Это любовь

      Вокруг все такое серое. Отвратительно-скучного серого цвета. Питер всегда был блеклым и невзрачным, с этими своими высокими и бесцветными многоэтажками, старыми зданиями, из которых время высосало всю яркость, скверами и дорогами, будто вымощенными из затхлой обыденности. И небо. Боже, хоть когда-нибудь в Питере бывает чертово солнце? Редко — конечно, но сейчас не тот случай. Наверху все еще скуднее, чем здесь, внизу. В метрах десяти хотя бы находится детская площадка, которая пусть и сделана из цветастого пластика, но ранним утром, когда вокруг никого, она выглядит просто несуразной кляксой, которую добавили просто чтобы было. А там, над головой, все сплошь светло-серое. Полотно, окутавшее город, готовое в любой момент проронить прозрачные капли, размазывая вокруг грязь, словно одной серости ему мало. Как же это все надоело.       Даня делает глубокий вдох, глядя наверх, и медленно закрывает глаза, замирая на месте. Торопиться ему некуда — и так уже всю ночь он где-то был. Кажется, кто-то из друзей позвал его к совершенно левому чуваку, у которого есть кальян и какой-то классный табак. Стоило догадаться, что одним табаком не обойдется. Алкоголь, трава, кажется, кто-то притащил закладки, громкая музыка, покалывание на кончиках пальцев, огромное пространство в голове. Когда он все же пришел в себя, то решил, что вернуться лучше поздно, чем еще позднее, но метро не работало, а в такси он не хотел. Ему следовало хоть немного проветриться, потому что дома — Миша. Дома…       Телефон вновь трещит, вызывая шумный выдох и раздражение внутри. Уже четвертый раз. Или седьмой? Считать не хотелось. Как и отвечать. Потому что все будет так же, как и всегда: тихий голос, с так хорошо сдерживаемой злостью и волнением, его собственные отговорки, попытки найти оправдания, глупые и никому не нужные обещания. Как давно он пообещал бросить дуть и пить, ради их… них? Кажется, это было в подобном дворе, когда он так же возвращался с очередной вписки, с дико мутными глазами и хриплым голосом, только начинающим приходить в норму. Сознание тогда едва пробуждалось, но этого хватило, чтобы что-то придумать, как-то выкрутиться, пообещать, что это последний раз, что их отношения ему важнее… И важнее же. Это не было ложью. Только вот этого мало, чтобы измениться. Изменить свою жизнь. Это сложно. Ему нужно время. Или это опять оправдания?       — Хэй, — хрипло говорит он в трубку, прислоняя ее к уху и вновь прикрывая глаза.       — Привет, Дань, — в каком бы состоянии он не находился, как не был бы накурен или пьян, этот голос всегда заставлял его проснуться, возвращал в ебучую реальность, напоминая, какое же он дерьмо на самом деле. — Ты вернешься сегодня домой?       — Да… Я уже иду.       — Ты пришел в себя?       — Да, там было не много.       — Я жду тебя. Приходи, — и на этом разговор заканчивается.       Даня открывает глаза и шарит по карманам замерзшими руками. На улице прохладно, снега нет, но из-за ветра как-то отвратно. Опять где-то потерял сигареты. Блять.       Дома он стягивает куртку и снимает кроссовки, щелкает замком, закрываясь, и наконец проходит в комнату. Их комнату. В которой все так же: небольшой беспорядок из валяющихся тут и там вещей, остатков софтбокса, который они никак не выбросят, кучи проводов и разной атрибутики для определенных видео, которую так же никто не хочет убирать. А на кровати, забравшись на нее с ногами, откинувшись на спинку, с наушниками в ушах и закрытыми глазами, сидит Миша. Рядом валяется, кажется, пустая пачка из-под чипсов, покрывало смято, но не убрано, то есть он еще не ложился. Вряд ли бы он стал заправлять постель, если бы хоть сколько-то спал.       В блеклом свете из окна заметно, как открываются большие карие глаза, а усталый взгляд сталкивается с его собственным. И с этого все начинается. Даня снова в дверях, снова руки врозь, снова едва ли не валится с ног и снова обещает все, что может. Слова вьются веретеном, сталкиваясь и путаясь, повторяясь, меняясь, утрачивая свой смысл и превращаясь в просто попытку скрыть за ними то, что он просто не знает, что ему делать. И Миша вновь поднимается, ничего не говоря, обнимает его. И тогда Даня уже не может ничего сдерживать. Он прижимает парнишку к себе, цепляясь за кофту, сжимая ее в кулаках, и они вместе оседают на пол. Хватаясь друг за друга, прижимаясь друг к другу, понимая, что ни один из них не сможет без другого.       Даня все понимает. Понимает, как хуево он поступает с Мишей. Понимает, как все эти загулы буквально убивают того, вытряхивая последние частицы чего-то того детского и светлого, нещадно ломая его, вызывая немой крик. Как и понимает, что, несмотря на это, тот не бросит его. Не сможет. Порой привязанность Миши пугает его. Потому что она слишком чистая, слишком искренняя. Он боится в конец разрушить то, что между ними есть и самого его. Боится забрать все и не отдать взамен ничего. Оставить один пепел на руках да пустоту в глазах.       Даня давно уже сунул свои руки в петли этих привычек, связал сам себя и смотрит на висящую рядом веревку, то делая шаг к ней, то вновь отдаляясь. Избавиться от пут сложно. Он старается скрыть это за кучей слов, за какими-то клятвами, за оправданиями и ответными упреками. Он боится. Боится, что если лишится этого, то перестанет быть собой. Потеряется где-то в собственной пустоте и тьме, не сможет выбраться из вакуума, останется совершенно один. И потому прячется. И потому снова пьет, курит. Когда ты видишь то, что тебя засасывает, ты думаешь, что сможешь это контролировать. Это не так страшно, как сплошная тьма. Это — хотя бы видимость контроля.       Затем все повторяется. И снова. И еще раз. Когда Даня дома, все рушится — они ссорятся, кричат друг на друга, кидают вещи и высказывают все самое ужасное друг о друге. Когда Даня вне дома, все рушится еще больше — внутри становится так гадко, что это не заполнить никаким дымом или алкоголем, а взгляд карих глаз скользит по нему почти с отчаянием, с немым криком, с глухим стоном-просьбой: спаси меня. Только вот чтобы кого-то спасти нужно сначала спасти себя.       Еще одной темной ночью он вновь приходит поздно. Но каждый рваный вдох и каждый шумный выдох, сорвавшийся с поалевших Мишиных губ кричит лишь об одном. Его руки, плавно, дурманяще скользящие, его тихие, но чувственные стоны, то, как он податливо выгибается, прижимаясь к телу, как отвечает на каждое прикосновение со всей нежностью, всей яркостью — все это кричит об одном. О самом важном, самом трепетном, самом главном и нужном. Именно это в конце концов их приведет куда-нибудь. К чему-нибудь.       Это любовь.       Любовь.       Я люблю.       Спаси меня, я люблю.       Спаси себя, я люблю.       Не уходи, я люблю.       Люблю.