My Silver Lining

С самого детства Твик твёрдо знал: любовь надо заслужить. Это знание въелось ему в кожу, волосы, кости и мышцы. Ещё до того, как в жизни появились первые друзья. Таскай ящики чуть ли не больше тебя весом, не кричи, ведь ты всего лишь привлекаешь внимание, как всегда, и вот выпей ещё кофе, и ничего он не странный — ты просто выдумываешь как обычно. И если ты сделаешь всё вышеперечисленное, то, может, в конце тебя и погладят по голове и скажут сухое «молодчинка». И когда ему, для того чтобы приняли в компанию, пришлось проходить через всякие испытания, это показалось Твику совершенно нормальным. Потому что разве мог он кому-то понравиться просто так, учитывая, насколько он невыносимо, отвратительно, ужасно раздражающий? Так что он терпел и то, что Кайл и Стэн, аки парочка симбиотов, игнорировали всех окружающих, только если им не было что-то нужно от них; и то, что Картман играл на его нервной системе с беспощадностью слона в посудной лавке; и то, что с Кенни постоянно происходила непонятная херня; и то, что Баттерс не понимал нихуя, смотря на мир своими голубыми глазами и вечно получая от него по ебалу как метафорически, так и в прямом смысле. Он всегда думал: это его вина, что к нему не относятся лучше. Потому что принятие можно заслужить, если только постараться. И, наверное, это и стало причиной того, что он в своё время запал на Стэна. Ведь ему не нужно было ни спокойное принятие Стивенс, ни доброта Баттерса, ни временами неуклюжая забота Кенни — ему нужно было доказательство собственной ебанутой парадигмы. А Стэну… Ему нужен был кто-то, кто слушал бы ту же музыку, что и он, смотрел ему в рот, хоть как-то восполняя самооценку, разъёбанную сначала Венди, а потом — Кайлом, и внимал. Тогда Твик ничего и никого не видел — он был слишком занят тем, что пытался подобрать ошмётки чужой любви и внимания, подсев на качели чужих эмоций. Иногда Стэн мог неделями его игнорировать. Иногда — приобнимал, чаще по пьяни, и шутя называл своим лучшим другом, после Кайла, разумеется. Потом он перестал шутить. Стэнли был по большей части милым, до одури обожал своего пса и рыдал несколько недель после его смерти, честно пытался перейти на вегетарианство — хоть и постоянно срывался на мясо, — мог починить что угодно, играл на гитаре с ошибками, но очень вдохновенно, и умел улыбаться так, что сердце замирало. И за эту улыбку Твик был готов сделать всё что угодно. Вполне возможно, что именно на тот момент ему стоило задуматься, что единственный из друзей, кто никогда его ни о чём не просил и не требовал доказательств вассалитета, и был самым надёжным и верным. Или о том, что Бебе Стивенс мило вела себя лишь с теми, кто ей нравился, а на тех, кто вроде как выгоден, довольно быстро клала большой метафорический болт, что часто выходило ей боком. Или о том, что нормальным людям не надо ничего доказывать: ты им либо нравишься, либо нет. Но на тот момент Твик не думал. На тот момент Твик, какими бы ни были его причины, влюбился по уши со всем максимализмом и дурью пятнадцати лет. Он целиком и полностью доверял тому, кому доверять не стоило, и пошёл бы за ним на край света и дальше, совершенно беззаветно и безответно. Так что если б Стэн сказал ему прыгнуть с крыши, он бы прыгнул. Если б велел пойти в огонь — пошёл бы. И если б попросил лечь под почти незнакомого чувака, пригрозившего двум юным идиотам полицией… В этом случае не было сослагательного наклонения. Это случилось. И если для Твика после той ночи мир уже никогда не был прежним, то для Стэна будто ничего не изменилось. Он всё так же слушал с ним музыку, всё так же пересказывал умные слова умерших пятьдесят лет тому назад мыслителей и всё так же