«Никки, прошу, не злись! Да, я опять ускользнула, даже не предупредив никого, и я очень хочу пообещать тебе, что это было в последний раз, честно-честно… Но ты же знаешь меня лучше, чем я сама, так что… я не смогу дать такую клятву. Вчера мне написала мама и попросила срочно приехать домой, в Берлин. Только не волнуйся, всё хорошо, я надеюсь на это. Прости ещё раз за то, что так вышло, но я обещаю, что ещё обязательно заеду к вам погостить как будет время. Передай всем, что я ужасно извиняюсь! Надеюсь, скоро увидимся»
Твоя бессовестная Софи.
Автомобиль с рёвом сдвинулся с места, а это значило лишь то, что я с каждой минутой близилась к неминуемой встрече со своей мамой. К той встрече, что вгоняла ужасную нервозность на предел, а мои беглые скованные движения лишь умножала с завидным постоянством. Даже излюбленное мною наблюдение за спешной жизнью столицы Германии играло вторую роль, пока я перебирала в голове любые пути отступления. Они, кстати, были не в избытке — по пальцам одной руки, коих хватило бы с лихвой, можно было пересчитать пришедшие мне мысли о скором побеге из отчего дома. Их явно не хватило бы для целой книги, но случись мне написать по этому поводу произведение, на его обложке бы красовалась недвусмысленная надпись «Как сбежать из дома, если твоя мать — самая что ни на есть невротичная и самовлюблённая особа на всём белом и небелом свете: топ-десять советов для отчаянных». Гнетущие мысли я не пыталась развеять разве что лишь всплывавшими в памяти шутками Доминика, которых вдоволь наслушалась за затянувшийся уикенд. Дороги оказались на удивление предательски свободными, а поджидавшая встреча в загородном доме предательски близкой. Жизнь в пригороде всегда отличалась мертвецким спокойствием, за что и была излюблена многими, кто решился приобрести свой дом в оазисе: обычно за пределы мегаполиса уезжали, чтобы насладиться размеренным ходом времени и неспешностью. Но не всегда. Безупречный трёхэтажный особняк, от которого издали веяло роскошью и пресловутым снобизмом, стоял едва поодаль от остальных, ничем не отличающихся друг от друга домов. Этот воздвигнутый памятник богатства и великолепия в солнечные дни мерцал своим белоснежным фасадом, а в пасмурные — тысячей маленьких огней, что обрамляли каждый угол дома, словно и в неутешительную хмурую погоду был обязан выглядеть на порядок, а то и на два лучше и роскошнее, чем всё вокруг. Подстать своей хозяйке. Этот совершенно бессмысленный и стоящий вопиюще непристойных денег особняк был выкуплен моей семьёй пять лет назад, когда мы спешно паковали чемоданы в «новую жизнь» — так, с неподдельным восторгом, заключала моя мать, без чьих ультиматумов и истерик не обошлась покупка этого дорогостоящего куска бетона. Моей любви этот, так называемый, «дом» так и не удосужился: я прожила здесь совсем недолго, не выдержав характера моей матери и абсолютного отсутствия уюта в четырёх стенах, хоть моя достопочтенная и спускала бешеные суммы на то, чтобы обустроить новоприобретённое жилище, но скорее, чтобы удовлетворить своё пустующее эго и беспросветную дыру в душе. — Мисс Брукс, вы можете сидеть здесь сколько угодно, конечно же, но ваша мама… — Пит вот уже с десяток минут сидел на водительском месте припаркованного возле дома авто, дожидаясь дальнейших указаний. Он обернулся, и в его добрых глазах я увидела едва плещущуюся надежду и, не думая, зацепилась за неё. — Пит, пожалуйста, зови меня просто Софи. Терпеть не могу этот официоз. Хлопок дверей автомобиля — именно этот звук ознаменовал крушение моей Римской империи. Отступать было некуда, да и незачем, пониманием чего нахлынуло на меня столь неожиданно. Я так часто сбегала, что попросту уже не имела более сил скрываться и прятаться. Сейчас — самое лучшее время. Размеренные шаги до входных дверей сопровождаются сбивчивым дыханием. Пит галантно открывает мне двери особняка, приглашая, наконец, сделать этот чёртов шаг навстречу. Биение сердца эхом гремело в ушах, но тогда меня это совершенно не заботило. Всё же с некоторой, присущей мне, осторожностью переступаю порог, готовая к любым нападкам в свою сторону: притворным улыбкам, наигранной учтивости или же — моё любимое! — жертвенной игре замученной жизнью страдалицы. Однако замечаю лишь бездушную роскошь вокруг себя и ни одного театрального вздоха моей матери. — Миссис Брукс сейчас занята. Сказала, что подойдёт чуть позже, — на немой вопрос в глазах Пит сразу же нашёл вполне удовлетворяющий моё любопытство ответ. Незаметно выдыхаю: всё же сгорать в лучах самолюбия моей матери мне, как минимум сейчас, не пришлось, но не закатить глаза в ответ на такую ужасную занятость не могу — уж слишком я сыта самолюбованием этой властной женщины. Совсем без задней мысли окидываю удивлённым взглядом поразительных размеров первый этаж этого громадного здания — усилиями его владелицы здесь стало ещё невыносимее богаче и роскошнее, почти до тошноты. Мэри, — а мне действительно больше доставляло удовольствие звать её по имени, — словно в вечной погоне за угасающей иллюзией какого-то напыщенного великолепия старалась каждый квадратный метр и без того ужасно дорогого частного дома обставить так, словно, приходя сюда, впечатление никак иначе, чем от визита к королевской семье, сложиться не могло и попросту не имело право. Моё презрение ко всему напускному и притворному просто взрывалось от вида этого совсем бездушного антуража. — Она в своё стиле, — заключаю я, скорее себе, нежели Питу, рассмотрев все доступные глазу углы. — Софи, это всё-таки ваш дом, — мои отнюдь не впечатлённые взгляды не остались без внимания. — Это не моё дело, конечно, но вас не было целый год и ваша мама… она соскучилась. Просила передать, чтобы вы располагались и обустраивались. Я боюсь, что её расстроит ваша холодность. Впрочем, не сочтите за грубость, я не желая