Ради общего блага

Я лежал в палате, забинтованный, словно мумия, и совершенно беспомощный. Болела голова, болела кожа под повязками. Я смотрел в потолок и пытался отогнать от себя тяжелые мысли. Пути обратно уже нет. До конца жизни мне придется притворяться, обманывать, носить маску другого человека… В одиночестве думать об этом было невыносимо. Почти всё время я был один. Сиделки, которые убирали в палате, кормили меня и заботились о моих потребностях, не заговаривали со мной без надобности, да и я боялся заговорить с ними, боялся выдать себя. Каждый день приходили доктор Лоу или миссис Лоу и медсестра. Меня осматривали, перевязывали… опять же, почти в полной тишине. На четвертый день моего «заточения» с доктором Лоу пришла незнакомая мне женщина средних лет в медицинской униформе, которая представилась как доктор Берман. Светло-рыжая, с внимательным взглядом карих глаз, она сидела в кресле у моей койки и задавала мне вопросы, вроде бы мало связанные друг с другом. Кто я, дата моего рождения, где я нахожусь, что я помню о том, как именно оказался в клинике,… указав на циферблат настенных часов, спросила, который сейчас час. Спрашивала, какой валютой расплачиваются в Британии, попросила подсчитать в уме названные ею числа. А затем – кто мои друзья, есть ли у меня девушка, часто ли я общаюсь с родителями и что помню об их вкусах и привычках. Снова общие вопросы – и вслед за ними вопросы о личном. На которые я отвечал одно и то же, как меня учил Заганос. Я помню, что меня зовут Мехмет Бали и восьмого июня мне исполнится двадцать пять лет, я ехал в машине и попал в аварию, но об этом помню только удар и боль, я потерял сознание и очнулся уже в клинике. Всё. На общие вопросы отвечать можно, но если спросят что-то, связанное с французским языком – изображать неуверенность. «Ты учил язык в Хейлшеме и был хорошим учеником, твой оригинал тоже учил, но кое-как. Но в отличие от тебя, он жил в нормальном обществе, поэтому лучше не рисковать». Мне повезло: до этого дело не дошло. Еще через пару дней меня пришли навестить двое: крепкий на вид, но изрядно измученный мужчина, который будто не спал несколько суток, и стройная женщина с длинными светлыми волосами, чем-то неуловимо похожая на мой оригинал… или, скорее на меня самого. - Мехмет… солнышко мое, мальчик мой… - сев на краешек моей кровати, она осторожно коснулась моей руки. – Ты узнаешь нас с папой? Ну скажи, милый… Мужчина опустился в кресло. - Айлин! Не время нежничать. Я слабо улыбнулся и будто с усилием приподнял голову – движение, которое можно истолковать как угодно. - Уверяю тебя, Мехмет, если бы не заключение специалиста, я бы не поверил, что ты потерял память, - грубовато сказал «мой» отец. – Ты же у нас мастер выкручиваться. Я уже ко всему был готов. Но тебе придется пошевелить мозгами и понять, в какое дерьмо ты влип! Если бы не мать, я бы не выкладывал бешеные деньги, чтобы тебя вытащить. Беременная женщина и маленький ребенок, ты хоть понимаешь, что ты натворил?! Как ты мог?! На меня все журналисты набросились, как стая голодных волков. Я нанял целую толпу специалистов, чтобы доказать, якобы машина была неисправна и ты тоже стал жертвой несчастного случая. К Чемберзу еле подступился, чтобы убедить его взять отступные… да с тобой я с ума сойду… - Хватит, дорогой!.. – умоляюще воскликнула «моя» мать. – Мальчик и так еще слаб… - Помолчи, Айлин! Он для тебя всегда был слабым и беспомощным, вот и вырастила. Запомни раз и навсегда, Мехмет, это уже последний раз, когда я вытаскиваю тебя за уши из ямы. Реальная жизнь – это не твои дурацкие стрелялки, возможности сто раз погибнуть и воскреснуть, у тебя нет. Из твоего клона извлекли всё, тебя так перепрошили, как никого в Британии не прошивали. И заказывать новую копию я не буду. Хватит. - Да, папа, - покорно сказал я. - Когда тебя выпишут, ты переоформишь документы, возьмешь девичью фамилию матери и будешь жить у ее родных в Ницце. Год, два, три – сколько понадобится, чтобы скандал утих. И будь добр получить хоть какое-нибудь образование! Конечно, ты и раньше был не семи пядей во лбу, а уж чего от тебя теперь ждать, страшно подумать… но хотя бы какой-нибудь колледж искусствоведения или философии будь добр закончить, чтобы хоть перед людьми видимость была. - Хорошо, папа, - согласился я и зажмурился. Голова раскалывалась. Айлин Бали расплакалась, прижимая мою ладонь к своему лицу. Мне стало страшно. Она любила своего сына, каким бы выродком тот ни был. Она хотела верить, что ее ребенок выживет и исправится. И что бы я ни думал об обмане, в который меня втянули, и о своей вине, я не мог лишать ее надежды и смысла жизни. * Айлин навещала меня почти каждый день. Кормила меня, рассказывала о «моем» детстве, говорила, что не верит в то, чтобы я сам хотел творить жуткие вещи, это всё виновата дурная компания, с которой я связался, и нам повезло, что я их теперь не помню. «Слушайся отца, он тебе добра желает, хоть и держит в строгости». Понемногу я к ней привык и уже ждал, когда она приедет, будто она на самом деле была моей матерью. Но ведь, если так подумать, мы и правда родные… Семье Бали пришлось нелегко, но аварию признали несчастным случаем из-за неисправности механизма, а меня – «неподсудным по причине нарушений психического здоровья». Этот статус лишал меня возможности получить водительские права, работать в сфере финансов, вступить в политическую партию… но по сравнению с ограничениями, которых была полна жизнь донора, эти значили так мало! Иногда мне казалось, что я с ума сойду от вынужденного бездействия и необходимости притворяться слабее, чем я есть на самом деле. И я не знал, что сейчас происходит с моими близкими по прошлой жизни. Жива ли Ханна? Работают ли Кэти и Кэрри помощницами, или получили извещения? Где теперь Заганос и что с ним?.. Как мне смириться с мыслью, что мы никогда не увидимся, не будем спорить о самых разных вещах, что я не буду засыпать, склонив голову ему на плечо… Всё это уже не вернется. Он говорил мне: «Ради меня ты должен уйти в мир «снаружи». Ради меня ты должен жить, жить долго, без угрозы выемки и завершения». Но проходили дни за днями, а мне казалось, что я ушел на пепелище, на руины чужого дома. Если бы не мама – я привыкал звать Айлин матерью – не знаю, что было бы со мной. Она не знала истинных причин моей тоски и предполагала, что мне больно из-за того, что отец напоминает мне о моем незавидном прошлом. Но как бы там ни было, она пыталась меня приободрить, читала мне книги или включала фильмы, рассказывала о своей жизни и о городах, в которых побывала. Я больше молчал, боясь выдать себя. Наверное, во время операции умер не только настоящий Мехмет Бали, но и прежний я: я стал немногословен и осторожен. У меня не стало вообще никакого прошлого – только та жизнь, которая длилась сейчас.