***
Шагая по дождливым извилистым улицам британской столицы прямиком из горячо любимого мною университета, я отдавала предпочтение мыслям о сладко-приторном будущем, где всё складывается так, как в мечтах некогда девятилетней девочки, грезившей о большом доме с тремя собаками. Но не сегодня. В эту самую злосчастную минуту, перепрыгивая образовавшиеся лужицы, я смотрела на своё искривлённое отражение в них и никак не могла понять, когда же всё пошло не по плану. То ли дело в чересчур заботливых родителях, опекавших каждый шаг маленькой девочки, из-за чего появились неоправданные страхи, то ли в неприсущем мне непреодолимом желании влюбиться по уши в какого-нибудь смазливого мальчика и по канону прижить с ним долго и счастливо, как в самых традиционных сказках. Но моя не из таких: в ней лишь сумрачное наваждение хоть когда-нибудь почувствовать бабочки в животе, о которых все так трепетно говорят. Мысли роем вились в голове, путаясь, образовывая большой бессмысленный ком, что я по старой-доброй привычке отправляла в дальний ящик, желая разобраться с ним потом (чего, конечно же, тоже по старой-доброй привычке не происходило). Дела «поважнее», чем самокопание в себе, ждали меня прямо по прибытии домой — в небольшую, но уютную квартирку недалеко от университета, любезно предоставленную знакомой семьи, что на долгое время смоталась за границу в поисках своей судьбы. Как утопительна идея обрести счастье, повязав себя узами брака. — Чёрт возьми, Алекс, — бесцеремонно отбрасываю в стороны вещи, которые ещё утром были обещаны быть убранными. — У тебя вообще хоть что-нибудь в голове задерживается дольше, чем на три минуты? Кто сердечно клялся мне в том, что когда я приду, дом будет, как ты сказал, сверкать и блестеть? Нисколько не смущаясь, бросаюсь колкими словами в сторону молодого человека, что так бесцеремонно не обращает на меня должного внимания. Идея вести общий быт оказалась весьма утопительной и затратной, ведь каждый раз, когда на пороге меня встречали мелкие бытовые проблемы, терпение незамедлительно угасало. Внутренняя «я» уже закипала от злости и усталости, и та размытая грань между идиллией и вечным выяснением отношений была почти пройдена. — Малышка, — неприятно морщусь, когда слышу такое обращение к себе от заключившего меня в объятия голубоглазого блондина, укравшего сердце некогда восемнадцатилетней девчонки. «А ты ведь так и не запомнил, что я терпеть не могу, когда меня так называешь, — в голове крутится лишь эта мысль, вынуждая на несколько мгновений впасть в ступор» Грустно улыбаюсь, понимая, что это ещё одна та мелочь, что надух не переношу, но подавляю любое проявление характера лишь бы избежать очередной стычки. Та тысячная мелочь, что он в очередной раз не удосужился хотя бы попробовать запомнить. — Я соскучился, — с ухмылкой, которой позавидовал бы сам Чеширский кот, Алекс притягивает меня за талию запредельно близко, обжигая горячим дыханием кожу, покрывая шею обрывистыми томными поцелуями. Его очередной избитый ход, чтобы затащить меня в постель и избежать любых разговоров насчёт его откровенной невнимательности. Он точно знал, что может так безотказно действовать на податливую девчонку. Ни раз не стушевавшись, Алекс оттягивает хлопковую футболку, что так некстати закрывает вид на оголившуюся плоть, предательски покрывающуюся новой волной мурашек с каждый секундой, проникая рукой всё выше, пока не оказывается один на один с бельём. И оно ни за что не должно слететь с меня сегодня. Не в этот раз, дорогой. Понимая, что этого недостаточно, он едва прикусывает нетронутую кожу на шее, но так, чтобы я поморщилась от дискомфорта, тут же проходясь по ней языком, будто бы заглаживая вину. Воздуха во вздымающейся груди оказывается чёртовски мало, моё тяжёлое дыхание и едва слышный стон, что раздаётся ему в губы, заставляет ухмылку на лице Алекса стать неприлично пошлой: его план как всегда безотказно работал, и я ненавидела себя в ту секунду за это даже больше, чем хотела продолжения. Не выдерживаю: отбросив все предрассудки, что ещё пару минут назад брали верх над разумом, тянусь к его губам и едва касаюсь нежной кожи, но эта игра не моя, и Алекс останавливает меня, ясно давая понять: здесь главный он. Вот так безропотно, лишь одним-единственным жестом мои многотомные принципы и правила провалились в бездну с оглушающим свистом, пока я по собственной воле теряла рассудок от того, кого не понимала, как бы не пытаясь. А может, просто не хотела понять? Движения Алекса уже давно теряли свою скромность и робость, с каждым мгновением перерастая в воплощение страсти и дикого желания, что воздушно-капельным путём передалось и мне. О, это сладко-приторное чувство, когда обрывистые прикосновения двух тел дарят ожоги на каждом миллиметре кожи, когда даже самые правильные и неискушённые мысли безропотно уступают сбившемуся дыханию и животному желанию стать ближе. Вырисовывая подушечками пальцев невнятный узор на моей спине, Алекс проворачивает одни и те же действия, что и месяц и два назад, которые всячески заставляют меня пасть под настойчивым напором страсти. Чёрт его дери, этого самодовольного. Каждую секунду сотни нейронных связей обрываются, принуждая вздрогнуть от наслаждения. Как бы не старалась я призвать свои чувства к трезвости и расставить все точки над «i», каждый раз встречала упорное сопротивление. Чёрт возьми, я была готова отдаться ему вся в эту самую минуту, лишь бы не тянуть эти мучительно-приятные ласки. Украдкой ловлю взгляд своего возлюбленного, желающего продолжения банкета, я же желаю увидеть в тех дьявольски-голубых глазах те самые искорки, что плещутся во мне от тех эмоций, что принято величать влюбленностью. Но выхватив в них лишь жаждущее желание заняться сексом и ни капельки более возвышенного, отшатываюсь от него как от огня, настойчиво упираясь руками в его грудь. — Ма-алышка? — увы, но в тех самых некогда родных глазах плескался отнюдь не только секс, но и кое-что, что стало последней каплей в этом бесконечно гастролирующем цирке, величавшем себя гордым названием «Отношения». Как будто окачённая ледяной водой, скольжу взглядом по самодовольному