вам плохого. — Я осмотрюсь, — словно не слыша его, выпалила я, проходя вглубь помещения. Пит сиесекундно ретировался на участок, видимо, для исполнения очередных поручений хозяйки дома. Я осталась совершенно одна в этих многочисленных квадратных метрах, и холод ещё больше повеял из ниоткуда. Едва ощутимые прикосновения то к филигранно выполненному из белого мрамора столу, то к обшитому белоснежной тканью дивану, занимавшему добрую часть гостинной, совмещенной со столовой, то к бесчисленным картинам на стенах, скорее подлинников — я, касаясь всего вокруг, словно пыталась почувствовать хоть что-то к этому месту, но всё это так и продолжало оставаться лишь грузно обставленным декором. Моё внимание приковали к себе окна от потолка и до самого пола: лишь они выглядели чем-то по-особенному обычным, и это их отличало. Блужданий по храму эгоцентризма хватило ровно на пятнадцать минут: меня совершенно не занимало всё то, что было для моей мамы делом всей жизни. Пустая трата времени на дорогущие безделушки — это, впрочем, так и выглядело — ничуть не прельщала. Ещё час ожидания нагнетающей бури в виде моей матери прошёл в уединении, насколько это было возможным, и постоянных попытках увидеть в этом доме что-то большее, нежели красиво обставленный фасад, за которым пряталась необъятная пустота. — Софи! Дорогая! Ты наконец-то приехала! — поток восторженных возгласов, не ясно откуда исходивших, сбил меня с толку. Я сразу же повернулась и меня сбила с ног роскошная, подстать своему жилищу, женщина сорока пяти лет. Она тут же заключила меня в крепкие объятия, бросаясь мне на шею и не переставая при всём этом засыпать меня потоком радостных речей: — Боже мой, ну просто золото! Вся в свою маму! — она то и дело рассматривало моё лицо, а потом вновь заключала в объятия. Моё недоумение первые мгновения просто воспылало в воздухе. Однако шок едва ли быстро испарился, и возможность рассмотреть мою мать предоставилась мне как никогда ясная. Она была совсем другой. Не такая как я, как все вокруг. И это всегда её отличало среди остальных: ею восхищались и трепетали от одного только взгляда или жеманного вздоха. Роскошные волосы с медным переливом, фарфоровая кожа, блестящая улыбка и звонкий смех, яркий блеск в глазах и взгляд, что завораживал любого, кто хоть раз в жизни её встречал. Так было пять лет назад. За одни чёртовы сутки что-то в ней невозвратно надломилось, как и надломилась наша семья — первая трещина, ставшая началом конца. С тех пор я больше не видела в глазах моей матери невероятно сильную личность и очаровательную женщину — лишь искусственный блеск чего-то, на первый взгляд, дорогого, доступного не всем, но нельзя было не заметить пустоту в этом взгляде, которую она постоянно пыталась заполнить роскошной жизнью — будто это всё помогло бы ей отгородиться от того страшного дня, что когда-то сломал её. — Я тоже рада тебя видеть, ма, — она не любит, когда я её так называю, но от этого желание лишь растёт. — У тебя что-то случилось? Отбросив все прелюдия в сторону, я сразу же перешла к тому, что вырвало меня из привычной мне страдальчески-обыденной жизни. — Ну что ты сразу «случилось-случилось»? Неужели ты не скучала по собственной матери, а? Могла бы и интересоваться почаще, как дела у той женщины, что тебя родила. Ну так, ненароком, — такого рода нападки стали совершенно неудивительными в общении с ней. — Ой, ладно, дорогая! — не медля, продолжила она. — Как ты поживаешь? Совсем мне ничего не рассказываешь, бесстыдница! София, ну как так можно с собственной матерью? Она ничуть не поменялась — это меня и тревожило: — Меня зовут Софи, мама, — первая струнка задетых нервов лопнула. — И я… Нас прервал явившийся из ниоткуда Пит. Он учтиво взглянул на мою мать, задержав на ней взгляд чуть дольше, чем следовало, и кротко кивнул. — Софи, за дверью стоит молодой человек, который просит Вас, — слова Пита казались каким-то вздором. — Я сказал, что вы заняты. Что мне ему ответить? Не успев и звука вымолвить, я столкнулась с привычными манерами своей матери: — Молодой человек?! — отменно сыгранное удивление не могло остаться без моего внимания. — Софи! Ты привезла сюда своего мужчину и ничего мне об этом не сказала? Ах! Ты просто обязана нас познакомить! Сильно опешив, я совсем не сразу нашла силы в себе хоть на какое-то возражение: — Мам, перестань! Я не знаю, о ком идёт речь — это во-первых, а во-вторых, даже если бы каким-то чудом я была не одна, то в последнюю бы очередь стала приглашать его в этот дом. Излюбленное её манерами изумление не могло не появиться после сказанных слов. В воздухе повисло совсем не двусмысленное многоточие. — Мне не хотелось бы встревать, но молодой человек за дверью всё ещё ожидает, — своевременность Пита сыграла на руку. — Я сама схожу и узнаю, что этот молодой человек здесь забыл, — примечательно выделяю то, что сделаю это единолично. — А ты, мама, пожалуйста, даже если очень захочется, не открывай эту чёртову дверь. Ретировавшись, но совсем не оправившись от момента, я сиесекундно встряла у входной двери. Неизвестность за ней озадачивала и вынуждала ещё хоть на миг оставаться за её пределами, но накалявшийся интерес со стороны моей мамы, что без раздумий и особых церемонностей могла бы и сама, сгорая от любопытства, заглянуть в ящик Пандоры, буквально заставлял взяться за ручку и с надломившемся звуком открывающейся двери встретить гостя. — Какого чёрта… — шёпот тут же растворился в воздухе, как и растворилось осязаемая действительность. Если это несмешная шутка, то я, кладя руку на сердце, готова наигранно изобразить заливистый хохот, а если же нет, то испариться без следа здесь и сейчас! Картинка перед глазами казалась настолько вопиюще странной и до нервного смешной, что мои намерения развернуться и закрыть дверь набирали обороты. За спиной послышались