Fuck my life up

      На табло высвечивается неприлично раннее время — пять утра. Я сную вдоль и поперёк положенных мне нескольких метров около железных и совсем неуютных кресел, на которых покорно ждёт своего часа наспех собранный чемодан. В руках — изрядно потрёпанный и слегка влажных от моих рук билет в один конец, а на нём — нарочито точно выведенные буквы, от которые, кротко взглянув, я отвожу взгляд. Непростительно близка отметка на часах от тех цифр, что выстрочены бездушной печатной машиной на мятой бумажке — первая, не колеблясь, вынесла мне смертный приговор.       Так рано куда-то спешат только, вероятно, психопаты, размышляю я, обводя взглядом пустующее пространство аэропорта. Стараюсь зацепиться взглядом за что угодно — хотя за самую неприметную и заурядную деталь этого громадного здания — лишь бы не давать ядовитым мыслям туманить изрядно уставший разум. В двух рядах от меня мирно спит какая-то слащавая парочка, так «по-киношному» расположившись на плече друг друга, — я нервно ухмыляюсь тому, ведь такая идиллия вызывает лишь ком отвращения у той, в чей памяти давно забыты чувства, чуть большие, чем неприязнь, граничащая с остервенением ко всему вокруг. — Простите, мисс, не подскажите, где здесь уборная? Я совсем заблудилась, — перед мной буквально из ниоткуда возникает весьма приятная пожилая дама в милой шляпке. Её добродушные глаза почему-то так сильно врезаются в память, что я на секунду и вовсе забываю о просьбе. — До конца и направо, — откликаюсь я.       Дама в милой шляпке, после кратких благодарностей, удалилась в указанном ей направлении, а я тайно мечтала, чтобы она ещё хоть что-то — что угодно! — у меня спросила. Будь то время суток, день недели или как я поживаю… да что там! Я сама была готова встрять с ней в продолжительный диалог, полный ничего не значащих несвязанностей, лишь бы надоедливые мысли каждый миг не шлифовали разум.       Пытаясь подобать умиротворённой атмосфере отправочного пункта (которой я, конечно же, ничуть не соответствовала), я совсем перестала обращать внимание на телефон, разрывающийся от сообщений и звонков. Предусмотрительно я поставила его на беззвучный режим, но это ни на толику не помогло, ведь после каждой изрядно поднадоевшей вибрации — а коих было предостаточно — внутри всё разрывалось от навязчивого чувства вины, основательно въевшегося в воздух.       Я мечтала о скорой отправке, но в то же время изнывала от желания раствориться в воздухе, лишь бы ни на сантиметр не оказаться ближе к тому, от чего всегда хотелось лишь, убегая, скрыться на сотню лет в сотнях километрах дорог. Однажды мне это даже удалось, но прошлое семимильными шагами неумолимо преследовало каждый мой вздох и выдох. Нельзя забыть то, кто ты есть, ведь от себя, конечно же, не убежишь.       Каждое моё движение — будь то излюбленное покусывание губы до кровоподтёков или наседающий ритм постукиваний ног по полу — отчеканивало следы прошедших дней, никак не унимающихся в вечном повторе в моей голове. Сейчас, когда всё, чему я так яростно препятствовала, осторожно заполняло каждый атом, осознание неминуемого приближения эшафота вогнало меня в сильную не унимающуюся дрожь, прошедшую сметающей волной по всему телу.       Я возвращаюсь домой.

***

Днём ранее.

