гэндзи Шимада перетекало из отрицания жизни как таковой в отрицание человеческого начала. Потом обратно, отчего приходилось гневно закусывать еле успевающие заживать губы. Невозможно терпеть, странная реакция хоть и заторможена, но прекрасно видна. Циглер приподнимается и прерывает близость лиц, отчего едва не вырвался успокоенный вздох. — Марионеткой Моррисона ты не станешь. Ты мой, — до отвращения буднично звучат ее слова, — Моя марионетка, которая пытается отказаться от своей свободы. — Свободы?.. Горло издает булькающий звук, превращающийся в смех. Давно не смеялся, даже так мрачно — теперь этот звук кажется чужим. О какой свободе говорит эта безумная ведьма, держа его на столе как вазу с фруктами? Но она, кажется, совсем не удивлена его реакции. — Именно. Ведь ты не сможешь сделать ровно ничего до тех пор, пока не будешь двигаться как прежде. Будь ты хоть чуточку послушней, воробышек, ты бы давно воспользовался шансом, который тебе дали — обрел вторую жизнь, взял, что дают, убил бы меня и выпорхнул отсюда. Может, такой стимул убедит тебя? Что-то произошло. Нет, его хлестануло не столько будничное обсуждение убийства доктора, сколько ее обращение, окончательно швырнувшее полуметаллического получеловека внутрь себя. Гэндзи отчаянно пытается дернуться — мешает фиксация, которую Циглер осторожно убирает, пристально вглядываясь в своего пациента, не понимает, что именно в ее словах привело к такому результату. Вырывается изнутри глухой звук, напоминающий рычание, рука не слушается, но корпус приподнимается, выгибая тело слабой дугой, и опадает обратно. Он перестает видеть происходящее, но отчетливо чувствует, пытаясь заставить себя подняться. Цокающий звук каблуков отдаляется и затихает где-то недалеко, слышится неравномерный писк включающегося прибора. И тут изнутри тело проглатывает постоянная ноющая боль, совсем не похожая на искристые острые внешние вспышки, вызываемые пальцами доктора. Предплечье тонко колет что-то. Иголка? Живая плоть возмущается, обретая заглушенную чувствительность, Тьма накрывает облаком, отбирает сознание, давит на веки. Внутри заходится рыком невидимый огромный дракон. Ревет, бьет хвостом, распахивает пасть и… — Спи, — голосом Ангелы Циглер командует Тьма, — Это только начало. Впервые хочется подчиниться. И Гэндзи подчиняется.