шаги, а желание исчезнуть трагически не приходило в исполнение. Чёрт! — Ах! Не верю своим глазам! — воскликнула возникшая, вопреки моим наставлениям, мама, а я была готова раствориться в раскалившемся воздухе. — Простите, Софи, я пытался её удержать, — шепнул мне Пит. Ему бы всё равно не удалось. — Томми! Дорогой! — рой мурашек прошёлся по телу, как только я вновь услышала его чёртово имя. — Кто-нибудь, живо меня ущипните! Поверить не могу, как давно я тебя не видела! Каким же красавчиком ты вырос, Холланд! Ну просто душка! Дымка перед глазами развеялась и утихла дрожь в коленях — осталась лишь скверная реальность, которая с каждым мгновением шлифовала изрядно потрёпанную меня. Поверить не могу, Холланд, неужели это правда ты, из крови и плоти, стоишь передо мной совершенно без доли сомнения и сожаления? Без хотя бы намёка на совесть, в которую я так уповала? Сбежать от тебя за грёбаную тысячу километров оказалось недостаточным, ведь ты всё равно заявляешься у порога моего дома так нагло и бесцеремонно! Неужели мой трепет, когда ты рядом, тебе настолько льстит? — Какого чёрта ты тут делаешь? — восхищаться этой наглостью я нисколько не собиралась. — Софи! — эта наигранная манерность моей матери порядком действовала на нервы даже не учитывая того факта, что Холланд сейчас и без того буквально изводил меня одним своим присутствием. — Где твои манеры? — Я… — Том попытался предъявить хоть какие-то объяснения, но моя мама распорядилась по-своему, впрочем, как всегда. — А что же вы не сказали мне, что вместе? Бесстыдники! — Мама! — её слова резали острее ножа. — Это уже слишком! Прекрати! Мы не вместе, это абсурд! Мистер Холланд появился здесь для меня так же неожиданно, как и для тебя, и я бы очень хотела узнать, зачем. Все эти мучительно тянущиеся минуты мой взгляд упирался куда-то поодаль, лишь бы случайно не скользнуть на него. Она меня не слушала. Этому я тоже, конечно же, ни на толику не удивилась: — Том, милый, ты просто обязан у нас погостить! Заходи, я угощу тебя прекрасным полусладким. — Мэри, спасибо, но я не пью… — Отказы не принимаются! Пит, достань, пожалуйста, из погреба Шатэ Монт-Ротшилд сорок пятого года. Это наипрекраснейший напиток! Хочу услышать всё-всё за время моего отсутствия, а ты мне поможешь в этом, ведь так, красавчик? Так прекрасно, что ты тут! Я налью нам пару бокалов. Всякая попытка неповиновения грозила испепеляющим взглядом Мэри и многоминутной тирадой, которая в конечном счёте, конечно же, завершилась бы безоговорочной покорностью для моей драгоценной. Выбор попросту отсутствовал, и это понимали все, кто хоть раз встревал в диалог с моей матерью. Пит удалился, а стук каблуков хозяйки дома многообещающе смолк. Предварительно она, конечно, убедилась, что в дом за ней проследовали абсолютно все её почитатели на ближайшую вечность. В радиусе едва ли парочки метров, где мне удалось хоть бы шаг вступить без вечной жажды моей матери оказаться во внимании, воцарилась располагающая тишина. Однако она также быстро испарилась, как только мой разгневанный взгляд поймал-таки глаза напротив. — Я не знаю, что ты должен сказать в своё оправдание, чтобы я поверила поверила тебе! Чёрт, Холланд! Да я в другую страну улетела, лишь бы не видеть того взгляда, которым ты прямо сейчас смотришь на меня! Прекрати это! Какого чёрта ты заваливаешься на порог моего дома? Хотя, постой, откуда ты вообще знаешь, где я живу? Что происходит, чёрт подери? — вопросы одни за одним вились вокруг, а Том всё пристальней смотрел мне в глаза. Моё разгневанная тирада ни на миг не прекращалась: — Я поверить не могу, Том! Ты правда прилетел за чёртову тысячу километров только чтобы снова побесить меня? — Даже перелёт в другую страну не помог бы тебе скрыться от меня, если бы я, конечно, захотел тебя найти, дорогая, — он сделал шаг ближе, почти шепча. — Когда ты успокоишься и перестанешь на меня так убийственно смотреть, я, может быть, всё объясню. — А пока, прошу, — с невероятной галантностью самого настоящего подлеца он сделал пригласительный жест, а я ещё больше взвилась, — твоя мама нас ждёт. Может глоток вина поможет тебе расслабиться, как думаешь? — Если ты ещё хоть раз… — на мой шаг ближе он ответил двумя. В те секунды нах ничтожных сантиметрах между нами держалось, казалось, равновесие всего мира. Решительную готовность отвесить ему звонкую пощёчину за каждое произнесенное слово прервало появление Мэри, по-обычному озадаченной тем, что вокруг неё возникло не так много внимания, чтобы удовлетворить своё самолюбие хотя бы на ближайшие сутки. — Софи, ты ведь даже бедному Тому осмотреться не даёшь! — она подхватила Холланда под руку и повела в сторону столовой. — Я покажу тебе, как мы прекрасно обжились! Всё моими трудами, честно говоря. Ах, Томми, знал бы ты, каких нервов всё это мне стоило! И никакой помощи… Какой бы длинной не была отметка в календаре с последней нашей встречи, Мэри продолжала гордо держать планку своего невыносимого характера, ни на сантиметр не сдавая позиции. Все её слова словно в вечно зацикленной плёнке всплывали в памяти, не желая когда-либо её покидать. Я бы, быть может, смогла проявить хоть толику жалости к Тому, что стоически выдерживал гнёт моей матери, но сие желание, увы и ах, довольно быстро испарилось в раскалившемся воздухе. Внушительный глоток, стоит заметить, действительно великолепного вина, чуть расслабил хватку на моём горле, но совсем не дал забыться в беспамятстве. Передо мной всё также был он — ужасно невыносимый, и она — ослеплённая собой. Эти двое сейчас филигранно проходились по моей далеко не стойкой выдержке. — Знаешь, не могу на тебя насмотреться, Томми… — всего один бокал вина и пятнадцать минут развязных монологов пьянили её так сильно, что я, под действием такого вида, едва ли притронулась к своему бокалу вновь. — Каким же мужчиной