— А здесь обычно происходят тщетные попытки Тома сделать себе рельеф, — слова Сэма производят на меня неподдельный интерес, граничащий с иронией и лёгкой усмешкой, пока он, отступая в сторону, предоставляет мне вид на открывшийся, сооруженный на скорую непрофессиональную руку, спортивный зал.       Находящиеся в подвале дома Холландов, на удивление светлом и просторном, самобытно расставленные тренажеры в не слишком большом количестве занимали добрую часть всего этажа. Спустившись вниз по лестнице, я огляделась: взгляд ни к чему не хотел цепляться, словно помещение было слишком стерильно-правильным. Я надеялась увидеть здесь хоть какой-то отпечаток человеческой жизни, но ничего, кроме опустевшей забытой бутылке воды найти так и не удалось.       Сэм добровольно-принудительно (скорее-таки всё же добровольно) вызвался провести мне экскурсию по семейному гнёздышку, пока остальные обитатели дома, за исключением разве что Падди, оставшимся в своей комнате, с самого раннего утра разбрелись кто куда. Последнее меня, по правде, мало интересовало: радость остаться в покое, не переступая порог этого дома, ещё хотя бы на сутки весьма привлекала меня.       Недолгий период притирки и неловкостей испарился, и Сэм, ровно как и пять лет назад, занял должность моего близкого друга. Повзрослел он разве что лишь внешне — а внутри так и остался неугомонным мальчишкой, который вечно заставлял меня смеяться. — Сэмми, чёрт с тобой, угомонись, — выкрикивала я ему, неспешно пробираясь обратно вверх по лестнице, ведь тот уже успел куда-то быстро скрыться. — Я знаю этот дом как свои пять пальцев! Ты ничем меня не удивишь. — Стоит напомнить, что у тебя их двадцать? — он издевательски улыбнулся, подавая мне руку. — Ты сильно ошибаешься, дорогуша. Спорим, чердак не видела? — Как я могла не видеть то, где провела всё своё детство?       Сэм многообещающе улыбнулся: — И всё же таким ты его никогда не видела.       Таким и я правда его не видела. Мы поднялись наверх и моему взору открылась невероятно трепещущая душу картина: выкрашенные в безупречный белый цвет дерево, два больших мансардных окна и одно огромное и круглое, пропускавшее в помещение больше всего света и тепла, на полу — невероятный красоты тёмный дубовый паркет, который заиграл новыми красками рядом со светлыми стенами. К балке на потолке было предусмотрительно привязано плетёное кресло-качалка, а на нём — горы мягких как облачка подушек, так и манящих с грохотом плюхнуться на них. В углу был приставлен небольшой, но уютный диван — также в светлой расцветке, вдоль которого, вплоть до самого выхода из чердака, протягивалась длинная гряда гирлянд с лампочками, который, к моему удивлению, были покрыты плотным слоем пыли. Сначала это не бросалось в глаза, но всё вокруг, как в прочем и ранее упомянутые огоньки, было застлано пылью, отчего помещение приобретало серый, потускневший вид. Немой восторг сменился на удивление, а оно — на лёгкую грусть: как будто место, в котором каждый из нас оставил частичку своей души, вдруг стало пустым и холодным, лишённым любых человеческих чувств и эмоций. Бездушным, до остервенения неживым. — Мы отделали всё, когда ты уехала, — после продолжительного молчания заговорил Сэм. Улыбка сползла с его лица. Он уже не казался по-детскому беззаботным, напротив: слишком серьёзным и чем-то явно озадаченным, словно сам, оглядывая детально это место, видел его впервые за долгое время. И не узнавал.       Как будто внутри кто-выключил свет, и всё погрузилось во тьму. Его слова заставляли перенестись тогда, на пять лет назад, и породнившийся холод вновь растекался по телу. Я стояла там, изрядно повзрослевшая, на этом чёртовом чердаке, который с болью и спазмом отзывался в памяти, но смотрела на всё глазами маленькой девчушки, для которой раньше это место было целой Вселенной, необъятной и неопознанной, пусть и без отделанных стен и красивых окон. — Пойдем, — с некоторой хрипотой в голосе отозвалась я, в последний раз оглядывая это место, обращаясь то ли к Сэму, то ли к себе самой.       В этот момент по дому пронёсся уже знакомый мне звук — звук дверного звонка. Я слышала его, когда сама переступала порог или когда это делали другие: породнившийся трепет каждый раз вселял ощущение полного спокойствия и предвкушения, детского азарта и щепотку наивности. Всё это словно так и осталось на протёртых страницах книги, которые кто-то так бесцеремонно переворачивал без права что-либо изменить или хотя бы последний раз взглянуть на прожитое. Сейчас весь ропот сменился ядовитым, оседающим осадком где-то в области лёгких, и ужасающим чувством паники.       