лицу, расплывшемуся в неприятной и мерзкой ухмылке. — Ты… — задыхаясь, буквально вырываю оставшиеся куски воздуха, вжимаюсь сильнее в стену. — Ты сделал это опять. В чёртовый пятый раз! С каждой секундой обрывался очередной мост между нами, даря, пожалуй, уже никогда непреодолимую пропасть. Едва ли нахожу в себе силы на шёпот, но никак не переставая усыпать Алекса репликами, терзая и своё сердце, которое до недавнего времени принадлежало ему: — Я верила тебе в каждый из этих проклятых разов, выслушивая, принимая тебя полностью таким, какой ты есть, — страсть переросла в гнев, тот, в свою очередь, в отчаяние и безысходность, что дарило мне карт-бланш на всё: я едва ли старалась сберечь наши отношения. — А ты стоишь передо мной, ухмыляешься, обдолбанный в хлам! Тебе, вероятно, в кайф причинять мне боль, да? Посильнее всяких порошков будет, верно? Конченый придурок! Хладнокровно убиваю маленькую испуганную девочку в себе девочку, впуская на её место эгоистичную, жаждущую возмездия стерву, что контролировать и скрывать свои искалеченные чувства не намерена. Приближаюсь как можно близко к человеку, на которого теперь и отвращения жалко, влепив звонку пощечину. Настолько звонкую, что все струнки моей души ликуют над свершившимся. И нисколько не жаль мне тех жалких попыток изменить уже предписанную судьба наших отношений, если их таковыми можно назвать. — Что, нравятся новые ощущения? Или кокаин сильнее вставляет, дорогой? — Алекс, отвернувшись от пощёчины по инерции в сторону, коснулся щеки, покрывающейся пунцовым цветом, я же ни на секунду была не готова умерить свой пыл. — Знаешь что, катись ты к чёрту. Я устала постоянно жалеть тебя, неблагодарного придурка. Ты просто эгоистичный, зависимый… Громогласный напор таких красочных эпитетов прервался звучной пощёчиной, от которой я невольно отшатнулась назад, едва ухватившись за стоявший рядом торшер. Потирая дрожащей рукой онемевшую часть лица, я с ужасом смотрела в глаза тому, кто впервые в жизни заставил меня оцепенеть от страха. — Закончила, стерва психованная? — он, буквально с рыком, сделал шаг навстречу, заставляя вжаться в стену, а я уже готова была потерять сознание от навалившейся паники, что колкими ударами тока раздавалась буквально каждые несколько секунд. Его околевшие от холода пальцы медленно вились вокруг моей шеи, затягиваясь, как петля, ровно до того момента, когда я перестала чувствовать подступающий воздух, вцепляясь в его руку с надеждой ослабить мертвецкую хватку. Но он лишь хмыкнул, сильнее впечатывая меня в поверхность. Шёпот раздался где-то сбоку, когда я уже не чувствовала под ногами землю: — Тебе сильно повезло, милая, что я не опущусь до уровня такой твари, как ты, — горячее дыхание болью отозвалось в затылке, — но если ты ещё хоть раз откроешь свою мерзкую пасть, я сверну твою хрупкую шею. Проведя тыльной стороной руки по моим посиневшим губам, он с ужасающим напором впился в шею, заставляя издать хриплый рык от боли, и оставил на коже багровую метку. Это была не простая гематома, что могла за пару-тройку дней затянуться. Это доказательство его неоспоримой собственности на это тело, моё тело, на душу и каждый миллиметр меня. Ежесекундно теряя сознание, я уловила всего два слова, которые могли в два счёта растерзать каждый клочок моей души, и, почувствовав, как земля исчезает из-под ног, провалилась в самый холодный и омерзительный туман, что за мгновением окутал всю меня. — Ты моя.***
Из многочасового оцепенения меня вырвал противный писк валявшегося посреди остальных разбросанных вещей телефона. Едва открыв глаза, я мгновенно схватилась за горло, морщась от боли. Я всё ещё чувствовала его холодные руки на своей коже и видела тот взгляд в его глазах, от которого кровь стыла в жилах; каждой клеточкой тела ощущала на себе его обжигающее дыхание, шёпот, что сводил с ума каждый чертовый миг. Я задыхалась, с жадностью выхватывая воздух, но на моем шее уже давно не покоились его руки. Приподнявшись с холодного паркета, я окинула взглядом добрую часть квартиры, снизу доверху обставленную антикваром. Драгоценные статуэтки, вазы, картины, венецианская люстра и ещё множества той драгоценной обёртки, на которую я и дышать боялась, закончили своё существования, разбитыми, разорванными и раскиданными во всех частях квартиры. Каждый мой неуверенный шаг сопровождался расстилавшейся россыпью осколков некогда редчайших ваз и торшеров, старинный паркет прогибался, царапаясь, под килограммами сверкающего от былой дороговизны мусора. Мне хотелось взвыть от боли и разочарования, будто я и была та самая безделушка, привезённая из-за границы и безропотно разбросанная кусками по всей квартире. Резко и неожиданно свалившийся на меня ком из необъемлемых проблем заставил буквально сжаться на месте: дрожащими руками я обхватила коленки и, едва слышно всхлипывая, разрывалась в клочья в том месте, где раньше покоилась моя мечта на счастье. Моя душа, моя вера, моё сердце, мои принципы — я похоронила в ту самую секунду всё то, что делало меня мной. Раздражающе звенящий сигнал вынудил на попытку вернуться в мир, что был так жесток со мной. На экране побитого дисплея всплывали уведомления о пропущенных звонках, десятков сообщений и парочке надоедливого спама, но, ухватив внимание лишь на одну строку, я неприятно поморщилась: то было трепетно составленное сообщение в пару строк от мамы, которая уже неделю не слышала голос родной дочурки сквозь вышки сотовой связи. Едва ли она могла подумать, что самое ценное и сокровенное, что у неё было, сейчас разрушалось на крохотные частицы до основания без права вернуть всё на свои места. Каждый миг пребывания в той злосчастной однокомнатной квартирке умножал единичные порывы не свести с собой счёты в ту же самую минуту буквально на сто, удушая дальше больше, чем омерзительное ощущение чьих-то рук на своей шее. Прихватив с собой лишь телефон и пару-тройку купюр, наспех брошенных куда-то в недры сумки, желаю навсегда распрощаться с этим пропитавшимся только болью местом. Два года назад, когда ещё во мне говорил самый счастливый человек на планете Земля, я мечтала прожить здесь необыкновенные