ты вырос… Таким привлекательным! Девушки, наверное, так и вьются вокруг тебя, да? Учтивая ухмылка Холланда вынуждала меня вновь хмурить брови, что, конечно же, без его внимания не осталось. Ухмылку, однако, он не убрал. — Ах, можешь не отвечать! Конечно же, отбоя нет. Я помню тебя ещё подростком, а теперь ты так вырос и возмужал. Такой красавчик! Софи, дорогая, а ты помнишь как бегала за Томом лет так пять назад? Как же время летит! Ты просто по уши была влюблена в него! — Мама, прекрати! — я вскочила из-за стола под выжигающий самодовольный взгляд Холланда с намерением забрать этот чёртов бокал из её рук. — На сегодня тебе хватит. — Я ещё совсем не пьяна, перестань! И к тому же мы ещё не обо всём поговорили, да, Томми? Ты у меня тоже уже такая взрослая, и мать тебе больше не так нужна, конечно… — Это тебе больше не понадобиться, — бокал сиесекундно оказался в моей руке под гнетущий взгляд Мэри. — Знаешь, а между вами явно что-то есть… — не задумываясь, выпалила она. Под звук разбивающегося стекла, выпавшего из моих рук, сердце заметалось из стороны в сторону. Я удивлённо взглянула на маму, чувствуя, как Холланд прожигает меня взглядом. — Эти ваши взгляды друг на друга, — не унималась она. — Неужели вы думали, что я ничего не замечу? Ах, дорогие мои, этот привкус страсти я узнаю из тысячи! Такой терпкий аромат чувств, смущенные взгляды, таинство и волшебная неизвестность, когда кажется, будто между вами целая Вселенная… Так очаровательно! — Так, с меня хватит этого цирка, — взвинченная до предела, я вскочила из-за стола под оглушительные всплески гнева. — Том, тебе пора уходить. А с тобой, мама, мы позже это обсудим! Прихватив Холланда за собой, я лишь на секунду остановилась у закрытой входной двери. Лишь мысль о том, чтобы этот самовлюблённый болван сможет уповать на всё то, что слышал, отдавала дрожью в конечностях. В конце концов, это же полнейший вздор и абсурд небывалых размеров! — Если ты сейчас же не сотрешь с лица эту самодовольную ухмылку, я за себя не отвечаю, ясно тебе? — глаза в глаза шептала я. — И думать не смей о том, что всё, что ты сейчас услышал — правда. Эта пьяная женщина даже не понимает, о чем говорит. А я уж тебе обещаю, что всё, что ты сейчас с удовлетворением прокручиваешь в своей голове никогда — понятно тебе? — ни-ког-да и ни за что не случится. Уяснил? — Ты поражаешь меня, — отвечал он, не скрывая улыбки. — Сегодня в семь. Если ты всё ещё не удовлетворила своё любопытство, конечно. Адрес скину позже. И не опаздывай. Он ушёл. Как уходил от меня, впрочем, каждый раз до этого. Я лишь кричала ему вслед даже не зная, услышит ли он меня: — Как же ты раздражаешь меня, Холланд! Сегодня в шесть. И это ты не опаздывай, ясно? — Ясно, Брукс, — ещё раз он обернулся, его ослепительная улыбка озарила лицо, а после тень Тома скрылась из виду. — Теперь мне всё ясно.***
«Уже как пятнадцать минут я почему-то не вижу твоих глаз напротив. Что ж, я должен был догадаться, что ты меня не послушаешь»
Вибрация телефона выдергивает из раздумий. Бегло прохожусь взглядом по строчкам, убирая гаджет восвояси — сама же вижу, как через витринное стекло ресторана то же самое проделывает Холланд, попутно бросая взгляд на наручные часы. Входная дверь который раз отворяется и вновь закрывает свои чертоги перед проходящими путниками. В заведение, с привычным вечерним очарованием, толпами льются пары, и не удивительно: сегодня воскресенье. Город обретал долгожданное спокойствие, чего не скажешь обо мне. Страх переступить порог возрастал каждый раз, когда я хотела примкнуть к новоприбывшим посетителям и пробраться внутрь, и стихал, когда этого сделать вновь не удавалось. Настойчиво зудящая боязнь оступиться боролась с жаждущим желанием сделать этот шаг навстречу, что пугал и манил ежесекундно.«Неужели ты понял, что я действительно не собираюсь тебя слушаться?»
Теплота помещения обволакивает моё подрагивающее тело: закатное солнце, уже давно испустившее свои последние теплящиеся лучи, совсем не грело. Взгляд на миг теряется в людях вокруг и сверкающем интерьере, но после неизменно находит своё пристанище за дальним неприметным столиком: его хозяин на ближайший вечер явно не хочет быть замеченным, предпочитая оставаться в тени. Мне это знакомо. — Прекрасно выглядишь, — заключает мой спутник, бегло изучая меня взглядом. Не решаюсь взглянуть ему в глаза. — Лесть тебе не к лицу, знаешь ли, — присаживаюсь напротив: идеальное расстояние для делового разговора. Едва заметная улыбка на лице и тщетная попытка поймать своим взглядом мой: — Чего не скажешь о твоём платье. Тебе идёт, — Холланд ещё раз смерил меня взглядом. Чувство товара без ценника на витринном подиуме усилилось. Позволяю себе взглянуть в ответ, проворно изучив собеседника. Выглядел он до непристойности хорошо, хоть едва ли это была заслуга одеяния: его обаяние туманило разум вне зависимости от того, в чём он был одет. — Ещё более людного места, конечно же, не нашлось? — совсем неловко ощущать на себе взгляды: стараюсь свести наш несуразный диалог на привычные колкости друг к другу. — Мне кажется, сегодня здесь половина Берлина, если не больше. Весьма странно для такого скрытного человека, не находишь? — Весьма странно было стоять под дверью пятнадцать минут, переминаясь, словно смущённая школьница, — Холланд берёт в руки винную карту, но за ней я всё же замечаю его самодовольную ухмылку. Один-один, самовлюблённый актёришка. — Я просто решила подышать свежим воздухом, — не раздумывая, выпалила я. Чёрт, Софи, что? Подышать свежим воздухом? Это-то на оживленной улице, в городе с тремя миллионами? Какой грубый тактический промах! Добавленная в общий счёт самодовольная ухмылка Холланда должна сбавить желание более сходить провериться. — Вы готовы сделать заказ? — миловидный паренёк-официант прильнул к нашему столику. — Два