Пульс отчётливым эхом отразился в сознании, вынуждая на мгновение забыться в головокружении. С той самой минуты, когда его голос заставил все органы внутри сжиматься в припадочной конвульсии, я больше не спала. За эти пару дней всякий раз, прикрыв глаза в бестелесном желании отдохнуть, я не могла укрыться от мысли, что он где-то непозволительно близко. Настолько, что будто плотно засел в каждой мысли, в каждом вздохе и выдохе, в лёгких моих и в порах. И ни унимающие голоса внутри изводили любые попытки избавиться от этой метки, с каждым днём превращавшей меня лишь в подобие человека. Тёмные круги под глазами были самой малой платой за то, что сейчас происходило со мной, а такие до озноба породнившиеся головокружения и обмороки стали моими, казалось, вечными спутниками. — Это, наверное, родители, — уточнил Сэм, с явным желанием разрядить обстановку, заметив мой неоднозначный испуганный взгляд.       Я улыбнулась ему натянутой фальшивой улыбкой, ведь на другую была попросту не способна. Настигнувшие мысли всё ещё держали мёртвой хваткой. — Софи, я вижу, что что-то не так, — выпалил он, не желая больше оставаться в стороне. — Ты сама не своя. Ходишь как призрак, а глаза твои будто не живые… а стеклянные, понимаешь? Если тебе нужна помощь — только намекни, и я сделаю всё, что смогу. Честно, Соф, я всё сделаю. Мне правда невыносимо видеть тебя такой… — Просто бессонница, — отмахиваюсь я, словно он имел в виду совсем не то…       …совсем не то, что сейчас разрывает всю душу.       На этот диалог я явно не шла. И Сэм это прекрасно видел, и с присущей ему учтивостью удалился под звуки не унимающегося звонка, от чего я непроизвольно выдохнула. Мне казалось совершенно отвратительным то, что я постоянно лгала людям, в чьём доме я жила, кого я очень любила и кем также трепетно дорожила. Но это поганая, отвратная и омерзительная правда слишком сильно отравляла мою жизнь, и я просто не могла позволить ей добраться и того самого оазиса, на котором и держались остатки всего человечного и живого внутри меня. Я просто не имела права так поступить, утопая в беспросветной лжи и ухищрениях.       Порог дома переступил Том, первым и безотлагательным делом принявшись трепать Тессу по холке, словно вся его жизнь сосредоточилась в этой милой собаке. Сие картина вынуждала улыбку на лице появиться, но та также быстро испарилась, стоило взгляду Холланда устремился на верх, туда, где стояла я, словно прикованная его, непонятным мне, чутким вниманием.       Мы почти не разговаривали. Кроткие пожелания «доброго утра» и «доброй ночи» в кругу семьи, просьбы передать солонку за общим обеденным столом, мимолётные пустые фразы, также быстро растворявшиеся в воздухе, как и наши наспех брошенные взгляды, которые значали так много и одновременно вовсе ничего. От этой дутой иллюзии гармонии я буквально взвывала, не имея терпения прожить ещё хоть день, изображая из себя витринную куклу без изъянов, поэтому каждый чёртовый раз, когда я так явно ощущала прикованный к себе взгляд, желания сбежать лишь стремительно возрастало.       Начиная с того самого дня, когда Том переступил порог этого дома, он постоянно только и делал, что вновь его покидал. Беспросветное количество дел, мероприятий и прочей присущей ему мишуры каждый новый день вынуждали его с явной неохотой отлучаться от семьи, которой такие расклады казались уже весьма обыденными. Возвращаясь домой вечерами, он бренно окидывал пустующее помещение взглядом, и мне, честно говоря, становилось его ужасно жаль. Вездесущая жалость, которую я так презирала, крепко укоренилась в моём сознании. — Пожалуй, я пройдусь, — выпалила я, спешно хватая поводок для Тессы, желая провести время в компании этой очаровательной собаки. Нужно проветриться.       Очередной предлог, чтобы не оставаться один на один с гнетущими мыслями. И не только с ними.       Я не успела даже слова услышать в ответ, как тут же выбежала за пределы дома. На улочках простирался летний вечерним зной, и я, глубоко вздохнув, постаралась в сотый раз отвлечься умиротворяющей атмосферой места, где когда-то жила. Было забавно отмечать, что ничуть неизменившиеся виды вселяли лишь теплоту и спокойствие, а не сплошные разрушения. Будто я была совсем в другом месте, на другом краю Земли, и ничего не могло развеять те теплящиеся чувства внутри меня, разливающиеся по венам. Настолько отвыкнув от спокойствия, я просто утопала в этой обволакивающей магме вечернего Лондона. На моё удивление, такого до жути родного. — Не помешаю? — за спиной раздался знакомый голос, и именно поэтому я даже не взглянула в ту сторону. Его обладатель словно желал застать меня в расплох и, не дожидаясь ответа, поравнялся со мной. — Даже если я отвечу «помешаешь», ты ведь не уйдешь, так? — на лице Тома возникла уставшая улыбка. Мы продолжали неспеша продвигаться вперёд, и я совсем не о прогулке. — Скажем так: я бы очень не хотел уходить, — его взгляд метался то в мою сторону, то в сторону своих кроссовок, которые он так часто разглядывал. — К тому же, ты гуляешь с моей собакой. — Если тебе настолько невыносимо это видеть, то мне не составит труда вручить её тебе и вернуться назад. Что скажешь? — Я не хочу, чтоб ты ушла, — его голос звучал расслабленно, но в то же время очень сосредоточенно и чутко. — В жизни всегда всё происходит не так, как тебе хочется, — слова по-прежнему давались мне чертовски тяжело.       