выпивал в тех барах, куда пускали по тем хреновым липовым документам. А Твик умирал. Ему казалось, что от него отрезали часть души, и теперь этот огрызок был спрятан неизвестно где, и кто-то с наслаждением тыкал в него различными острыми предметами. И, чтобы хоть как-то заглушить эти отвратные ощущения и вернуть какой-никакой контроль над собственной жизнью и телом, он начал причинять себе боль уже испытанным методом. Становясь на колени перед теми, кто был лет на восемь старше его. Перед этим, правда, надираясь до полувменяемого состояния, потому что в трезвом его бы просто-напросто вырвало. За год Твик как-то сумел загнать всё происходящее в относительно управляемое русло. Ну или ему казалось, что управляемое. Бары сменились квартирой Кевина — старшего брата Кенни, — а мужики около тридцати — студентами колледжа и такими же молодыми оболтусами, только из старшей школы, пытавшимися выжить в жестоком мире капитализма. Части было плевать, кого трахать, часть хотела попробовать с парнем, и кто-то из них действительно был геем. Но Твику было плевать: в конце концов, хоть так он чувствовал себя нужным, и да — кому нужна эта ваша чёртова любовь, если от неё становилось лишь хуже? И именно в квартире Кевина случилось то, что окончательно выжгло остатки хоть какой-то симпатии к Стэну Маршу. Произошло это на диване, выглядевшем так, будто его только что вытащили с помойки, в гостиной. Спустя некоторое время после того, как Марша бросил Кайл, поэтому тот постоянно пребывал в разных стадиях алкогольного опьянения. А Твик по старому обыкновению играл в няньку и для разнообразия был трезв. Кенни и Картман тусили в городе по какому-то делу, связанному с кокаином, фармакологической компанией и итальянской мафией; точнее, тусил Картман, а Кенни уже следил, чтобы последствия не были слишком трагичны для их штата и мира в целом. И именно тогда, когда они остались наедине, Стэн абсолютно внезапно и нагло засосал Твика. Тот совершенно подобного уже не ожидал (и, более того, не хотел) и вырвался как только смог. В этот раз животный, дикий ужас не был приглушён алкоголем. — Какого хрена? — Твик честно пытался казаться возмущённым, но на самом деле его трясло от ужаса и отвращения. Отвращения к самому себе. — Тебе ведь всё равно, с кем, — сказал Стэн, и ладонь его как-то сама легла Твику на пояс, а потом скользнула под рубашку всего лишь через пару мгновений, — так почему бы тебе не переспать со мной? В этот момент то, что оставалось от сердца Твика — от той метафорической части, символизирующей способность любить, — издохло окончательно. А с ним случился совершенно безобразный нервный срыв с переливчатым скулежом из «не трогай меня, не прикасайся ко мне, слышишь ты, слышишь?!». И потом, уже сидя на кухне укуренного Кевина, дрожащий словно осиновый лист, прямо как в детстве, Твик решил, что с него хватит. На следующее утро Стэн по старой доброй традиции притворился, что ничего такого не случилось. Как обычно. А Твик не стал. Но и все грехи не припомнил. Просто отстранился и сделал вид, что всю жизнь ему было всё равно на Стэна Марша. Слова, впрочем, остались. Картман мог говорить про него всё что хотел, и это не имело никакого значения, но вот это вкрадчивое: «Тебе ведь всё равно с кем», — въелось Твику под кожу. После этого на место отчаянному желанию любить и быть любимым пришло такое же упорное отрицание любви как таковой. В каком-то извращённом виде он действительно заслужил хоть не любовь, но привязанность. Только вот конкретно от Стэна ему уже это стало не нужно. Он думал, что ни от кого не нужно. Но, оказывается, нужно. И дело было даже не в Крейге Такере, который всё это время был у него перед носом и, оказывается, обладал