бокала красного вина, пожалуйста, — Холланд, без раздумий, ткнул на нужную строчку в винной карте. — Один бокал. Я не пью, — встряла я, прожигая взглядом этого самоуверенного. Неужели ты решил, что можешь сделать выбор за меня? Слишком самонадеянно и опрометчиво, Том. — Что-то вчера мне так не показалось, — сказал он, когда официант ретировался. — Я тоже, знаешь ли, вчера не заметила, чтобы ты давал обет воздержания от плотских утех. Оглядываясь по сторонам, понимаю: здесь совсем неуютно, словно я из одного храма величия и богатства переместилась в другой. Стены сами будто шептали, нагнетая, что воздух здесь пропитан роскошью и деньгами. Огромными деньгами. — Знаешь что, Холланд, твоя самоуверенность меня раздражает, а насмешливая ухмылка просто выводит из себя, — неожиданно для себя, выпалила я. — Поэтому, если ты не соизволишь объясниться мне, какого чёрта здесь происходит, я не уверена, что ты выйдешь отсюда без синяка под глазом. Думаю, твоему агенту это сильно не понравится, или кто там ещё продаёт твоё актёрское лицо. — Ты что, угрожаешь мне? — это лишь пробило его на заливистый хохот, но мой суровый взгляд сиюсекундно вынудил улыбку с лица Холланда испариться. — Ладно, прекрасно. Но что получу я от нашей сделки, м? — Позволь-ка напомнить, что именно тебе нужна была эта грёбаная встреча, и я сюда, знаешь ли, не горела желанием идти. — И всё же ты тут, передо мной, — он улыбнулся. — Ты весьма любопытная, Софи. Мы поступим так: на каждый ответ на мой вопрос, ты сможешь задать свой и, конечно, тоже получить ответ. Может быть, даже честный. Отголоски прошлого отчётливей всплывали в воздухе, заставляя сердце болезненно ёкнуть. Он сидел прямо передо мной, так смирно и выжидающе, никуда не намериваясь сбежать или увильнуть. Казалось, что сейчас он весь принадлежал мне: каждая его улыбка или беглый взгляд в мою сторону, каждый жест или озадаченный вздох. Полностью. Беспрекословно. Ни изнуряющим съёмкам, ни персонажам, что он до тошноты точно воплощал в жизнь, ни друзьям, ни родным, ни радости, ни печали, ни настойчивым мыслям, что без устали терзали его, — только лишь мне одной. Холланд был чужим, но всё во мне так предательски тянулось к нему, словно всё в нём так терпеливо желало лишь меня единственную. И я так этому противилась. Один его взгляд — чужой и холодный, другой — с болезненной теплотой всплывающий в недрах памяти, словно самое приятное и теплящееся чувство где-то под рёбрами. Мне всегда казалось, что я знала его подчистую, как в сотый раз прочитанную книгу, что порядком приелась, и протёртые страницы совсем не впечатляли своей серостью. Но чем больше я смотрела на него, чем больше вглядывалась и украдкой задерживала взгляд, тем чётче видела в нём незнакомую тайну, странность, что почему-то так притягивала, а незаконченных абзацев и без устали всплывающих вопросов было совсем не в перечёт. Ужасно незнакомый, но от этого лишь сильнее влекущий к себе. Я совсем тебя не знаю, Том. Какой ты теперь? — Ты хочешь, что мы играли по твоим правилам, Холланд? Моя честность будет зависеть лишь от твоей, учти это, — ловлю его пылкую ухмылку в ответ, а вместе с тем податливо соглашаюсь на условия. — Прекрасно. Какого чёрта ты тут делаешь? — Впредь, формулируй вопросы чётче, дорогая… — Если ты ещё раз назовёшь меня дорогой… — …я прилетел для съёмок нового проекта. Кстати, будь любезна, сохрани эту информацию только между нами. — Между нами априори ничего не будет, в том числе и этих подробностей, не волнуйся. Меня интересует, какого чёрта ты делал у порога моего дома. Холланд покачал головой, подозрительно ухмыляясь. В тот же миг у столика вновь возник официант с бутылкой вина и бокалом. Дождавшись, пока тот исполнит свою работу, Том сделал глоток и продолжил: — Ты вообще меня слушала? Это уже второй вопрос, дорогуша. Сначала ты должна ответить на мой, — он ещё отпил из бокала. — Что это вчера было? — Впредь, формулируй свой вопрос чётче, дорогой, — передразнила я его, отшучиваясь, а у самой ком в горле. — О чём это ты? Вчера что-то было? Я ничего не помню. — Оу, да, кажется, суббота, — подыграл он. — Но это меня мало интересует. Скажи, Софи, что вчера было между нами? Внутри всё оборвалось, рухнув в беспросветную пропасть. Я слышала свой пульс в ушах и его слова в бесконечном повторе и не видела ничего вокруг, кроме дразнящего взгляда перед собой. — Я думаю, ты сам знаешь ответ на этот вопрос, — слова давались тяжело, словно воздух стал густой и вязкий. — Я хочу услышать его от тебя. — Между нами вчера не было ровным счётом ничего — вот и всё. Только вечная усталость и прогулка с собакой. — «Ни-че-го», — заговорчески пробормотал он, уткнувшись взглядом куда-то в пол, а после устало улыбнулся и заглянул мне в глаза. — А ты сама-то в это веришь, Софи? Мне показалось, что… — Тебе показалось, Том, — я оборвала его на полуслове. — Точно показалось. Тогда я этого не увидела, но что-то между нами оборвалось. Будто совсем некрепкая связь, которая могла стать чем-то большим, чем-то ясным как день и понятным лишь нам двоим. Эта тонкая ниточка казалась чужеродной настолько, что и вовсе идея с тем, чтобы что-то возникло между нами, в этот же миг исчезла вместе с той угасающей надеждой. Осталась лишь темнота — страшащая, неизвестная и до остервенения холодная. Боюсь увидеть его взгляд. Боюсь заметить реакцию. Боюсь придать «нам» смысл — хоть самый крошечный, — ведь это разрушит меня к чертям. Холланд хмыкнул и по-привычному улыбнулся, но улыбка та была совсем не той, что заставляла всё внутри трепетать — неловкой, потерянной. Этот след, что я увидела в нём, был мне знаком: когда ты закрываешься на сотни замков, ставишь баррикады и высокие стены, только бы волны эмоций и чувств не захлестнули тебя с головой, ведь те были убийственны и беспощадны. — Я тебя понял, — он прервал