В ответ — молчание, а я уже готова была взорваться от бешеного стука в грудной клетке, который, казалось, был слышен даже Тому. Секундой позже Холланд, совершенно не церемонясь, подхватил меня за руку и свернул в незнакомом мне направлении, от чего я сильно опешила, не успев даже взвизгнуть. — Холланд, какого чёрта ты делаешь?! — волна негодования накрыла-таки меня с головой: я останусь стоять на месте, подумалось мне, пока этот бесцеремонный актёришка не соизволит хотя бы на половину покрыть все мои вопросы. — А я смотрю, ты просто без ума от моей фамилии, Брукс, — он ехидно ухмыльнулся. Последний след усталости на его лице испарился, и передо мной опять возник он: до невозможности невыносимый и излишне самоуверенный образ Тома Холланда, который я терпеть не могла.       В ответ я лишь с привычной периодичность закатила глаза, но с места так и не сдвинулась, жаждя получить ответы. — Доверься мне, — сладостно, почти певуче протянул он, ожидая в ответ, кажется, безотказного повиновения.       Его невозмутимость просто поражала. Если бы всё было так просто, Том, неужели ты думаешь, я бы не сделала этого? — Ещё чего, — я выпуталась из его крепкой хватки, не желая куда-либо дальше идти. — Ты сильно ошибаешься, если думаешь, что я куда-то пойду с тобой. — Что ж… — после этих слов всего на миг мне показалось, что его затея с каждой секундой всё больше растворялась в вечернем воздухе, а после и вовсе перестала существовать, от чего я ненароком выдохнула…       …в следующую же секунду оказавшись так нагло и бесцеремонно закинутой на его плечо. Какого чёрта ты творишь, Холланд? Самовлюблённый, наглый, избалованный, совершенно невыносимый идиот! — Холланд, твою мать, поставь меня на землю! — угрозы явно его не впечатляли. — Если ты привык к тому, что девицы на тебя постоянно вешаются, то разуй глаза! Я в их число явно не вхожу! Прекрати, это не смешно!       Единственное, что он сделал, — так это перехватил поводок с Тессой в свою свободную руку, не удосужившись обратить хоть толику внимания на мои уговоры, угрозы и постукивания по спине, пока стремительно растущая злость, негодование и абсолютная беспомощность не взяли вверх в необъятном желании испепелить Холланда здесь и сейчас.       Мои тщетные попытки слезть Том прерывал на корню, лишь сильнее сжимая меня на своём плече. Каждое его прикосновение отдавало спазмом по всему телу, а сейчас я буквально изнывала от трепещущих и таких противоречивых желаний, возникающих каждую секунду в моём больном сознании. Холланд бесил меня одним видом этой его поганой ухмылки, улыбкой, которая заставляла всё внутри чертыхаться; чертовски пристальным взглядом, своим невыносимым поведением, упрямостью и самодовольством — количество строк в этом списке росло также стремительно, как совсем незнакомые мне чувства. Где-то в недрах сознания всё чаще мелькало желание поколотить его здесь и сейчас, обматерить и, уйдя, больше никогда не увидеть его, но…       Всегда есть какое-то пресловутое «но», та самая запятая, которая к чертям рушит всё то, что так кропотливо собиралось по частям до неё. Я сгорала от чувства бессилия и ужасной злости, но как и у любой монеты, у этой тоже была вторая сторона. Я не могла не признать, что его прикосновения вызывали страшную зависимость, и каждый раз, когда руки Тома так бессовестно оказывали не на мне, здравый смысл тут же переключался на дикое, совсем животное наваждение ещё хоть на миг почувствовать человеческое тепло. Он всегда был рядом, но никогда не был так близко, чтобы раз и навсегда потушить это странное и неведомое желание где-то в грудной клетке. Титанических усилий требовало подпитываемое из ниоткуда чувство ненависти, которое стало спасательной баррикадой, выстроившейся между здравым смыслом и по истине пугающим влечением, выжигавшим абсолютно все попытки поступить правильно.       