эмоции, самую сильную любовь и никогда до этого момента непокидающее меня ощущение всеобъемлющего счастья, которое я была рада дарить всем вокруг. Сейчас, покидая навсегда пределы настолько нелюбимого мною дома, я всячески надеялась похоронить здесь всё то, о чём могла мечтать каких-то два чёртовых года назад. Я надеялась заживо похоронить здесь себя прежнюю. Ту, что не смогла жить по прописанному идеалу, ту, что существовала в беспросветной лжи, навеянной своими же действиями и поступками. Уходя, я сдерживала минутный порыв обернуться вслед, но сверлящая каждый уголок сознания боль не давала шанса ни на что. Я бежала сломя голову от всего вокруг, но не видя ни в одном доме пристанища, что могло бы, словно огромное хлопковое одеяло укутать тебя от всех проблем, как раньше в далёком детстве. Люди, дома, улицы проносились по сторонам, но ни за что не цеплялся взгляд: такой некогда родной и уютный город казался до ужаса чужим и незнакомым, пугающим каждым своим видом. Я отчётливо находила в нём образ человека, безропотно рушащего мою жизнь, и вздрагивала каждый раз, когда знакомые места отдавали в памяти спазмом. Стоя одна, посреди гулкой улицы, я отчаянно пыталась слиться с толпой, но всепоглощающее чувство паники вынуждало оборачиваться на каждого прохожего, нервно пытаясь разглядеть в нём очертания, что так пугали. Едва заметная вуаль на моей шее, что скрывала багровые следы от рук, мгновениями отдающие колкой болью, — и та пыталась покинуть меня, всячески соскальзывая, виной чему был пробирающий до костей ветер. Я стояла, вглядываясь в каждую деталь того мира, в котором жила, и никак не могла прознать то чувство в грудной клетке, тёплое и дарящее надежду, что являлось каждый раз на знакомых улочках. Весь мир резко показался одним тонущим кораблём, и я не знала, куда мне бежать, где примкнуться, чтобы сохранить призрачную надежду на жизнь. Растерянная и ошеломлённая, я отчаянно пыталась вспомнить адреса, улицы, дома, где я могла бы прибиться как маленький котёнок, пережидая бурю, но ни один набор букв и цифр не дарил такого манящего спокойствия, что я так старательно пыталась отыскать. Прошло всего несколько мгновений — и сердце, казалось, стало биться чаще, а на лице появилась неуверенная и виноватая улыбка — то было призрачное воспоминание о месте, где каждый четверг заваривали самый ароматный чай во всем Лондоне, где я за всю свою жизнь так искренне смеялась, охотно поддаваясь пьянеющей атмосфере того дома. Едва ли помедлив, я держала в своей руке телефон, словно это был единственный шанс спастись, не решаясь набрать те самые цифры. Взгляд бегал по экрану, но я никак не могла задержать его хотя бы на пару мгновений на манящей кнопке «вызов». — Да, милая? — раздался на том конце телефонного провода такой родной голос, и слёзы невольно подступили к глазам. — Софи? Дрожащими руками едва ли удавалось удерживать телефон. Нахлынувшие из ниоткуда эмоции, что я старалась притупить, безоговорочно владели всей мной. Я не могла выговорить ни одного чёртового слова, хотя хотелось выхлестнуть сразу тысячи, рассказать тётушке Никки о каждом дне за те бесконечно тянущихся четыре года, что я не видела её лучезарную улыбку. В те самые секунды казалось, что нет никого на свете роднее и ближе, чем женщины с ласковым голосом, что постоянно твердила моё имя в телефон, на чьи выжидающие реплики я не находила сил ответить. Сотни проблем вокруг, будь то неоплаченные счета или глубокая рана на душе, казались такими мелочными на фоне каждой секунды, когда мне удавалось слышать её голос где-то на другом береге Темзы. Ловя на себе взгляды прохожих, я, прислонившись к ближайшей стене, улыбалась как последняя дурочка, и в тот самый миг мне показалось, что мир не так уж и жесток, даже когда ежедневно в тебя летят оглушающие удары судьбы, от которых, увы, никак не увернуться.***
По привычке нервно потираю костяшки на руках, с детской любознательностью оглядывая ту улочку, где мне посчастливилось прожить добрую часть своей не такой уж доброй жизни. Фасад дома, где раньше каждое утро раздавался громкий смех, сейчас был выкрашен совершенно в другой, чужой цвет, нежели четыре года назад. Новые жильцы поменяли буквально всё: даже приветливую надпись на двери, что мы старательно с мамой выкрашивали. Невольно фыркаю, замечая, как изменился некогда родной дом. За те минуты, что я истаптывала порог дома, где проживала Никки, я никак не могла набраться смелости хотя бы постучать в дверь. Паршивое чувство неловкости, которое я тщетно надеялась прогнать, витало в мыслях. Я пыталась подобрать слова, но ни одна подходящая буква как на зло не лезла в голову. Как можно объяснить человеку, почему ты пропала на четыре года? Или почему ни разу не заехала, не позвонила, чёрт возьми? Это ведь было так просто — набрать несколько цифр, думала я. Гораздо сложнее было не свихнуться от надоедливых мыслей, что без умолку лезли в голову. Ох, милая Никки, если бы ты знала, как же мне невыносимо сложно было вновь вернуться туда, откуда я стремительно старалась сбежать. — Софи, милая, ты? — раздаётся где-то за спиной, на что я мгновенно оборачиваюсь. Человек, что заставил на пару секунд моё сердце замереть, был просто невероятно красив. Передо мной во плоти стояла потрясающе обаятельная женщина пятидесяти лет с невероятно приветливой улыбкой, от чего приятный спазм ежесекундно накрывал с головой. Её чудесные локоны цвета меди спадали прямо на плечи, что обволакивало лёгкое платьице, копна веснушек была рассеяна по всему добродушному лицу Никки. Казалось, что ангел на пару мгновений сошёл с небес и стоял, вросший в землю, прямо передо мной. Нисколько не изменившаяся за целых четыре года, Никки едва стояла на ногах, сдерживая себя, чтобы не наброситься на меня с крепкими объятиями, которые были так нужны. Лично я ни капельки не собиралась держать себя в тисках и тут же заключила женщину в объятия, давая волю эмоциям. Едва ли хватало у меня сил не запищать от радости и совершенно неведанного чувства, которое вряд ли поддавалось описанию, но его опьяняющий эффект с теплом разливался по телу настолько, что я полностью обмякла