возрастающую между нами тишину. — Что ж, всё честно. Твой вопрос, Софи. Было паршиво. Засушливая пустота завладела мыслями, взглядами, вздохами. — Порог моего дома. Ты, стоящий у него. Грёбаная тысяча километров, которая почему-то тебя не остановила. Зачем ты приехал? Даже не так: зачем ты приехал ко мне? Знаешь ли, мне с трудом верится, что ты не преследуешь меня. Довольно странно, не находишь? Том встретил мои громогласные обвинения уступчивой ухмылкой, которая не покидала его ещё долго: — Даже если так, и я тебя преследую, то что? Как видишь, у меня это получается намного лучше, чем у тебя скрываться. Что плохого в том, что я хотел тебя увидеть? — заметив на моём лице смущение, он добавил. — Я шучу, расслабься. Никки попросила. Ты вчера внезапно пропала. Конечно, я закрою глаза на то, почему на самом деле ты это сделала. К слову, ты та ещё чертовка, Брукс. Она сильно волновалась… Все волновались. Попросила заехать, посмотреть, всё ли с тобой хорошо, я был уже тут, так что… Так что судьба снова сводит нас вместе, как бы ты этому не противилась. — Судьба, правда? А мне показалось, что это ты никак не оставишь меня в покое. — Да брось, Софи. Мы оба знаем, что ты сама этого хочешь. Хочешь видеть меня, — его нападки ловко лавировали в пространстве. — Знаешь, ты прав. Я чертовски хотела увидеть этот наглый взгляд и отвесить тебе смачную пощёчину. Даже не представляешь, насколько сильно я хочу это сделать даже сейчас. Холланда забавляло всё то, что он во мне воспылал одним лишь своим присутствием. Это страшно раздражало. Он играл. Впрочем, как всегда. Озорной взгляд выдавал в нём мальчишку, и я невольно стала перебирать в памяти кусочки прошлого, когда он правда был таким — с этими дурацкими кудряшками, которые тот постоянно сдувал, до ужаса беззаботным и неугомонным, постоянно носившим футболку в несколько раз больше его самого от какого-то известного футболиста, что подарил ему Доминик на тринадцатилетие. Я не хотела отпускать этого парнишку из своей жизни, спрятав его в самые дальние уголки памяти, возвращаясь к ним снова и снова, чтобы его беззаботная улыбка грела всё то угасшее во мне, что обрасло глыбами мёрзлого льда. Он наклонился непозволительно близко ко мне, шепча: — Изысканный ресторан, ты в неприлично привлекательном платье. Правда хочешь испортить этот вечер? — А кто сказал, что я его испорчу? — в ответ прошептала я. — Эти стервятники вокруг только и ждут повод, чтобы промыть тебе косточки. Каждый вокруг знает, какая важная персона сегодня ужинает здесь. Его хищный взгляд вызывающе блуждал по моему лицу — я чувствовала это каждой клеточкой тела. — Было бы неправильно лишать людей такого шоу, не находишь? — парировал он. — Я не привык отказывать даме, так что… ты сейчас же можешь сделать то, что, по твоим словам, так давно хотела. Теряюсь на пару мгновений в сомнениях: Холланду явно удаётся выбить меня из колеи. Каждый брошенный с вызовом взгляд, каждый жеманный шёпот или язвительная ухмылка прокладывали скользкую дорожку, и я без сомнения вступала в эту вычурную шахматную партию, хоть и держала едва ли умело в руках фигуры. Он же лишь развлекался, с лёгкостью предугадывая мои затейливые ходы, искусно лавируя в нашей игре. Правила были за ним, однако я только охотнее соглашалась на сделку. — Ну же, Софи, — подстегнул он, заметя моё смятение. — Скрась этот скучный вечер. Или я всё-таки не настолько тебе неприятен, м? — Холланд, если ты думаешь, что своими манипуляциями сможешь заставить меня хоть что-то сделать, то ты полнейший идиот, — примечательно выделяю такое громогласное описание Тома, язвительно ухмыляясь в ответ. Конечно, ты превосходно играешь, но у меня хватает ума свести все твои попытки к нулю. — Дорогая, манипуляции мне даже не понадобятся, — не унимался он. — Достаточно одного моего взгляда, и ты уже начинаешь нервничать и смущаться. Заключим пари? Ты и месяца не протянешь рядом со мной. — А знаешь что? Пошёл ты к чёрту, — без церемонностей выскакиваю из-за нашего уютного гнездышка. Стервятники вокруг получили-таки сплетни на вечер. — Скажи, это деньги сделали из тебя такого мудака? Или псевдопопулярность кинозвезды? Ваша компания, сударь, чертовски мне наскучила. У обычных людей, знаете ли, есть дела поважнее, чем всё это бахвальство вокруг и самолюбование напыщенного индюка! Чао! Вихрем вылетаю из заведения, теряясь в собственных мыслях. Идиотка! Зачем ты здесь? Зачем согласилась, вновь бросила к нему, лишь только тот поманил? Зачем ты позволяешь ему проникать в каждую твою чёртову мысль, в каждый миг и вздох? Зачем тогда ты вернулась в тот дом, зная, как нестерпимо больно там находиться? Пахнул холодный вечерний ветер: он стал ещё беспощадней, чем полчаса назад. Закатное солнце испускало лучи, но лишь на последнем издыхании. Взгляд не фокусируется, лёгкие жадно глотают воздух. Судорожно вспоминаю, принимала ли сегодня злосчастные таблетки, чёрт их дери. Объявление посадки. Двенадцать часов назад. Дрожащие руки и банка, до краёв напичканная пилюлями. Обжигающие горло пузырьки газированной воды. Легче. Лишь на время. Тень здорового человека, не моя, ещё несколько часов будет блуждать со мной, а потом вновь и вновь растворится в мучительных мыслях, когда действие «нормальной жизни» закончится. Всё по новой. Я привыкла. — Прости, я не должен был всё это говорить, — я уносилась вперед, обволакиваемая нещадными порывами стихии, а Том едва ли поспевал за мной, крича вслед. Ему впервые было всё равно, что о нём подумают. — Ты права: я мудак, прости меня. Пожалуйста, постой. Его крик привлекает внимание, но я почти не улавливаю. Всё также пытаюсь сбежать — это тоже вошло в привычку. Опираюсь на парапет — координация едва ли приходит в норму, — однако всё ещё не останавливаюсь. Слишком уязвима сейчас, чтобы позволить ему посмотреть в мои глаза, увидеть в