Мой страдальческий путь ручного попугайчика на плече избалованной звезды закончился также стремительно, как и начался. Почувствовав под ногами опору, я сразу же влепила звонкую пощёчину этому нахалу, не имея желания даже осмотреться. — Прямо сейчас я тебя ненавижу, Холланд! Самоуверенный индюк, которому так вскружила голову его псевдопопулярность, что он решил, что может делать всё, что вздумается! Сколько раз мне нужно ещё повторить, что бы ты не смел до меня дотрагиваться? Какого чёрта ты решил, что можешь просто закинуть меня на плечо и унести туда, куда тебе захочется? Ты просто невыносим! — слова в бесконечном круговороте плясали между собой, а я совсем не слышала себя, словно находилась тогда совсем не там и не с ним.       Холланд стоически выслушивал все колкости в свою сторону, даже не шелохнувшись. Его неотрывный взгляд был прикован к моим глазам, а расстояние между нами едва превышало десять сантиметров. На щеке его остался багровый след от пощёчины, но в те секунды это не имело ни капли смысла. — Всё сказала? — от его серьёзного настроя внутри всё похолодело, а от карих глаз хотелось поскорее укрыться.       Все многоэтажные речи о его безответственности вдруг разом испарились, и не осталось ровным счётом ничего, кроме моих нахмуренных бровей и нашей перепалки взглядами. Холланд вновь заговорил: — А теперь, когда ты успокоилась, обернись назад.       На фоне титанического спокойствия этого человека, граничащего с выдержкой и самообладанием, я казалась маленьким капризным ребёнком. Его слова не сразу донеслись до меня и, словно развеяв клубы пара перед глазами, стали осязаемыми: такими, что мне пришлось сделать то, что он от меня хотел.       Фейерверк искр заметался из стороны в сторону, подскакивая с точной периодичностью пульса под сто двадцать, добираясь до самых сокровенных и нетронутых уголков души, всё чаще и сильнее отдавая щекочущим чувством где-то под рёбрами. Я совсем не дышала: попросту не могла. Метавшийся взгляд нигде не находил себе покоя, перескакивая с одного угла на другой, пока и вовсе не стал чем-то за гранью досягаемости, когда крохотные звёздочки в глазах заполоняли всё бóльшие и бóльшие пустóты. Крепко зажмурившись, я вновь огляделась, уже гораздо смелее, хоть кислород продолжал отрывочными кусками поступать в организм: взгляд по-прежнему не мог задержаться на чём-то дольше, чем на пару секунд, но теперь я ясно смогла разглядеть каждую деталь этого места, с приятным спазмом отзывавшимся в сознании.       Вечернее солнце жадно пробиралось сквозь кроны многоэтажных деревьев, стараясь как можно дольше задержаться там, среди нетронутых никем озеленений, прежде чем снова покинуть очередные сутки, уходя за горизонт. Отражаясь в прозрачной воде небольшого озерца, от которого веяло запахом свежести и прохлады, оно поблескивало последними искорками этого дня, словно на прощание решило заглянуть к старому другу. Высаженные пёстрой оградой насаждения совершенно разных, по-особенному прекрасных и непохожих друг на друга цветов, раскинулись вдоль небольшого озера, обрамляя его ярко-красным венком, оставляя нетронутым разве что часть у дорожки — ровно там, где замерла я. В воздухе стоял запах летнего зноя, уходящего солнца и миллиона маленьких красочных лепесточков — по-истине опьяняющий аромат. Эти лепесточки, ровно как и всё вокруг, отражались в прохладной воде, словно всё живое и прекрасное на всём свете смыкалось именно здесь, в девственном парке где-то на окраине Лондона.       Такая картина не могла не завораживать и не приковывать взгляд каждого, кто здесь оказывался, но дышать я могла с трудом не только потому что красоты здешних мест туманили разум. Я почти никогда не вспоминала это место, но оно всегда было в мыслях и в грёзах воспоминаний. Нырять в глубины прошлого всегда было невыносимо, но возвращение в тот вечер пятилетней давности осталось моей последней роскошью тех лет, что я провела бок-о-бок с семейством Холланд. — Всё ещё ненавидишь меня? — Том почти не смотрел туда, куда был направлен мой взгляд, но, не отрываясь, следил за каждым моих вздохом и выдохом, за каждой проблеснувшей искоркой в глазах. Я совсем не заметила, как он подошёл ближе, почти шепча. — Я запомнила его ровно таким же… — пока Холланд стоял позади, едва ли не вплотную, я совсем потеряла остатки разума, всё стремительнее ощущая тепло его тела. — …таким же прекрасным. Это место ничуть не изменилось… Хоть что-то осталось как прежде.       Я до дрожи боялась обернуться назад, хоть мне казалось, что сильнее этого желания я никогда и ничего не испытывала. Одна чертова секунда — всё, что мне понадобиться, чтобы разрушить Помпеи своего внутреннего мира. Но дикое чужеродное чувство ужасно ныло изнутри, изводя каждый миг.       