в родных руках Никки, позабыв обо всём. — Дорогая, что же ты… — её ни на секунду не сползавшая с лица улыбка вынуждала появиться и мою, неуверенную, — что же ты не постучала? Ох, милая, ты не представляешь, как я рада увидеть тебя снова такую… взрослую! Господи, да когда же ты успела, черничка? Та самая тень из прошлого, которую я искренне старалась хранить в памяти, как одну из самых важных вещей. Черничка. Ещё пару лет назад мои черты лица обрамляли синеватые пряди и короткая стрижка, как яркое проявление моего бунтарского «я» в период взросления. Ни капельки общего с той, кем я стала сейчас: рыже-русые волосы и никаких бушующих гормонов, только если незаменимая короткая длина напоминала мне о тех временах. Обводя взглядом возникшее передо мной помещение, невольно возвращаюсь в те времена, когда буквально каждая деталь сего дома выглядела по-другому. Не изменился лишь прежний состав семьи Холланд, который, к счастью или сожалению, мне удалось наблюдать не весь. Совсем не этого я хотела в этот самый миг: чудом удавалось держать под контролем воспалённые воспоминания. Возникший из ниоткуда Доминик так трепетно и искренне был рад моему появлению в этом доме, что мне кое-как удалось избежать сломанных рёбер при его крепких объятиях. Они показались мне такими же по-отцовски бережными, как в день, когда я последний раз переступала порог этого дома. И в этот раз я не стану лукавить самой себе: я правда чертовски скучала. Я с детской любознательностью оглядывала каждый уголок помещения, будто бы заново осваиваясь. На стенах неизменно покоились множество первоклассных снимков, сделанных никак иначе, кроме как рукой Никки, которые мгновениями навеивали отрывки из прошлого: вот я с оравой мальчишек, такая маленькая и беззащитная, а вот в тот самый день, когда, стоя перед прибывшим такси, Никки не могла отпустить девчонку, что стала ей как родная дочь. С тех пор прошли годы, а я до сих пор не могу забыть тот взгляд крёстной, который, проезжая, видела из окна автомобиля. Паршивая неловкость всё ещё витала в воздухе, поэтому с присущей мне робостью и неподдельным удивлением я тянулась за объятиями к мальчишкам, что сбежались на громкие возгласы родителей. Нет, лукавлю, это были уже далеко не мальчишки: я с удивлением и ярким огоньком в глазах разглядывала повзрослевших и возмужавших парней, которые до чёртиков напоминали мне Никки и Доминика. Кудрявые локоны, веснушки и самая что ни на есть милая улыбка на всём белом свете. Мгновенно мне стало ужасно неловко за такие откровенно изучающие взгляды в их сторону, но я никак не могла оторваться: эти парни стали ещё одним призрачным напоминанием прошлого. Тянусь к самому обаятельному из семьи Холланд, Сэму, по привычке взъерошивая его непослушные локоны: — Как давно ты стал таким серьёзным, Сэм? Мы же совсем недавно дурачились целыми днями! — прижимаюсь к парню крепко-крепко, будто бы опять могу потерять его. Как ни странно, но именно этот обаятельный темноволосый парнишка был моим любимчиком среди всех остальных Холландов. В памяти и правда свежи воспоминания о нашей крепкой детской дружбе. Сейчас же передо мной стоял абсолютный антипод милого Сэма, которого я знала раньше: такой повзрослевший и, чёрт возьми, да, привлекательный мужчина, который и сейчас своей обворожительной улыбкой заставлял пару струнок моей души содрогнуться. Глупо было бы полагать, что, вернувшись, мой лучший друг не измениться, как и всё вокруг. — В то самое время, когда ты превратилась в такую очаровательную... леди! И кто ты вообще такая, где моя взбалмошная синеволосая подруга? — едва слышно хихикаю, замечая за спиной Сэма не менее очаровательного Падди, такого же высокого и взрослого, как его брат. Неужели он уже не тот маленький мальчик, который любил кататься со мной на качелях? — Прости, милый, но тот обаятельный парнишка явно обошёл тебя по всем параметрам, — выбравшись из рук Сэма, тут же тянусь к его младшему брату. Отданное мною ранее звание Сэму как самому обаятельному Холланду мимолётно перешло к его младшему брату. Моё собственное осознание того, что с нашей последней встречи прошло всего четыре года едва ли походило за правду. Мне думалось: а не обманываю ли я себя вновь, опять, в очередной раз? Неужели между теми неугомонными мальчишками и стоящими передо мной невообразимо харизматичными, изрядно повзрослевшими и такими далёкими от реальности парнями пролегла пропасть всего-навсего длиной в пару лет, а не в целые года, проведённые в разлуке? — Падди Холланд, кто разрешил тебе вырасти в такого потрясающего мужчину? — внутри всё сжималось от осознания прошедших лет. — Скажи честно: ты хочешь украсть моё сердце, да? Падди не отвечал. Лишь беззвучно растянул уголки губ в своей самой искренней и обворожительной улыбке, которую я помнила ещё с тех самых пор. О прошедших двадцати четырёх часах я не вспоминала. Мне показалось варварством портить такие редкие и искренние встречи с самыми близкими мне людьми. Я не могла позволить себе такую роскошь, хоть и думала постоянно, что мне по карману всё. Как только в нашем разговоре воцарилась едва ли секундная тишина, Никки тут же вновь прильнула ко мне, забрасывая меня волнующими её вопросами (коих накопилось ой как немало): — Между прочим, Черничка, твоя мама последнее время очень странная, — крёстная принялась заваривать ароматный чай, запах которого мгновенно разнёсся по просторной столовой. — Редко, когда дождёшься от неё звонка, а даже если и позвонит, то совершенно не хочет делиться новостями. Как она, милая? Всё в порядке? Поперхнувшись чаем, я ни коим разом не подаю вида. С каждой секунды нахождения в этом прекрасном оазисе, защищённом от всех внешних угроз, я ждала какой-то подвох, уловку, чтобы не казалась секундная слабость навестить старых знакомых панацеей от всех проблем. Отчаявшись, но в то же время вздохнув с облегчением, я приняла как должное эту совершенно волшебную способность сие дома расставлять всё по своим местам, буквально. Но едва ли удалось мне свыкнуться с осознанием того, что не нужно больше никуда бежать, удар пришёлся прямо под дых, и дыхание сбилось, и внутри вдруг повисла вечная