запасом нерастраченной заботы и любви, которые он, правда, зачем-то вылил в чёрную дыру по имени Твик. Дело было в том, что всё это время его окружали люди, которым он нравился просто так. Без особых сложностей. Те, ради которых не надо было ходить сквозь огонь, воду и тащиться по краю пропасти. И просто куча народу, которых он на самом деле бесил не так сильно, как твердил в голове голос, подозрительно похожий на голос его отца. И Твик злился. На себя по обыкновению — за то, что не замечал ничего вокруг, что замкнулся на себе и жрал изнутри, как грустная печальная змея. Но к Стэну… к Стэну он ощущал сейчас звериную, блестяще-белого электрического цвета ярость. Он и не думал, что способен так ненавидеть человека. И поначалу казалось, будто это чьи-то чужие чувства… Но у него было на них право. И поэтому, когда Кенни спросил у него, скрипящего от злости зубами, всё ли в порядке, Твик по привычке соврал. Он искренне надеялся, что это будет его последней ложью о Стэне Марше. В порядке не было ничего уже давно, и, пожалуй, он собирался уже спалить все прогнившие остовы старых мостов. — Он что-то ещё про меня говорил? — наверное, не стоило спрашивать, но какое-то подсознательное, почти мазохистское удовольствие от этого, будто вскрывал старую, мерзкую, загноившуюся болячку. — Слушай, Твик, я понимаю, что тебе сейчас плохо, но… Блять, не знаю, как даже сказать, ты не накручивай себя, ладно? То есть это, конечно, пиздец, но у нас сейчас ещё больший пиздец, который надо просто не сделать ещё большим пиздецом, так что просто постарайся держать себя в руках. — Ага, — сумрачно отозвался Твик, слишком уж погружённый в собственные переживания. Стены вокруг становились чернее с каждой секундой по направлению к школе. Мир вокруг будто действительно разваливался на части, ещё недавно новые дома сияли пробоинами выбитых окон, и где-то из-под облупленной, потускневшей разноцветной краски проглядывали скелеты кирпичных стен. В воздухе висел странный затхлый запах — так пахнет закрытая комната, которую не проветривали месяцами, или же дом престарелых, куда почти не приходят посетители. Старостью. Отчаянием. Безнадёжной и безраздельной тоской. Аделаида — следует отдать ей должное — изящно огибала чёрные зловонные лужи, в которых плавали то ли насекомые, то ли черви, и людей, стонущих от боли, часть из которых была покрыта различными язвами и гнойниками. Чья-то кожа, наоборот, напоминала сетчатое решето, сквозь которое на волю рвались термиты. Кто-то по пояс утонул глубоко в асфальте, словно в зыбучем песке, и не мог выбраться, пока земля вокруг сжималась всё крепче. — Ты точно уверен, что всё будет как прежде? — Ну да. В смысле, понимаю, что это выглядит сомнительно, но если б после каждого такого события наш город не возвращался к исходному состоянию, то тут бы уже была чёрная дыра. Карен думает, это как-то связано, кстати, c нашими с ней смертями. Ну, вроде как это на самом деле наподобие жертвы за грехи нашего города, где каждый второй поклоняется лавкрафтианским божествам… В какой-то момент Твик закрыл глаза, потому что ту его часть, которую не пожирал изнутри гнев, постепенно догрызал дикий звериный ужас. Он, казалось бы, должен уже привыкнуть — но как человек может с таким свыкнуться? — Ты пытаешься меня отвлечь? — его голос дрожит, а руки ещё сильнее вцепляются в седло. — Нас обоих, — поправляет Кенни, — впрочем, мы уже почти приехали. Здание школы выглядело так, будто покинули они его не несколько дней назад, а десятилетий. Стены разлетались на глазах, оставляя покрытые ржавчиной коридоры и классные комнаты, которых было гораздо больше, чем раньше. Твик мог поклясться, что где-то были видны фрагменты