Зеленый огонь

«Я в дерьме» — писал Джаред. — «Я в дерьме». И так — восемь раз. Нет, мой маленький дружочек, думал Дженсен, дерьмо — это не письменный стол в лошадином стойле. Это склянки с заспиртованными эмбрионами, твои неродившиеся братики рядком на каминной полке. Милые семейные сувениры, этакие фамильные реликвии. Дерьмо — это когда, не снимая кальсон, трахаешь жену на хрустящих от крахмала, кипельных простынях, а у самого задница слиплась от спермы. Или когда выворачивает сначала от перебродившего вина, а потом от запаха грудного молока в спальне. Когда не в силах отказаться ни от мерзости, ни от благодати, и наказываешь, мешаешь с грязью, последнее в угоду первому. После истории со свечой Матильде пришлось обрезать свои прекрасные волосы — увы, менее желанной она от этого не стала. Но в Шарлевиль, конечно, Дженсен писал совсем иное. Каялся, жаловался, обещал в самые ближайшие дни позабавить друга рассказами о мести всем тем, кто приложил руку к его изгнанию, — надо же было найти виноватых. В лихорадочных строчках сбивался на парижскую весну, доселе Джаредом не виданную, на извозчиков, прицепивших к затёртым лацканам белые и розовые каштановые свечи, на похожие на пирожные шляпки парижанок и сладкую до приторности сиреневую дымку по вечерам. Не город, а кондитерская лавка, и Дженсен отчаянно, зверски голодал. В мае он призвал Джареда обратно в Париж. Уже взлетая вверх по лестнице, через вонь и крысиный помёт, ссаживая руки на поломанных перилах, оскальзываясь и задыхаясь, Дженсен понимает, до чего нелепо выглядит в своей щёгольской палевой «тройке». Некстати вспоминается пара сухих соломенных стебельков, как-то выпавших из конверта вместе с очередным шарлевильским письмом. Джаред, глубоко презирающий деревню, стихи и письма сочинял в хлеву. И всё, на что Дженсена хватает теперь, это швырнуть перчатки — лайковые, нежно-кремовые, подарок Матильды, — в лестничный пролёт. И только потом толкнуть дверь. Измениться здесь ничего не могло, оно и не изменилось. Те же балерины — Форен, пройдоха, намалевал — задрав юбки, пляшут по стенам в тициановом огне. Соломенные стулья, железная кровать, тряпьё какое-то навалено в углу, там же скомканные черновики, и узкое мансардное окно, вылупившееся прямо в небо. Не говоря ни слова, Дженсен проходит внутрь, носком ботинка прикрывая скрипучую печную дверцу — сквозняк пылит золой, выкатывая легкие, сухие угольки. — Как ты? — в горле першит от узнавания, от густого запаха воска и полыни, — привычно, сахарно. Джаред не шелохнется даже, лежит на кровати с таким видом, будто прикован к ней с самого рождения, смотрит на Дженсена сквозь оплывающую свечу. Штаны у щиколоток в брызгах грязи, рубашка у ворота пожелтела от пота. Джаред такой же, как в самый первый день, когда Кабане сжалился и уступил ему этот угол под покатой крышей. Дженсен сам тогда развешивал одежду Джареда на просушку, единственный его сюртук, в котором семнадцатилетний гений явился в Париж — покорять Францию. А Джаред сидел на драном тюфяке у тлеющей, шипящей, как содовая, печки, шевелил босыми пальцами ног. «Мне кажется», — говорил, — «что каждое существо должно быть наделено множеством иных жизней. Вот ты, Эклз, не ведаешь, что творишь: на то ты и ангел. А твоя семейка — настоящая собачья свора.» Они курили — столько, что дым не помещался в комнате, — они пили до беспамятства, до галлюцинаций. Дженсен читал свои стихи, Джаред свои — никогда. Потом Джаред, униженный, непонятый чванливым, обманчиво богемным городом, вынужден был уехать, и Дженсен солжёт, если скажет, что ему не стало легче дышать в тот момент. Первые два дня. — Отлично выглядишь, — Джаред медленно опускает и поднимает веки. — Жена за тобой следит, ты, кажется, даже располнел. — Послушай, я не писал об этом, но я всё обдумал… — О, прекрасно! Значит, мне можно не беспокоиться, ты же всё обдумал, — перебивает его Джаред с ударением на «ты» и садится рывком, выпадая вперёд, злой, встрёпанный. — Ты разрешения у жёнушки спросил? У тестя? — Джаред, выслушай меня, ладно? Просто выслушай. Дженсену становится тесно все, будто одет с чужого плеча. И жарко — не натоплено, но крыша прогревается под мягким майским солнцем, и вечерами отдаёт тепло. Вместо вешалки к стене приставлены выломанные откуда-то доски, сколоченные в огромную решётку, туда он вешает сюртук, рубашку. И даже разувается, хотя пол грязный. — Для начала, — едко цедит в спину Джаред, — я хочу послушать про месть — тем, кто заставил меня