мерзлота, которая вынуждала дрожь по всему телу появиться вновь. Фальшиво улыбаюсь, стараясь не смотреть Никки в глаза, ведь та сразу же всё поймёт: — Всё хорошо, — ненависть к самой себе закипает до немыслимых температур, ведь я снова соврала. — Правда. Не удивляюсь нисколько скрупулёзному выражению лица своей крёстной: она прекрасна понимала, из чего состоит моя правда. Но и вида не подала: улыбнулась также фальшиво, как я пару мгновений назад, и мигом перевела тему. Однако где-то внутри я отчётливо понимала: разговоров и расспросов не избежать, хотя я так любила побегать от своих проблем. Казалось бы, откуда ни пытались мои собеседники начать разговор, везде и сразу натыкались на барьеры, что выставила я сама. И неудивительно: по пальцам одной руки я могла бы пересчитать темы, которые бы не заставили меня расплакаться здесь и сейчас. Семья, отношения — всё мигом полетело к чертям буквально в одно мгновение — я так думала. Но жизнь оказалось куда комичнее: я попросту лгала себе и убеждала в непоколебимой вере в Алекса, в своих родителей. Хотя, увы, разрушаться до основания каждая часть моей жизни начала за долго то того, как проблемы обвалом упали на меня, словно груда неподъёмных камней. В попытках держать в секрете абсолютно всю свою жалкую жизнь, я совсем забыла, как по-настоящему выглядит правда. Всё труднее удавалось закрывать проблемы в семье будничным «всё хорошо». Будто бы наклеил пластырь — и все обломки держатся на своих местах ещё сутки. И так каждый чёртовый день. Брак родителей дал глубокую трещину до основания, и не одну. Десятки разломов во всей жизни нашей семьи, которая тоже оказалась лишь напускной ложью. Очередным трюком, чтобы избежать неизбежное. В действительности же приходилось удерживать в состоянии здравого ума сломанную духом женщину, величавшую себя моей матерью, чтобы та не спилась к чёрту, разрываясь на два фронта, где на обоих шла жесточайшая война, чтобы остаться тем звеном, той призрачной бестелесной надеждой на счастливое будущее, которая уже по старой-доброй привычке тоже стала не более, чем трёпом на ветер. Мама не хотела, чтобы хоть одна живая душа увидела ту слабость, что скрывалась годами за стенами, ярко раскрашенными во все цвета радуги, якобы обличавшими, что у нас всё хорошо. Мне приходилось врать единственному близкому человеку на всём белом свете, который не причинял мне боль, и я ненавидела себя за это много сильнее, чем могла чувствовать что-то иное когда-либо. — Мне показалось, или всё-таки парочку своих детей вы решили выселить? — мастерски перевожу тему после непродолжительного молчания. — Иначе где вторая половина неугомонных Холландов? Хотя, не то чтобы я сильно против, конечно. И вновь улыбаюсь. Но улыбка та такая измученная и виноватая, но, по правде говоря, тогда мне было едва ли не всё равно, как это может показаться со стороны. Впрочем, прекрасные отношения меня связывали не со всем дружным семейством Холландов. Наверное, к сожалению. — Та самостоятельная половина, — остановившись, Доминик с улыбкой глянул на Сэма, отчего тот сиюминутно отвернулся, — решила показать своим родителям непоколебимую независимость и самодостаточность и в данный момент изучает просторы этой прекрасной планеты. — Доминик хотел сказать, — начала Никки, — что мальчики сейчас на съёмках бороздят открывшиеся перед ними возможности. Были бы они тут, тоже обрадовались бы вновь увидеть тебя. Казалось, что последняя фраза была сказана явно с долей укора. Вероятно, Никки до сих пор не покидала тень обиды за такое мучительно долгое исчезновение из жизни этой семьи. Расспрашивать дальше Никки и Доминика по этому поводу не хотелось. Моему представлению было известно несколько фактов о жизни старшего и глубоко известного Холланда, и я решила не вдаваться в подробности, исказив совершенно незаинтересованную в этом мину. Но я в который раз врала. Несчитанные часы я оставила там, в том доме, в уютной компании и множестве разговоров обо всём и ни о чём. На пару мгновений даже удалось почувствовать себя полноценным человеком, но лишь на миг. Когда я осталась наедине с Никки, мне показалось, что вся та радужная мишура вдруг разом спала, и мне предстоял разговор начистоту. Я ненавидела такие беседы. Тебе нужно выворачивать душу нараспашку, чтобы выпотрошить всё твоё самое сокровенное, но легче с этим тем не менее не становилось. В скромной компании меня и крёстной, Никки казалась совершенно другой, иногда незнакомой женщиной. Я привыкла к её радушию, постоянной улыбке и оптимизму, но как только порог этого дома переступил последний Холланд, она поменялась будто бы по щелчку. Становилась более реальной, приземленной и глубоко озабоченной шатким состоянием такой родной, но такой отдалённой крёстной дочери. — И всё же я безмерно рада твоему появлению, — прервав затянувшееся громогласное молчание, начала она. — И нисколько не обижаюсь, если ты могла так подумать. Мне просто хотелось бы как раньше знать о тебе всё, но за те годы, когда мы не виделись, мне начало казаться, что больше я о тебе ничего не знаю. Ни где ты, ни с кем ты. Я стояла, вросшая в пол, не находя подходящих слов. Она продолжила: — Твоя мама иногда рассказывала о твоём возвращении в Англию, — казалось, что это ещё один мимолётный упрек. — Но ничего конкретного. Я знаю, что ты учишься на режиссёра, верно? Как сейчас помню, как ты снимала «кино» на свой крохотный фотоаппарат, — от её нахлынувшего желания покопаться в прошлом больно щемило в груди, но я старалась терпеть. — Ещё пару слов об университете и больше практически ничего. Она не била сразу в цель, не выпытывала из меня нитями информацию, которая заставляла внутренний мир расшатываться. Она лишь мягко копошилась в закоулках памяти, неспешно убираясь на кухне. Мне на секунду показалось, что Никки не хочет причинять мне боль, и это повергло меня в немое удивление: до этого момента никто таким не интересовался, не спрашивал себя, как приходится мне. Я хмыкнула, совершенно по-настоящему улыбнувшись: — Я правда решила попробовать осуществить свою детскую мечту, — осторожно отвечала я, — но всё же мама была не очень этому рада. А я бы всё