зданий их начальной и средней школы. Внезапно подувший ветер заставил пожалеть о том, что он не носил перчаток. — Ну и где Джим? — Меня больше интересует, где Стэн, — у него уже еле получалось скрывать злость, пробиравшую до дрожи в теле, — по идее, они должны быть рядом? — Наверное, но… Слушай, может, с ним что-то случилось? — Будь Твик чуть менее поглощён собственными эмоциями, он непременно обратил бы внимание на то, что Кенни как-то слишком переживал за Джимми. Ну, то есть у него, конечно, были некоторые физические проблемы, но, блин, по сути, он мог надрать задницу кому угодно, так что и очередной конец света для него был так, небольшой неурядицей, которую стоит просто перетерпеть, выдавая несмешные шутки. Но сейчас Твику беспокойство Кенни было выгодно, так что он собрал остатки самообладания и предложил: — Может, разделимся? Ты попробуешь найти его, а я — Стэна. Быстрее управимся. Он знал, что при желании Кенни мог найти сотню контраргументов. Начиная классическим — ну какие дебилы расходятся, это же только в «Скуби-Ду» помогает, да и то не всегда — и заканчивая тем, что непонятно как они найдут потом друг друга в здании, напоминавшем их школу, которое при этом не было их школой. Но люди часто выбирают не тот вариант, который кажется им более логичным и разумным, — а тот, на который влияют их эмоции. Твик страдал этим особенно часто, а в некоторых пороках они c Кенни были похожи как близнецы-братья. Можно было ясно увидеть, как порывы сердца и благоразумие схлестнулись между собой и как благоразумие довольно быстро проиграло. — Ладно. Давай так. Лошадь осталась у входа в школу, явно не желая иметь ничего общего с происходящим внутри, и Твик её не винил. Внутри него ярость и тревожность, страх и озлобленность сплелись в клубок электрических змей, и лишь сейчас он наконец-то смог высвободить их. Он не просто знал, куда идти — его тянуло туда невидимым канатом, как нить Ариадны — сквозь разломанные стены, разрушенные проёмы дверей, и поднимаясь по лестницам, которые начинались и заканчивались в одном и том же месте. Он не был уверен, сколько прошло времени. Может, час. Может, пара минут. Время было каким-то странным, оно будто бы превратилось в расплывчатую бензиновую лужу, заставляя увязнуть в нём окружающих. Но Твик был уверен в одном. Сегодня он сделает Стэну очень больно. Вернёт тому всё, что причитается, и даже больше. Какое-то странное ощущение собственной бесконечной правоты охватило его. Все сомнения будто бы растворились, изъеденные ржавчиной, пропитавшей окружавшие их стены. Обычно Твик пытался рассмотреть ситуацию со всех сторон, чаще в итоге обвиняя себя во всём, что пошло не так, потому что собственная вина была одной из немногих вещей, которую он способен был контролировать. Но не сегодня. Он понял, что оказался в нужной комнате, лишь когда увидел, что в ней нет дверей — даже той, через которую он зашёл, — и хотел было уже начать паниковать, но тут ему стало не до паники. Тело Стэна лежало на деревянной поверхности учительского стола, словно мешок, полный гнилых осенних листьев. То, что он на самом деле жив, видно лишь по его мерному медленному дыханию. — Ну, здравствуй, Стэнли, — Твик не кричал, что вы — он говорил с ним обманчиво-мягко, как с капризным ребёнком, — и давно ты знал? — Что именно? Что я никому не нужен, что я мешок дерьма с костями, что я только и делаю, что порчу жизнь всем: Кайлу, тебе, собственной матери?.. — Твик оборвал его на полуслове, кладя руку на грудь, которая будто бы состояла из вязкой, похожей на желе массы, а не из костей, кожи и мяса. — Как же ты задрал себя жалеть, а? — он еле сдерживался, чтобы его не ударить. — Ты знал, что был я в тебя влюблён, Марш? Он