них то, что я бы ни за что никому не показала. Я чувствую: он чертовски хочет этого. Хочет быть ближе, хоть так и не умело дерзит и отталкивает, и всё же почему-то нещадно долго задерживает на мне свой взгляд. Из раза в раз. И вот темп стал медленней, и разрывающие грудную клетку сотрясания угасали секунда за секундой. Я развернулась к нему, почти теряя в себе силы не упасть. Резко, совсем без смущения или привычной строптивости. Только я и он в этом городе, в эту минуту, в этот миг. Мне хотелось рассказать ему обо всём на свете: о слёзах по ночам в подушку, когда никто не видит; о разрывающей боли, которую он своими же руками вложил в моё сердце; о безусловной злости на него, на себя, на всех вокруг; об отчаянии, раздирающем душу; о ненависти, пропитавшей каждую клетку моего тела; о жалости, без которой я не могу видеть своё отражение в зеркале; о напускной радости, которую я так жаждала почувствовать; о влюблённостях, в которых я так отчаянно старалась забыться и которые так и не смогли заменить мне теплоту его тела; о бесконечных судорогах и обмороках, об истериках и криках, обо мне — такой, настоящей, которую он не знал, какой он сам меня сотворил. — Это всё — ошибка. Мы — ошибка. Нам нельзя так, как нормальным людям. У нас просто не получится — ты сам это прекрасно знаешь. Ты уже совсем другой. А я всё ещё тебя не простила. Я пыталась, клянусь. Я научилась жить, когда тебя нет рядом, но сделать тоже самое, когда ты так близко, я не смогу. Никогда. Ты всё ещё думаешь, что знаешь меня, но это не так. А я не знаю тебя. Но иногда мне кажется, что ты всё ещё самый близкий мне человек, а я ещё полностью твоя. Но всё это — всего лишь жалкие уловки моего больного сознания, я им не верю… Не знаю, зачем я тебе всё это говорю. Наверное, потому что думала, что смогу снова сама отпустить тебя, но у меня ничерта не получается. Не пиши мне больше, Том, и не звони. Пожалуйста. Если я ещё хоть что-то для тебя значу, то ты сдела… Совсем не помню, что говорю, как дышу, на кого смотрю. Помню — его тёплые руки: я проваливалась в бездну сознания, он подхватил меня. Потом какой-то шёпот — всё в таком состоянии — шёпот, — моё имя вырывается из его губ чаще и чаще, а жар заботливых рук всё обжигающей. Ещё — его озадаченные красивые глаза, а дальше — леденящее и простирающееся ничего.***
Стерильный запах бьёт по обонянию. Морщусь, открываю глаза, а в мыслях лишь одно: какого чёрта так раскалывается голова? В памяти — лишь кроткие обрывки, но что-то я знаю до тошноты точно: второй раз за пару дней упасть в обморок — мой личный рекорд. — Я не выпущу тебя, пока ты, чёрт возьми, не объяснишь, что с тобой происходит, — пытаюсь сосредоточиться на его терпком голосе. — И я не шучу. Помню, как наговорила Холланду то, чего не должна была, а дальше — пустота, обрыв и пропасть. — Где я? — щурюсь, пытаясь разглядеть что-то подле себя, но взгляд предательски ни на чём не останавливается. — Я украл тебя и буду держать в заложниках, если ты не начнёшь отвечать, наконец, на мои чёртовы вопросы, — нахожу его взглядом. Уставшее, понурившееся лицо. Ухмылка давно испарилась. — Расслабься. Это просто усталость, и я идиотски шучу. Ты у меня в номере. Желание изучить помещение становится призрачным — я не могу оторвать взгляда от Тома. Он потерян и озадачен, усталый вид выбивается из ярко-красочной маски, которую он надевал каждый день. Холланд смирно сидит рядом с кроватью, — там была я — руки сложены в замок, а взгляд устало бегает по моим рукам, но так и не останавливаясь на глазах. Он нервничает: недвусмысленное постукивание ноги по полу вскрывает всю его стальную совершенно безэмоциональную броню. Хочется сказать. И даже многое. Произносить звуки, буквы, слова, может, совсем не связанные друг с другом, лишь бы разорвать это молчание на куски… Нет, конечно же, едва ли только сказать — кричать, ругаться, шептать, тихонько сопеть, прижавшись к чьему-то плечу. Поплакать, быть может? Всё, что угодно — я согласна абсолютно на всё! Дайте уже, наконец, мне эту чёртову сделку с дьяволом, и я собственноручно отдам ему свою душу взамен на то, чтобы быть услышанной. — Нет, знаешь что, теперь говорить буду я. Так что помолчи сейчас, Брукс. Пожалуйста, — он оборвал меня, едва я хотела что-то вымолвить. — Можешь относиться ко мне, как угодно, но только ты всё равно не изменишь одного: мне не плевать на тебя. И никогда не будет. Да, Софи, чёрт возьми, это действительно так. Было чертовски сложно сказать тебе, знаешь ли. Возможно, я эгоист, или меня гложет вина, но ты никогда не станешь для меня чужой, сколько бы ни пыталась убежать. Его слова выжигали на мне метки, которые врастали под кожу. Они, словно глубокие шрамы, стали частью меня, моей панацеей и моим проклятием, добавляли смысла всему, что сейчас головокружительным вихрем металось в сознании. Он продолжил: — Всё, что ты мне там наговорила… часть меня хочет верить, что это неправда. Но я был бы полным придурком, если бы продолжил пытаться быть к тебе ближе после такого. Я… клянусь, что хотел бы забрать себе всю ту боль, что причинил, хоть что-то исправить, вернуть назад… но я не могу. Мы оба это знаем. Я не прошу простить меня, потому что знаю, что ты не сможешь. Это не твоя вина, но… Ты сказала, что мы не знаем друг друга. А что, если я чертовски хочу тебя узнать? В ту секунду не было ничего трепетнее его слов: — Я слишком многое от тебя прошу: я знаю, Софи. И я чёртов эгоист. Ты имеешь полное право послать меня — и я больше не появлюсь в твоей жизни, обещаю. На этот раз правда, только скажи, и я исчезну. Знаю, тебе так сложно поверить мне вновь. Я… так запутался… Мне кажется, что я чувствую тебя непозволительно близко, настолько, что боюсь опять сделать тебе больно. Может, я уже никогда не буду для тебя тем, кого ты заслуживаешь. Может, ты никогда больше не