равно уехала от них: мне так хотелось взрослой жизни. — А мне бы не хотелось, чтобы ты взрослела, — Никки впервые взглянула на меня, я винила себя в этой грустной улыбке на никогда не печалившимся лице, — но от меня мало что зависит. Элла упоминала как-то, что ты сейчас не одна. Почему же не привезла своего избранника? Твоя крёстная непременно должна познакомиться с тем, кто посмел украсть твоё сердце. Никки улыбалась. Уже не с грустью и сожалением, а от искреннего желания начать всё сначала. Она тщетно пыталась уйти от больной для меня темы, разрядить обстановку, но сама того не понимания, нанесла решающий, сокрушительный удар в область солнечного сплетения. Я уже не стояла на ногах. В один миг занавес прекрасного мира обрушился, развеев сотканную иллюзию, и осталась лишь я, одна, посреди сокрушительной глубокой бездны, которая уходила так далеко ввысь, что едва ли до меня доходили лучики света из той нормальной жизни. Я чувствовала как вакуум засасывает меня в нескончаемый поток страхов. Меня уже будто не существовало: лишь пустота, такая необъятная и устрашающая, заставляла чувствовать приглушённые удары сердца. Колкой болью отдавал каждый вздох. Ощущение чьих-то рук на шее, затягивающихся с каждым мигом, напоминало о тех страшных секундах перед его озлобленным взглядом. Я с трудом сглотнула образовавшийся в горле ком, и боль током прошлась по телу. Опять. Никки как никто другой знала тот взгляд, что уже пять лет преследовал меня, и это повергло её в немое оцепенение. Она хотела было что-то сказать, хоть пару слов, чтобы прекратить это губительное действие моих же воспоминаний, но так и не смогла произнести ни звука. Я ощутила жалость — самое поганое чувство из существующих. Стало не по себе. — Я не могу, — выдавив из себя хриплым голосом пару слов, я пыталась отмотать пару мгновений назад, когда мир казался прекрасным оазисом, — не могу рассказать. Мне больно и страшно. Это гораздо сильнее меня. Пожалуйста, не надо об этом, прошу. Мне нужно лишь пару дней. Иначе… — те слова, что уже несколько часов кружились в голове, вырывались каждую секунду, но произнести их было невозможно. — Можно я останусь здесь сегодня? — я уже не смотрела в глаза крёстной. Я вообще ничего не видела перед собой, кроме оглушающей темноты. — И всегда. Она одобрительно кивнула, так и не произнеся ни звука. Я вдруг почувствовала, что стала ещё на километр дальше от неё, и это расстояние пугало больше, чем что-либо в эту секунду. Чувство вины поглощало каждый миг моего существования. Я прекрасно знала, что несправедливо поступать так с тем, кого по-настоящему можно было назвать самым близким человеком. Может, даже единственным близким человеком. Мне хотелось бы кричать на весь дом о том, что происходит, почему моя жизнь рушится. Но я не могла ни слова произнести. Ни одного. В помещении, снизу доверху наполненном громогласным молчанием, раздался оглушительный звон — то был непрошенный гость, стоявший прямо за дверью. Звон эхом прошёлся у меня в голове, создавая иллюзию того, что он и был рождён исключительно мною у себя в сознании. Пару мгновений понадобилось, чтобы прийти в себя и, поддаваясь любопытству, выглянуть в коридор за ушедшей Никки. Как только дверь распахнулась, осознание реальности стало ещё более призрачным. Происходящее всё меньше походило на правду. — Пустишь в дом? — улыбнувшись, владелец бархатного голоса обратился к Никки, у которой неожиданно появившаяся грусть сменилась на безукоризненную радость, от чего я и сама едва просветлела. — Мам? Мама? Ну конечно же. В таинственном незнакомце я не сразу узнала причину своего нервного срыва четырёх летней давности. Шатен, переступив порог дома, крепко обнял мою Никки — так, как сын обнимает мать после долгой разлуки. Неуложенные волнистые пряди спадали ему на лицо, прикрывая лучезарный взгляд, адресованный не иначе, как моей крёстной. Забывая дышать, я изучала его с ног до головы, не веря своим собственным глазам: тот образ, что я так трепетно хранила в своём сознании, никак не соответствовал увиденному. Беззаботный взгляд сменился на осознанный, повидавший уже немалое; черты лица, раньше напоминавшие чуть ли не шестнадцатилетнего подростка, теперь представали совершенными, будто нарисованными где-то на холсте бумаги: такими размеренными и выточенными не самой природой, а искусным художником, желавшим воссоздать образ идеального человека. Прикрыв глаза, он никак не желал хоть на миг отстраниться от Никки. Я знала этот жест. Когда ты боишься отпустить человека из-за страха, что тот попросту исчезнет, испарится из твоей жизни на целую вечность. В сознании шла самая настоящая война: страх мешался с болью, удивление — с неприязнью и дурацким желанием дотронуться до запретного плода. Переступая порог этого дома, я желала лишь одного: не увидеть того, кто мог бы окончательно выбыть опору из-под ног. Но тщетно, тщетно, тщетно! Чёрт! Чёрт! Чёрт! Ты стал слишком частым гостей в моём сознании. Слишком недосягаемым желанием, которое спустя годы я научилась держать под контролем. Ты поменялся: я разглядываю обворожительного, возмужавшего, обаятельного мужчину, что так бесцеремонно оставил след на моей жизни. Ты больше не тот беззаботный парень, который посмел влюбить меня в себя. Единственное, что осталось от прежнего тебя, — это твоя недоступность, невозможность оказаться рядом хотя бы на миг. На один чёртовый миг, чтобы дальше на сотню лет сбежать, пока это казалось возможным. Ты, Томас Стэнли Холланд. Ловлю на себе взгляд, наполненный неподдельным интересом и… влечением? Непрошенный гость вновь подаёт голос, вызывая мурашки по всему телу: — Мам, — замечая на себе наблюдающий взгляд, он оказывается всё ближе и ближе, чтобы полностью оглядеть меня, — ты не могла бы познакомиться нас с этой очаровательной особой? Я вижу его улыбку. Ухмылку. Чёрт, я вижу всё то, от чего старалась отвыкнуть. Шлейф воспоминаний проносится с оглушительной скоростью. Я пытаюсь напомнить себе в который раз, что это лишь отголоски прошлого, что стоит отпустить. Холланд, бессовестный, ты даже меня не узнал. Даже не запомнил черт моего лица, мой взгляд, мою улыбку. Я