почти рявкнул, потому что не знал, что делать с этим аморфным телом. — Кайл знал. Его это, наверное, дико бесило, знаешь, — в его голосе в этот момент прозвучало нечто, похожее на тепло, — и это многое объяснило на самом деле. Ну, то есть объяснило, почему ты так готов мириться со всей моей хернёй. — Был готов, — поправил Твик, — но сейчас единственное, чего я хочу — это разъебать тебе лицо, или сломать все кости, или… Стен издал сухой кашляющий смешок. Мрачный такой, наполненный каким-то нечеловеческим отчаянием и тоской. — Валяй: ты всё равно не сможешь навредить больше мне, чем я сам. Ты же понятия не имеешь, почему я в это ввязался? — Да мне насрать, — процедил Твик. Он врал, разумеется, потому что части его не будет, наверное, плевать никогда. Первая любовь не забывается — она остаётся с тобой навсегда: загнившими, криво зажившими ранами, которые иногда дают о себе знать. — Надо же, как Такер тебя испортил, — Стэн вздохнул. В свете школьных ламп его лицо выглядело почти зелёным, — а ты всегда был единственным, кто меня понимал. Ну, мне так всегда казалось, знаешь? Кайл, он восхитительный, но он же цельная натура, не переломанный, как ты или я. И ты всегда был со мной таким ласковым и понимающим, Твик, даже когда не стоило, надо было догадаться, наверное, но это ничего бы не изменило. Я бы всё равно сделал тебе больно так или иначе. Это было бы неизбежно. И Кайл меня бы бросил — не из-за этого, так из-за чего-то другого… — При чём здесь Кайл? — сухо спросил Твик. В голове стучали барабаны, кровь текла по венам, и больно-больно-больно — почему же так больно, если всё равно? Потому что он говорил об этом так отстранённо и холодно, как о забавной зверушке, как о питомце, которого подарили в детстве, но который не очень-то был тебе нужен и умер глупой, нелепой смертью, которую можно превратить в материал для стендапа. Твик был не нужен. Никогда: ни в детстве, ни в старшей школе, ни тогда, той ночью. Всё, что он считал доказательством собственной важности, было иллюзией, миражом, обманкой. Как статист в мире, где существуют лишь Кайл Брофловски и Стэнли Марш. — Он меня из-за тебя бросил, — сказал Стэн всё тем же равнодушным и пустым голосом, — не поверил. Мне никто не поверил, кстати. Просто Кайл хотел докопаться до правды, как обычно. Ну и докопался, сказал, что меня презирает. И что с него хватит. Так что всё это и твоя вина, знаешь ли. — О нет, Стэнли, — он чуть ли не промурлыкал, — во всём всегда был виноват ты. Ты хоть представляешь, что со мной произошло из-за тебя? Знаешь, не понимаю, почему я когда-то думал, что в тебе есть хоть что-то хорошее. Да, ты гнилой насквозь. Неудивительно, что тебе досталась Чума — просто всё твоё дерьмо наконец-то вылезло наружу, — с каждым словом его голос становился громче. — Не Чума, а Депрессия. В остальном согласен. — Да какая, твою мать, разница?! Ты — гигантская чёрная дыра, Марш. Ты только и делаешь, что жрёшь чужие силы, надежды и поддержку, не двигаясь с места, а потом винишь других в своих проблемах. Да было бы лучше, если б тебя вообще никогда не существовало! В нормальном состоянии Твик бы такого не сказал. Но его нервы — раскалённые, словно проволока в лампе накаливания — в этот момент были напряжены как никогда: ему хотелось сделать Стэну настолько же невыносимо больно, насколько всё это время было ему. — Я знаю. Именно поэтому я всё это и затеял. Понимаешь, даже если я умру и попаду в ад, то мне всё равно придётся жить с собой. А себя я ненавижу гораздо сильнее, чем ты можешь представить, Твик. Я хочу исчезнуть. Раствориться — так, чтобы ни ты, ни Кайл, ни кто-то ещё не помнили о моём существовании. Так всем будет лучше. И Твик понял бы