Он знал, что ещё шаг — и черта будет пройдена. Знал, что в который раз нарушает мои запреты, что может жестоко расплатиться за это. Он понимал абсолютно всё и даже больше, чем я, и каждый раз выбирал рискнуть, вместо того чтобы отступить. Но никогда не позволял себе приблизиться настолько близко, чтобы одного лишь движения оказалось достаточно, чтобы всё вокруг стало неотвратимым последствием одной необдуманной случайности, всегда оставляя последний вымученный шаг за мной. Так по-издевательски давая мне выбор именно в тот момент, когда внутри всё изнывало. Чёртов Холланд. — З-зачем ты привёл меня сюда? — дрожь в голосе и обманчивое недовольство. В мыслях, словно мантра, проносилось лишь «только бы не повернуться, только бы не повернуться…»       Жар прошёлся по телу, дышать стало ещё невыносимей. Том, будто дразня, отвечал медленно и нерасторопно: — Раньше тебе здесь нравилось, — я чувствовала его ухмылку. — Ты ведь не думаешь, что я забыл это место? Я помню абсолютно всё, что здесь было. А ты, Софи? Ты помнишь? Как… — Нет, пожалуйста, не говори этого… — я пыталась продлить каждый миг, только бы не услышать… — …как ты меня поцеловала? — каждое его слово прошлось разрядом тока по телу. — Прямо в том самом месте, где ты сейчас стоишь.       Держу пари, ему чертовски нравилось изводить меня каждым своим словом и весьма недвусмысленным обжигающим дыханием, которое каждую гребаную секунду вынуждало рой мурашек вновь и вновь пробегаться по телу. Но это всё было просто ничто по сравнению с тем удовольствием, которое он получал, видя, как моё тело предательски отзывается на каждое его прикосновение. — Знаешь что, это уже слишком, — и полетели к чертям все предрассудки: я хочу видеть его наглое самодовольное лицо.       Наши тела соприкасались на вздохе, но, кажется, никто и не дышал: слишком хрупка стала та связь, что возникала каждый миг с того момента, как я развернулась вплотную к нему. Это была его игра и его правила, но я упорно не хотела изображать из себя пешку, совсем не замечая того, что победа всегда была за ним.       Как же всё это абсурдно, ужасно, несуразно! Всего неделю назад всё вокруг Холланда было пропитано моей ненавистью и презрением, а сейчас я вся содрогаюсь от того, что он так близко. Так ужасно близко, но так недостаточно.       Его взгляд, его дыханием, его ухмылка — всё казалось моим. Я растворялась в его карих, почти чёрных глазах, уносясь в головокружительном водовороте всё дальше и дальше, пока совсем не обмякла в руках Тома, уже так по-собственнически придерживающих моё податливое тело. Всё внутри застыло в мучительном ожидании, воздуха совсем не хватало, а сбившийся пульс эхом громыхал в сознании. Прошу, сделай этот чёртов шаг, Холланд, я больше не могу.

Пожалуйста, не приближайся…

Ты же видишь, что делаешь со мной. Прекрати!

Нет, не смей так со мной поступать снова, в который чёртовый раз! Ты всё испортишь!

Хватит, Холланд, я хочу тебя ненавидеть! Высокомерный, заносчивый идиот!

Поцелуй… просто поцелуй меня. Пожалуйста. Прошу. Умоляю… Я так больше не могу…

      Я хотела оттолкнуть его. Или притянуть ближе? Убежать, скрыться как можно дальше от этого мучительного места. Или простоять тут ещё целую вечность, если он будет рядом? Раз и навсегда поставить точку. Или оставить запятую в этом вечном безмолвном вопросе, лишённом ответа? Ненавидеть так сильно, только бы быть как можно дальше от него. Или…       …или самой преодолеть эти чёртовы сантиметры, что разделяли нас?       Немой вопрос в моих испуганных, но жаждущих глазах не давал Холланду покоя. Рядом с ним я чувствовала себя маленьким ребенком, под этим чутким и внимательным взглядом становясь всё крошечней и всё беззащитней. Мне хотелось укрыться в его объятиях от всех проблем, но он и был моим самым сильным страхом, от которого я могла лишь каждый раз исчезать безмолвной тенью в надежде раз и навсегда забыть этот страшный сон. — Ты очень красивая… — прошептал он.       В тот момент мне стало нестерпимо страшно. Его шёпот словно кружил вокруг то наседающе громче, то пугающе тише, вихрем проносясь сквозь меня. В миг всё самое родное и тёплое, что секундой назад ещё виделось в нём, сейчас стало чужим и холодным, а в глазах, тех самых бездонных океанах, я стала тонуть, захлебываясь и проваливаясь под ледяную тёмную воду, где не было видно и дна. Я просто падала и падала вниз в большую и вязкую неизвестность, где вода всё сгущалась и темнела, где холод растекался по венам, пока пульс не превратился в безмятежную линию.       Я пятилась назад, как можно дальше от Тома, с ужасом смотря на всё то, что было и могло произойти. Боль прошлого пронзала настоящее, а сердце, что, казалось, таяло, всё также оставалось разбитым на осколки ледником.       Его взгляд стал озадаченным и напуганным. Том протягивал мне руки, желая удержать упущенный момент, а я всё продолжала отступать, сдерживая вот-вот наворачивавшиеся слёзы: — Постой, Софи… всё в порядке? — каждый звук его голоса, каждое слово всё напористей заполоняло пространство вокруг.       