Breathe for me

      Тогда словно что-то внутри меня обрушилось. Сначала он рассказывал что-то о своей самооценке, хейтерах, давлении со всех сторон, отсутствии поддержки, но мне что-то подсказывало, что он недоговаривает. Тогда я открыто спросил у него, а сказал лишь одно слово. Чимин. Дальше последовала пауза. Я все понял, однако через какое-то время он продолжил: - Когда я увидел его впервые, подумал, что он очень милый, еще такой маленький и прелестный, однако с каждым днем я привязывался все больше и больше. Мы с ним хорошо общались, не знаю, замечал ли ты это тогда, он был последним, кто к нам присоединился. Однако позже... - его голос задрожал, он сделал довольно длительную паузу, прежде чем смог продолжить. - Позже я понял, что влюблен в него. Я начал гнобить себя за это, мне не нравился тот факт, что Чимин все же парень, а я считал себя максимально натуралом. Но все еще больше усугубилось, когда я узнал, что сердце Чимина также занято. Несмотря на то, что он мастерски разыгрывал перед камерами шуры-муры чуть ли не со всеми, он был (да и сейчас, чего греха таить) без ума от Чонгука, который в свою очередь обожествлял Тэхёна. Ты хоть понимаешь, какой пиздец творился? Да и творится сейчас. Ты ничего этого не видел. Не хотел видеть, дела сердечные других людей в принципе мало кого обходят. Тебе не понять, как это: любить человека и понимать, что в его сердце для тебя места нет. Тебе не понять, что я чувствую. И чем ты мне здесь сможешь помочь? - с этими словами он отвернулся к окну, а я даже ничего не мог ответить.       Хотелось кричать. Кричать, что я, именно я больше остальных понимаю, что он чувствует. А понимаю именно из-за него. И я осознал сполна именно в тот момент, что шансов у меня нет. Никаких. Вот в этой группе не может не твориться какого-то пиздеца, это наверняка. У нас все хорошо только у так званых Вигуков, у НамДжинов вроде нормально, хотя есть свои особенности. А дальше что? Я люблю Хосока, он - Чимина, Чимин - Чонгука, Чонгук - Тэ. Почему все не может быть нормально? - Ты не можешь из-за этого лишить себя жизни, слышишь? - я все же взял себя в руки, чтобы продолжить. - Это не причина. Просто представь, что Чимин что-то сделает с собой из-за Чонгука. Каково тебе будет? - Даже не говори мне об этом, я не хочу представлять. Но почему ты мне это говоришь? Будто кому-то есть дело до того, умру я или буду жить дальше, страдая где-то в углу. - Есть. Поверь. - Я не хотел больше ничего говорить, не лучший сейчас был момент для признаний, а он, кажется, даже ничего не заподозрил, только с недоверием посмотрел на меня и развернулся обратно к окну.       Я не знаю, как вообще держался тогда. Внутри все пекло, кричало, билось. Хотелось выплеснуть все наружу, но я не мог. Будто все шлюзы закрылись, имея за цель разорвать меня изнутри. Тогда я бился в этом внутреннем отчаянии, задыхаясь, словно в бушующем океане, который проникал даже внутрь меня. Если до этого я имел хоть какую-то мизерную надежду, рассчитывая на то, что его сердце не занято, то сейчас...       По своему обыкновению я много думал о том, ради чего сейчас живу. В группе образовалась цепочка, которая заканчивается именно на мне. А это значит, что моя смерть никому боли не принесет. То есть как. Они, конечно, погрустят, но быстро забудут и продолжат жить своей жизнью. С родителями у меня всегда были сложные отношения, они не верили в то, что я смогу чего-то добиться. А я разрывался, лишь бы им это доказать. И доказал: прошел сложный период трейни, сидел в студии до посинения, написав уйму песен, в группе я был далеко не бесполезен. И верил, что Бантан станут лучшими в мире, и пытался сделать для этого все, что от меня зависело. Однако поддержки от них я все равно не увидел. Родители для меня стали теми людьми, которые пытаются демотивировать, но добиваются совершенно противоположного результата.       Но тогда мне было все равно, как группа будет продвигаться без меня. Я лишь хотел, чтобы у Хосока все было хорошо. Я готов был пожертвовать не только своим счастьем, но и всем собой ради него. Я понимал, что не могу сейчас уйти, не зная, что он в порядке, поэтому поклялся себе, что буду поддерживать его столько, сколько смогу.