вообще была в твоей жизни? К этому взгляду никак не привыкнуть. Сказать, что мне хотелось провалиться под землю — не сказать ничерта. Всё ещё не решаюсь заглянуть ему в глаза: слишком опасно, слишком уязвима. — Томас, милый, — Никки впервые за всё время заговорила, и это на пару секунд отрезвило меня, — ты не узнаёшь Софи? Ту девчонку с волосами цвета спелой черники? И, конечно же, он просиял. Вспомнил. Откопал-таки на задворках своей памяти совсем неприметную девочку, которую не видел уже целых четыре года. И удивился. Ему стало неловко, во взгляде заплескалась крохотная надежда, известная только ему, но лишь на краткий миг. Надвигаясь, он сокращал расстояние между нами, словно в этом доме были лишь мы вдвоем. Я невольно отступала назад, но едва ли это была панацея. — Прошу простить меня, Софи, — хотелось забиться куда-нибудь в угол от одного произношения моего имени. — Ты изменилась до неузнаваемости. Прекрасно выглядишь. Я опешила на миг. И это стало роковой ошибкой. Каждый его мимолётный взгляд кричал: «Опасайся!». Но я позволила себе на это краткое мгновение поддаться воспоминаниям. И проиграла. То единственное правило, которое, казалось, было выточено на коре головного мозга, я бессовестно нарушила. Оно гласило: никогда не показывай человеку свои истинные чувства, если не хочешь, чтобы их растоптали. Одна чёртовая истина — и та оказалась мне, идиотке, не по силам. «Прекрасно выглядишь». Ох, Томас… это током ударило по моему самолюбию, и я сказала бы тебе то же самое, ведь ты правда казался мне неотразим в те мгновения даже в спортивных штанах и худи, но я ни слова не смогла произнести. Холланд насильно и полностью забрал на себя всё моё внимание, от чего на душе неприятно похолодело. А я не могла никак это предотвратить или унять ноющее чувство в грудной клетке, казавшееся настолько необузданным и неизведанным, что хотелось от него поскорее избавиться раз и навсегда. Притупив все пылающие эмоции, начиная от влечения, заканчивая желанием насильно вытолкать Холланда за порог этого дома, я с превеликим трудом натягиваю на себя одну из сотни дежурных улыбок и замечаю в поле зрения того, кто мог бы спасти мою задницу в этой безвыходной ситуации: — Потрясные кудряшки, Гарри! Я по ним скучала, — огибаю препятствие в виде Томаса на своём пути, заключая одного из двойняшек в крепкие объятия. Этот недоумевающий взгляд никак нельзя было не заметить, и мне понадобились усилия, чтобы бессовестно не ухмыльнуться на такую реакцию актёра. И даже сейчас, когда в мыслях проносится такое многозначное слово «актёр», я упорно не хочу верить в происходящую реальность. Давно ли ты стал таким именитым и желанным гостем в кинематографе, Томас? — Я тоже очень скучал по тебе, Соф, — немного смущаясь, младший Холланд приобнимает меня, по привычке взъерошивая мои волосы. На миг показалось, что я почувствовала мимолётную искорку, но могло ли тогда моё сознание воспроизводить правду или это очередное наваждение? Как ни странно, ни слова упрёка на мою наглую выходку в ответ. Ни Никки, ни старший Холланд не заострили внимание на этом казусном моменте. Я могла бы ликовать от осознания, что оказалась выше этого. Но это была ещё одна сладко-пленительная ложь, которая только лишь походила на правду. В горькой действительности я пару мгновений назад раскрыла перед ним все свои карты, хотя, быть может, он ещё не понял этого. Никки снисходительно перевела тему разговора в надежде избежать недопонимания, которое витало в воздухе. Она прекрасно осознавала, что в этом доме градус отношений стремительно рос, и если не предпринять что-нибудь, то запросто можно было бы взлететь в воздух от оглушительного взрыва. Как бы не старалась я вести себя непринуждённо, всё же что-то постоянно выдавало меня: то чересчур устремлённые взгляды, то постоянное нервное покусывание губы. Педантичные Холланды старались не обращать на то внимание, вникая в оживлённые рассказы Тома о съёмках, путешествиях и трудностях кинематографического искусства. Я же непроизвольно фыркала, когда речь вновь и вновь заходила о актёрской жизни Холланда, хотя весь рассказ, собственно, о ней и был. Никки никак не могла нарадоваться прибытию в отчий дом своих сыновей, хоть и упрекала их время от времени за такой приятный сюрприз. — Мне выделили всего пару дней на отдых, — на выдохе сообщает Томас, устремляя взгляд куда-то в пол. Он, кажется, изрядно устал. — График нечеловеческий. Позиция, которую я заняла в этом разговоре против своей воли, показалась мне выигрышной. Несмотря на неутихающий ураган эмоций внутри, мне предоставилась возможность наблюдать за ситуацией со стороны. Никки, хоть и зная, что это любимая работа Тома, от которой никуда не деться, неутешительно кидала взгляды на сына, полные сожаления. Ей, безусловно, хотелось пожалеть Томаса, но она прекрасно помнила, что он это крайне не любит. Или не любил? За те годы я напрочь отвыкла от компании Холланда — хотя бы одного из них — и мне было сложно понимать, что на самом деле творится в голове у восходящей звезды мира кино. Встав из-за стола, крёстная аккуратно коснулась плечей Томаса, мягко поглаживая напряжённые мышцы, произнеся голосом, которой запросто мог бы убаюкать: — Не думай об этом, милый, — манипуляции Никки вынудили Тома расслабиться. — Лучшим решением сейчас будет просто отдохнуть. Как только я застелю твою постель, можешь сразу же предаться глубокому сну. Если захочешь, до завтрашнего вечера не буду тебя беспокоить. В этот момент я видела перед собой старую-добрую Никки — прекрасную мать, жену и крёстную, самого светлого человека в окрестности тысячи километров. Стало немного неуютно: для меня уже целую вечность никто не проявлял материнской любви, а сейчас я видела её, воплощение самого прекрасного чувства на планете Земля, и так хотелось ощутить хотя бы капельку этой любви. Казалось, что Том, будучи утомлённым после многочисленных перелётов и недосыпов, будет едва ли на ногах стоять и первым его желанием будет добраться как можно скорее до кровати. Но разве Холланда хоть на секунду можно было поставить рядом с чем-то ожидаемым? Он никак не вписывался ни в один стандарт