сбежать и три проклятых месяца жить среди кур и навоза! Ну? Отвечай! Дженсен прижимает локти к бокам и считает капельки смолы, проступившие на дереве. — Так что ты решил? — голос тише и ближе. — Любишь жену или ненавидишь, жизнь свою — любишь или ненавидишь? Что ты делал всё это время, кроме как снимал мерки у портного и надирался у «Жутких типов» со всеми этими… поэтишками! — Последнее слово как плевок, и дальше так же, потоком: — Жизнь уродлива, Эклз, и ты стал таким же, лощёный, напомаженный, с тебя скоро от довольства жир капать будет, хорошо тебе, хорошо? — Теперь — да, — твёрдо отвечает Дженсен, поворачиваясь и глядя Джареду прямо в лицо, костистое, обветренное, с утопленными, поблекшими от бессонницы и — наверное, — гашиша, глазами. Протягивает руку, чтобы тронуть голую кожу в треугольнике порванного воротника. — А тебе? — О, — Джаред пятится и кривит рот. — Я покажу. Он хватает Дженсена за запястье, тянет за собой и толкает на постель, на ворох нестиранных одеял. Тут же, на шатком табурете у изголовья — бутылка абсента, спички и завёрнутый в газету колотый сахар. Джаред берёт кусок, тонкой струйкой льёт сверху абсент, так что он сочится между пальцами. — Хочешь узнать, каково мне? — Джаред быстро кладёт сахар на грудь Дженсена, посередине, чуть ниже сосков, и, оседлав его бёдра, склоняется над ним, целуя поочерёдно глаза — один и второй. — Смотри, Эклз. Почувствуй. Сухо чиркает спичка, и Дженсен кричит, запрокинув голову, затылком — в железный остов кровати. А Джаред, его мальчик, таинственный и утончённый, его архангел, держит его руки, распиная, и смеётся — губами, ресницами — в ровный шарик огня. И вопит, наверное, даже громче Дженсена — о своих нестерпимых кошмарах, о черных и белых лунах, которые догоняют друг друга, каждую ночь, каждую ночь… А потом падает сверху, вцепившись зубами в плечо, гасит боль собой, оплавленный сахар склеивает их ожоги в одно, но Джаред будто не чувствует, задыхается в самое ухо: — К кому мне наняться? Какому чудищу поклониться? Какую святыню осквернить? Чьи сердца разбить? Что за ложь извергнуть? По чьей крови ступать? Что сделать, чтобы ты понял меня? Дженсен молчит. Смотрит в закопчённый потолок, по черноте почти неотличимый от неба. Он не понимает и не поймёт никогда, но пока Джаред идёт за своими лунами, Дженсен будет следовать за ним. Так надо. Грудь у него горит, внутри и снаружи, руки и ступни холодные, подмышки мокрые, тонкая кожа в уголках глаз чешется от соли и, конечно, не стоИт. Но он покорно позволяет себя перевернуть, сам раздвигает ноги. — Расскажи мне, Дженсен, что ты делал со своей женой? — Джаред мнёт его мошонку, трёт всей пятернёй промежность, ногти у него неаккуратные, обломанные, царапаются, он никогда не бывает нежен. — Поджигал, как всегда? У неё волосы вообще остались — хоть где-нибудь? — Он сплёвывает на пальцы и рывком пропихивает сразу два. — Говори! — Я бил её, — выдыхает Дженсен, успевая сжать зубы прежде, чем из горла вырвется крик. — Джаред насаживает его на член, стонет сладко, тягуче, и от этого стона у Дженсена вся кровь приливает к паху, наконец-то, да. — Она этого заслуживает, не так ли? И входит до конца, так, что Дженсен цепляется за железную спинку кровати и закусывает край одеяла, пахнущие плесенью шерстинки липнут к языку. — Она не хотела, а я… — Дженсен шире расставляет колени. — Я сорвал гардину и вытащил шнур, и этим шнуром… Джа-ред… Говорить Дженсен больше не может, да Джаред и не просит. Трахает размашисто, без ритма, его руки мечутся по спине, щипают, гладят, потом кулаком в поясницу — лежать, мол, не дёргайся, терпи, принимай. Дженсен протискивает руку себе под живот, дрочить не выходит, но так тоже нормально, уздечка проезжается по пальцам — рельефно, жёстко. И бёдра скручивает на раз — коротит, белеет под веками. Через мгновение Джаред наваливается всем весом сверху, мычит что-то неразборчивое, тычется носом в шею. Потом скатывается с кровати, возится в ворохе тряпья — где одежда, где что, не разобрать, — и Дженсен слышит глухой стук стекла о дерево. — Повернись, — приказывает Джаред. И, когда тот слушается, переворачиваясь на спину, Джаред льёт абсент на свежий, вспухший, сочащийся ожог. Алкоголь разъедает кожу, кажется, что насквозь, до кости, до сердца. А потом Джаред наклоняется и слизывает — широко, через всю рану, — абсент, сукровицу, боль, и кончиком языка ведет по краю, кругами. «Чёрная луна», — думает Дженсен, — «Белая луна. Чёрная луна. Белая луна. Чёрная…»