***

На следующую ночь я заметил, что Хосок снова не спит. Тогда я решил заговорить с ним: - Скажи, ты когда-нибудь пробовал обратить на себя его внимание? Вот не в плане обычного дружеского общения.       Он призадумался, хотя я и так знал ответ. - Вроде бы нет. - Вот. Ты даже не пытался. Закрылся в себе, впал в эту чертову депрессию, стал раздражительным и начал всех бесить. Да, это так, возможно, ты и сам это замечал. Тебе не кажется, что ты даже не дал ему шанса тебя получше узнать? Времена трейни были довольно сумбурными, мы тогда все общались друг с другом, никто никого не выделял. Мне кажется, что тебе сейчас нужно взять себя в руки, отбросить весь негатив и постараться исправить ситуацию, а не опускать сразу руки. Или пытаться их на себя наложить. - Но Чимин... А Чонгук... - он пытался что-то возразить, но я поспешил перебить его. - Поверь, я знаю Чимина. У него семь пятниц на неделе. Да и откуда тебе знать, что на самом деле творится в его душе? - Но он постоянно говорит о Чонгуке, когда мы вместе, он старается стать рядом, поговорить. Да и вообще, видно же... - Что видно? Скажи мне, Хосок, что тебе блять видно? Еще скажи, что умеешь читать человеческие сердца.       Мне правда тяжело давался этот разговор. Пытаясь сделать его счастливым, я подвергал себя ужасным мукам. Но мне было плевать на себя. - Ты должен выбраться отсюда как можно скорее. Продолжай халтурить с лекарствами, на плановых встречах с психологом говори, что все хорошо. Если не выберешься отсюда - сойдешь с ума по-настоящему. А там, за пределами психушки, тебя ждет действительно важная миссия, которая может сделать счастливым не только тебя, но и Чимина. Ты должен это сделать, я верю в тебя.       И он послушал меня. Действительно мне поверил. Я наблюдал изо дня в день, как меняется его настроение, как меняется он сам. Его изменения и частые визиты то менеджера, то самого директора Пана, привели к тому, что примерно через неделю его выпустили. Уходя, он держал меня за руку, благодарил и просил, чтобы я возвращался скорее. Но я не мог.       Не принимать лекарство у меня не получалось, как бы я не пытался, трюки Хосока были чем-то слишком запредельным. Я почти не мог двигаться, дойти до туалета было настоящим подвигом. Есть не хотелось, поэтому я мог пропускать приемы пищи по несколько дней подряд. Чувствовал, что уже не живу свою жизнь, что уже не принадлежу себе, но бороться не было ни сил, ни желания. Особенно с тех пор, как выписали Хосока. Я ужасно скучал, постоянно плакал в подушку, думал о том, как он там, не случилось ли чего, есть ли кто-то, кто сможет его поддержать. Я хотел находиться рядом даже несмотря на то, что был ему не нужен. Но я не мог.       Еще спустя пару дней у меня стали случаться приступы паники, я метался по комнате, как ненормальный, хотя по идее чисто физически не мог этого сделать. Но я делал, даже не осознавая этого. Чтобы обезопасить окружающих, меня таки отправили в местный "карцер". Ужасное место. Еще более ужасное, чем то, где я уже был в своем городе. Ужасно белые пустые стены, одно маленькое окошко где-то под самым потолком, холодный воздух. И абсолютная тишина, сводящая с ума. Меня привязали к кровати кожаными ремнями, аргументируя это тем, что я могу себе навредить. И оставили. Через какое-то время пришла медсестра с двумя качками, чтобы поставить мне капельницу. Наверняка еще одно лекарство, делающее из человека кусок мяса.       Проходил день за днем. В какое-то мгновение я даже сбился со счета. Мысли не покидали мою голову ни на мгновение, но благодаря новому лекарству я практически постоянно спал. Единственным мостом между мной и внешним миром была медсестра, которая приходила три раза в день, ставя капельницу и принося порцию чего-то похожего на кашу. Они серьезно считают, что депрессию лечат именно так? Что вообще можно вылечить хоть какую-то психическую болезнь таким образом? Глупые. В таких обстоятельствах даже нормальный бы чокнулся.       А я и так был ненормальным. Я не знал, что с Хосоком, как он сейчас, но мой мозг под влиянием лекарств и моей собственной параноидальной склонности рисовал поистине страшные картины. Я видел его смерть в своей голове тысячи раз. Разные варианты смерти. Потом у меня начинались приступы и ремни на руках и ногах врезались в кожу, оставляя глубокие рубцы, оставляя пятна крови на белых простынях. Но никто не реагировал на это и не приходил. Всем было все равно, и я это понимал.       Даже мне самому было все равно.