или клише, и иногда это чувство индивидуальности в нём бесило. Его уставший взгляд бегал по дому, оглядывая каждый уголок с надеждой на то, что за его отсутствие ничего не могло измениться, остановившись на моей персоне. Томас, не стесняясь ничуть, оглядывал с ног до головы ту девушку, которая казалась ему незнакомкой, но в то же время кем-то давно забытым и родным до спазма в костях. Жадно, цепляясь за каждый миллиметр меня, его взгляд заставлял поёжиться на месте от жуткого холода в такую знойную погоду. Я впервые ощутила на себе фразу «испепелить глазами», но скорее это было «глазами раздевать». Глядя на Холланда в упор, я надеялась не встретиться с ним взглядом, ведь тогда это казалось хуже, чем мною нелюбимый разговор «начистоту». Я чертовски боялась, что он сможет прочитать меня как книжку за пару секунд, если ему удастся заглянуть мне в глаза. — Сегодня, правда, в этом доме будет тесновато, — раздался бархатный голос крёстной, и я буквально вышла из оцепенения, — но, я думаю, это отличный повод вспомнить прежние времена, так? — Никки ужасно волновалась, ведь за один день на неё свалилось впечатлений за целые четыре года. — Я думала пристроить тебя в комнату Тома, Софи, но, кажется, сегодня она будет занята. Никки начала хлопотать по дому, быстро перемещаясь по двухэтажному помещению в попытках разместить всех новоприбывших. Признаться честно, идея остаться сегодня у крёстной, хоть и принятая впопыхах, перестала казаться такой радужной в тот момент, когда порог сего дома переступил Томас Стэнли Холланд. Ровно с того момента я перестала чувствовать, что правильно, а что нет; какие действия могут окончательно добить моё существование, а какие сделают это так же безропотно, только гораздо медленнее. Самый главный страх — остаться с ним наедине — перерос в насущную реальность, когда пределы столовой покинул Гарри, ссылаясь на своё желание наведаться к другу, жившему по соседству. Входная дверь хлопнула с иллюзией того, что где-то в душе разбилась целая полка с неприлично дорогим хрусталём, оставляя неприятное послевкусие непоправимого. Холланд неспеша сокращал расстояние между нами с уверенностью, что бежать мне некуда. И он был прав. — Не то чтобы я сильно против твоего пребывания в моей комнате, — вздрогнув от его присутствия, я увидела, как он облокотился на стену. Впервые за несколько лет мы были настолько близки друг к другу, что я ощутила тепло его тела. По сравнению с ним я казалась маленькой крохотной девчушкой, которая от одного взгляда могла потерять самообладание. Порыв разглядывать Холланда также нагло я сдерживала с трудом. Молчу. И не потому что мне нечего сказать. Я бы кричала обо всём на свете, но только не ему. Только не с ним. — Ты так и будешь игнорировать меня, Софи? — и вновь мурашки по телу. Я бы предпочла, чтобы он никогда не произносил моё имя. — Ты не сможешь делать это вечно. — Можешь не сомневаться во мне, Томас, смогу, — всё также не смотрю ему в глаза, опасаясь последствий. И Том это замечает. Он шумно выдыхает, продолжая сверлить меня взглядом: — Том. Называй меня просто Том. — Просто Том, я вообще никак не хочу тебя звать, понятно? Головокружение захлестнуло меня так же неожиданно, как появление Холланда в этом доме. И это была не эйфория. Знакомые до боли ощущения разливались по телу неприятной мантией, бросая то ли в дрожь, то ли в страх. В одно мгновение в глазах замелькали пятна, картинка реальности размывалась с каждой секундой стремительно быстро. Я задыхалась, с жадность вырывая куски воздуха. Начало отчётливо казаться, что я падаю в куда-то в бездну, но вовремя ухватившись за стоявший рядом торшер, я осталась стоять на ватных ногах. — Где здесь ванная комната? — уже не слышу, как произношу те слова, обращаясь к Тому. И ни лица его не вижу, ни эмоций на нём. Вода. Мне нужно просто умыться. И всё встанет на свои места. — Прямо по коридору, — так холодно и отстранённо: он не заметил, что пару секунд назад я чуть не оказалась без сознания на полу? Вырисовывая неуверенные шаги вдоль коридора, теряю бестелесную надежду на то, что сейчас меня догонит он и увидит в глазах последние искорки здравого сознания, застилавшегося с каждой секундой нездоровый пеленой, туманящей разум. За весь длинный и мучительный период, когда к моей жизни не подпускался ни один человек, я действительно захотела стать для кого-то нужной и небезразличной хотя бы на миг, даже если этот «кто-то», не зная того, окончательно убьёт во мне оставшиеся искорки счастья. Когда ледяная вода соприкасается с кожей, по телу невольно начинают ползти сотни мурашек. Призрачная мысль о том, что подступающие к горлу раскаты страха прекратятся всего-то от капелек прохладной воды меркнет так же стремительно, как свет в моих глазах. Едва держась на ногах, нахожу в себе силы на краткий миг взглянуть в отражение напротив, но увидев свой главный страх там, по ту сторону реальности, отшатываюсь прочь. Я не могла видеть ясно, но то отражение, не искривлённое и совершенно точное, наводило отчаяние и страх перед самой собой. Там была я. Такая, какая есть в этой жуткой реальности: потерянная, чужая даже для самой себя, не та, кем я являлась для окружающих. Много лет я не видела её, скрываясь за масками, но сейчас она была реальнее, чем я сама. Затуманенный разум уже не сопротивлялся: я с небывалой уверенностью схватила первый попавшийся под руку предмет, готовясь с накопившейся яростью и злобой разбить в вдребезги то злосчастное зеркало. Страдания прекратятся. Всего один миг и… Стук. Опешив, я перевела взгляд на дверь, за которой раздался обеспокоенный голос Тома: — Всё нормально? — приступ тревоги накрыл с головой: я пыталась вздохнуть как можно сильнее, но щемящее чувство в груди не давало почувствовать желанный поток кислорода. Реальность секунда за секундой ускользала от меня. — Ответь мне. Софи? Я не могла. Лишь несвязанные звуки раздались в помещении, мигом растворившиеся в потоке льющейся воды. В последние несколько секунд я смогла ухватить взглядом лишь открывающуюся дверь, а после столкнулась с холодным кафелем, проваливаясь в уже до судорог знакомый омерзительный туман. Опять.