Всё это — ошибка. Одна сплошная погрешность, неурядица, сбой в расчётах. Нам нельзя, Том. Зачем ты изводишь меня? Я так тебе ненавистна? Почему ты снова и снова подходишь так близко ко мне? — Чёрт возьми, остановись! — Холланд поддался вперед.       Ещё шаг назад — и земля уходит из-под ног. Дальше только ветхая, не внушающая доверия оградка, после которой неминуемая встреча с ледяной водой всё близилась. Я боязненно оступилась и ноги подкосились: всего миг — и холодная вода начнёт обволакивать каждый участок плоти, словно сотни крохотных иголок вонзаются в тело, пока дрожь не достигнет этого незыблемого апогея, и всё вокруг перестанет иметь смысл. Падая, я не пыталась отвратить неизбежное: лишь только пристальней цеплялась за взгляд напротив.       Я боялась себя и его. Но больше я боялась нас.       Пара секунд — столько понадобилось Тому, чтобы крепкой хваткой вцепиться в мою руку, дёрнув на себя. Я оказалась там же, откуда тщетно пыталась сбежать — в его крепких объятиях. Теперь ещё ближе, ещё пристальней, ещё невыносимей. — Что ты творишь? — голос Холланда не сошёл на крик, нет, но стал таким твёрдым и лишённым прежней беззаботности, что я не устанно прокручивала его в своей голове, пытаясь отыскать в нём что-то скрытое и утаённое от человеческих глаз.       Я не находила слов и одновременно сгорала от желания о стольком ему рассказать. Попытки держаться подальше от Тома каждый раз падали в забвении, а от внимательных глаз было уже не скрыться. Я так боялась того, что он сможет увидеть в моём взгляде всё то, что я никому не позволяла тревожить, всё чаще и чаще избегая его присутствия. Но не сейчас. Мне хотелось укрыться, но не от него, а с ним, и никогда больше не отходить ни на шаг, но в то же время нестись со всех ног так далеко, так резво и так нестерпимо, лишь бы больше никогда и ни за что не увидеть этот взгляд в его глазах, не почувствовать тёплые ладони и обжигающее дыхание.       Тогда ты показался мне другим, Холланд. Без этой мишуры и натянутых улыбок, когда хочется лишь уткнуться в одну точку и просидеть так вечность; без заливистого смеха, который, на самом деле, до остервенения вымученный и пустой. Тебе ужасно идёт быть таким настоящим. Таким желанным, но совершенно не мной. Мне совсем нельзя тебя желать.       Я бы кричала, но не могла. А он лишь пристальней разглядывал каждую клеточку моего лица в мучительном ожидании услышать хоть что-то, но я продолжала молчать, лишь украдкой поглядывая в его глаза. — Ты боишься меня? — его вопрос словно разом вскрыл множество ран. Спокойный голос ни к чему не обязывал, пытаясь успокоить разворошенные шрамы.       Найдя в себе смелость взглянуть на него, я прочла во взгляде напротив что-то совсем незнакомое для себя. Ему было важно услышать ответ именно на этот вопрос, и он бы позволил укрыться хоть на множество лет в молчании в замен лишь на единственную честность. — Я боюсь себя, Том, но не тебя, — мне чертовски хотелось бы знать, что я не лгу ему, но найти в себе настоящий ответ я так и не смогла. — Я очень хочу в это верить.       Мне было страшно увидеть в нём последствия своих слов, то, что могло бы в щепки снести всё то хрупкое и неосязаемое между нами: колкости, еле уловимые улыбки, взгляды и недовольства, все прерывистые вздохи и замирания сердца лишь от одной только мысли о чем-то запретном. Ощущение его взгляда на себе вгоняло в краску, россыпь мурашек растеклась по телу, а я так и не смогла взглянуть на него ещё хоть раз. Всего один раз, чтобы запомнить каждую морщинку и родинку, рой веснушек на носу или едва заметную улыбку.       Едва ощутимо, словно боясь навредить, тыльной стороной руки Томас коснулся моего смущенного лица, провел неосязаемую линию у скул, очертив челюсть, словно художник, размашисто набрасывающий очертания на холст, и остановился, не решаясь продолжить дальше свой выверенный путь. Его рука, не касаясь, застыла в миллиметрах от моего лица, но я чувствовала каждой клеточкой тепло его рук.       Одаряя щекочущим чувством где-то в области ребёр, что сильно трепетало внутри, он коснулся моего подбородка, приподняв его, чтобы наши взгляды ещё хоть на миг не смели быть вдали друг от друга. Я не смогла оторвать взор от того, чего раньше даже не замечала: сеть крохотных морщинок, протянувшая у его глаз, смешная бровь, почему-то постоянно норовившая подняться выше, веснушки, аккуратно разбросанные по его сосредоточенному лицу, кудрявая прядь волос, которую он постоянно поправлял, то и дело небрежно спадавшая ему на лоб — всё в нём казалось мне таким незнакомым, но совсем не чужим. — Том… — моё шепот остался только между нами, словно всё вокруг замерло в этих нескольких сантиметрах.       