захочешь меня видеть, и сегодня была наша последняя встреча. Может, ты ни за что не простишь меня… Но что бы то ни было вокруг и между нами, как бы сильно ты не хотела забыть меня навсегда, сколько бы ни было между нами километром — я всегда буду ждать твоего голоса, хотя мне хватит и двух слов, отправленных глубокой ночью на неизвестный номер: всё хорошо. Поступай, как хочешь, но только не отталкивай меня. Разреши быть рядом — ближе, чем на тысячу световых лет, на который ты скрылась от меня, страшась боли. Моей боли. Прошу, ответь мне да, и я буду рядом, с тобой. Обещаю. Запавшие на лице морщинки сменяются ребяческой улыбкой и россыпью веснушек на щеках. Из совершенства прядей — смешные, выбивающиеся из копны волос кудряшки, что по-прежнему спадают ему на лоб. Блеск в глазах, как давно потерянное ожерелье, подаренное когда-то мамой, что всплывает в памяти каждый пасмурный день под звуки колыхающегося дождя. Слой за слоем, год за годом — мне призрачно кажется, что я снова вижу его, того мальчишку. Я смотрю на него не в своих сокровенных мечтах, нет, он здесь, прямо передо мной, из крови и плоти, совершенно такой же, как тогда. Тёплый и близкий. Такой, каким я его хранила долгие годы там, у себя в памяти, прятала от грусти и слёз, от хмурых туч и промёрзлого дождя: никто бы не посмел забрать его у меня, растворить улыбку влагой нещадных холодных капель слякоти. Мне тепло, очень: го-ря-чо. Жар разливается под рёбрами, потом выше, туда, к сердцу, затем — к изумлённому лицу: я вся горю. Языки пламени прижигают раны, а мне т а к нестерпимо приятно. Снова взгляд, снова на него, в глаза — в точности такие же: я жадно запоминала их трепетней всего. Они были моим путеводной искрой, когда всё вокруг потухало и меркло. Он — то ненавистней всех на свете, то краткий трепет под рëбрами. Он здесь. Передо мной. Для меня — и только. Моë сбивчивое дыхание заставляет его глаза искрится — моё, и ничье больше. Та прожигающая лёгкие боль… правда нужна была, чтобы теперь я стала для него той единственной? Той, от которой больше не нужно сбегать? И как же верить в это, в его слова, в его трепетный взгляд? Как поверить в то, что он не уйдет, если я помню в нём только исчезающую тень и запах парфюма на подушке, наспех оставленном напоминании о себе? — Если ты хотела помучать меня, то тебе удалось: твоё молчание прожигает меня изнутри, — вялая улыбка застыла на его лице. Вслушиваюсь в каждое его слово, вглядываюсь в каждый взгляд, но уже совсем не здесь, не рядом с его пристальными глазами — там, где сердце не сотрясает рёбра, а дыхание мертвецки спокойно колышет воздух. Кажется, что это не я, и всё вокруг не со мной, не про меня. Недавно я была притворно счастлива с тем, кого желала до одури любить, — чертовски хотелось хоть что-то почувствовать в умертвлённой душе, — а Холланд был так далеко от меня, словно расстояние помогло бы залечить грубые шрамы. Я научилась жить, казалось бы, единственным возможным способом: когда его не было рядом. Смогла полюбить кого-то, кроме того, кто мог только ранить. Пыталась, по крайней мере. Усмехаюсь: это мишура. Притворство. Грёбаная панацея. Ведь это неправда: не научилась я ничерта, не смогла — всё также абсолютная пустота слева под рёбрами. Но сейчас он рядом и, казалось бы, должно быть нестерпимо больно. Но почему тогда кажется, словно сердце всё же бьётся рядом с тем, кто когда-то его разорвал его на куски? Слышу мелодия звонка только когда Том подаёт мне телефон. По-привычному пара пропущенных. Не смотрю, от кого. Хочется хоть на миг исчезнуть. Украдкой читаю имя на дисплее — Пит. Какая-то едкая мысль с трепыханием проскальзывает внутри, с опаской притаивается. Нестерпимо не хочется слушать, тем более — отвечать, но я подношу трезвонивший телефон к уху. — Здесь ваш отец, Софи, — по ту сторону голос нервно дребезжит, спотыкается. — Я боюсь, что если вы сейчас же не приедете домой, уже придется обращаться к патологоанатому. Вы же знаете, что им нельзя вместе… — Я буду, — бросаю, казалось, в никуда. Сейчас желанней всего на свете — тёплые объятия, невесомый поцелуй в висок и пару слов, которые растворились бы в раскалённом воздухе. Или горячее дыхание в районе шеи… или обжигающие прикосновения заботливых рук… Мне так страшно и больно, спрячь меня в своём мире, прошу. Умоляю, всего пару мгновений, пару объятий… Кадры сменяются один за другим: я совсем не замечаю, как оказываюсь у двери. Реальность словно ударяет по солнечному сплетению, рассеивая призрачную дымку перед глазами. Том рядом. Со мной. Только вот я… где-то совсем не с ним. Мысли бешеным роем чертыхались в голове, сплетая всё — и боль, и страх, и дребезжания сердца — в один большой клубок, который словно затягивался у моей шеи всё крепче и безжалостней с каждой минутой. — Я еду с тобой, — беспокойно говорит он, хватаясь за ручку двери. — Нет… — слова нехотя соскальзывают с моих губ, пока сердце отдаёт смертельный приказ, складывая последние детали пазла. — Это не обсуждается, Софи, — парирует он. Казалось, в полнейшем бреду беру его за руку. Едва ли дотрагиваюсь, чувствуя, будто острые шипы вонзаются под холодную кожу. Мне слишком больно тебя касаться. — …ты сказал: «Ответь мне «да», и я буду рядом с тобой», — почти шепчу, слова даются тяжело. — Я сказала тебе… нет. Его рука выскальзывает из моей. Чувствую каждой клеточкой тела, как что-то внутри него невозвратно надрывается, хоть и не решаюсь взглянуть хотя бы на миг в понурившиеся глаза напротив. Сердце адски жжётся, не веря словам, которые предательски сорвались с губ. Ты прав, я чертовски боюсь твоей боли. И тебя самого… Настолько сильно, насколько хочу быть к тебе ближе. Но если я сейчас позволю себе остаться, то погибну от этого пламени, от твоих прикосновений… от того, что я снова разрешу тебе поселиться в моём сердце.Так будет лучше?