Слова, взгляды, вымученные вздохи — всё казалось лишним. Том наклонялся всё ближе, превращая словно километровое расстояние между нами в руины и пепел, а все сказанные слова — в полупрозрачную дымку в воздухе. Так близко, как раньше никогда не смел себе позволить подойти. Так осторожно, будто, остановившись, боялся, что всё в миг растворится и больше никогда не повторится вновь. И так решительно, словно долгое время изнемогал в желании переступить запретную желанную черту. Его губы оказались в нескольких миллиметрах от моих, и он замер, всего на крохотный миг, перед тем как сделать то, что вскружало голову от одной лишь только мысли.       Сердце замерло в бесконечно тянущемся ожидании, секунды длились непозволительно и мучительно долго. Я поддалась вперед, к нему, не в силах больше выносить этот девятый круг ада, коснувшись таких запретных губ, утолив ноющее от изнеможения желание где-то внутри. Вопреки всему, что говорила, чувствовала, от чего постоянно убегала. Я позволила себе непозволительную роскошь, разрушив всё то, что было до этого, без права что-либо изменить.       Холланд уверенней впился в мои губы, завлекая в головокружительный поцелуй, от которого ноги подкашивались и всё трепетало внутри. Дрожь то стихала, то с новой силой ударяла по сознанию, все чувства перемешивались между собой, одаряя приятным спазмом по всему телу. Такой желанный, запретный, всегда непозволительно близкий, сводящий с ума одним только взглядом и улыбкой.       Ты сделал этот шаг, Холланд. А стоило ли оно того?       Что, если это самая большая ошибка? Оплошность, которой мы позволили случиться, пойдя на поводу у эгоистичных желаний? Что, если это окончательно разрушит меня, и я буду ненавидеть тебя всю оставшуюся вечность? А если ты поступишь как тогда, сделав мне нестерпимо больно? Я так хочу доверять тебе, Том, но не могу… я слишком хорошо тебя знаю. Как я позволила так близко приблизиться к себе? Как вновь могла поверить, не залатав прежние раны, которые с каждым чёртовым годом становятся всё болезненней и мучительней?       Ты — прошлое, Холланд, мне нужно было оставить тебя именно там, где-то в дальних отголосках сознания, и больше не вспоминать, ни за что не переступать порог твоего дома, не смотреть в твои глаза, не слушать твой голос и не видеть тебя. Я пыталась заглушить эту боль, но рядом с тобой она разрывала меня изнутри на крохотные кусочки.       Нам просто нельзя вместе, рядом, близко. Это не для нас — да и нет никаких «нас» — почему ты просто не можешь в это поверить? Зачем каждый гребаный раз ты подходишь так близко, делаешь так больно?       Всего пару мгновений назад его губы казались вожделенной роскошью, доступной лишь мне единственной, а теперь с каждый секундой отравляли колкой болью по всему телу. Я медленно отстранялась, всматриваясь в его лицо, и не могла поверить, что совершила такую непростительную ошибку. Нельзя было позволять сделать этот опрометчивый шаг, и ещё много шагов до этого. Я слишком боялась той боли, что он мог причинить, всё сильнее ощущая сметающую волну страха и отчаяния. — Что-то случилось? — его озадаченный взгляд врезался мне в память, а растерянный голос то и дело эхом громыхал в сознании.       Я всё больше отдалялась от него, близившись к дорожке, чтобы унестись отсюда, слиться с воздухом и больше никогда его не видеть, не слышать, не чувствовать. Я готова была отдать всё, что у меня было, только бы не ощущать это снова, находясь так близко к нему. — Я не… не… — мне слышался лишь мой дрожащий шёпот и эхо бешенного пульса. Нельзя было сюда возвращаться. Ни за что. Никогда. Что я наделала? — Софи, постой!       Голос Холланда отражался от высоких деревьев, догоняя меня, куда бы я не свернула. Я неслась назад, гряды слез стекали по лицу, противно обволакивая каждый участок кожи, страх всё рос, пока полностью не поглотил всю меня, оставляя за собой лишь дорожку отчаяния и злости.       Внутри всё немело, а по телу разливался жар. Я не замечала ничего вокруг: отрезвляющий писк телефона где-то в недрах олимпийки остался лишь непрошенным гостем. Уже после пары часов не останавливающегося потока мыслей я взяла в руки забытый мною телефон. Одно сообщение. Взгляд растерянно бегал от букве к букве. Я перечитала всё от начала до конца с десяток раз, и эти выверенные предложения лишь добавляли керосина в не унимающееся пламя.       Стоя посреди опустевшей улицы, я продолжала сжимать в руках телефон с непогасшим экраном, где подсвечивалось всего пара строк. Но они словно уже циркулировали по моей кровеносной системе, с каждым мигом отравляя всё безжалостней и нестерпимей. «Мне чертовски плохо. Приезжай.

Мама.»