его. Конечно бы понял. Потому что он тоже, бывало, не хотел просыпаться по утрам и потому что знал, каково это — когда хочется пропасть навсегда и никогда больше не чувствовать. И эта тоска, живущая в них обоих, превратила их в монстров — кого-то больше, кого-то меньше. Потому что разве есть смысл пытаться стать лучше, если весь мир дерьмо, и ты сам дерьмо, и всё, что у тебя есть — это лютая беспредельная тоска и тяжесть на сердце? И Твик ненавидел это ощущение всей душой. И, соответственно, ненавидел Стэна Марша, как прямое его воплощение. — Никакого забвения тебе не видать, Стэнли, — он склонился над ним, глядя прямо в непроницаемо-чёрные глаза. Ни белка, ни радужки — одна лишь непроглядная темнота. Твик попытался вспомнить цвет его глаз, но не смог. Приняв окончательное решение, он поднял руки и крепко, изо всех сил обхватил шею Марша. Чувствовал, как под пальцами бугрился чужой кадык, как бился пульс, как напряглось чужое безвольное тело. И в тот самый момент, когда Марш уже почти задохнулся, он отпустил его вновь, с каким-то садистским наслаждением наблюдая, как тот заглатывал воздух, словно утопленник, которого вытащили из воды. — Последние слова? — неизвестно, на что он надеялся. Потому что извинений он явно не получил бы, да и надобность в них исчезла уже давным-давно. И в этот момент Стэн улыбнулся. Слабо-слабо, почти мученически. — Сейчас ты безумно похож на него. И Твик вновь сжал шею Стэна обеими руками. Не обращая внимания на то, что в комнате стены стали темнее, и на то, что руки его покрылись чем-то чёрным и блестящим, похожим то ли на машинное масло, то ли на нефть. Только вот Марш не умирал: он переставал дышать на минуту-две-три, а потом начинал снова. В конце концов Твик потерял терпение и схватил ближайший стул, который ещё недавно выглядел гораздо более новым и значительно менее обшарпанным. Однако и удар по голове ничего не дал. Она треснула, словно орех, но внутри была совершенно пустой. Ни мозга, ни крови — ничего. И стоило Твику закрыть глаза и открыть их, как Стэн стал целым, всё так же смотря на него со слабой улыбкой. — Попробуешь ещё раз? — Ещё как! — но в тот момент, когда Твик глазами попытался найти что-то острое и железное, в комнату ворвались Кенни с Джимми. — Твою мать, Твик! Что ты натворил?! — Он убил меня шесть раз. Не то чтобы мне было больно, ведь я ничего не чувствую, — но это было неприятно. — Блять, Стэн, вот тебе плевать, сколько раз я умирал из-за вас с Кайлом, — почему мне не должно быть плевать?! — Кенни поднял руки, и его роба немного нелепо собралась у локтей. — Там Северная Корея разбомбила Южную, Китай объявил войну России, а в Лос-Анджелесе началась эпидемия какой-то странной болезни. Этого не должно было происходить ещё минимум дня два! — По-по-потом у н-нас выр-выр-выр-выр-выр… отключило интернет. — По-моему, всё ясно, — Твик пожал плечами, — нам надо его убить, и тогда всё станет как прежде, — в пальцах он вертел ручку, — я читал в интернете, что можно убить человека карандашом, если знать, куда целиться. — Твою мать, Твик, просто встань и ничего не делай. Точнее, Джим, — следи за ним, чтобы он ничего не сделал, — Кенни сделал паузу и добавил: — Пожалуйста. Мне надо кое-кому позвонить. На Джимми Твику нападать не хотелось — тот ведь совсем ему ничего не сделал. Но именно в тот момент, когда он задумался о нанесении тяжёлых телесных уже ему, он осознал, что, пожалуй, что-то в его неизвестно откуда взявшемся желании убить-разорвать-уничтожить-стереть-с-лица-земли было не так. Сейчас ты безумно похож на него. — Крейг! — Че-чего Крейг? — Джимми явно не понимал, к чему клонил Твик. Впрочем, он и сам не был уверен, к чему именно. — Он с Кайлом? В новостях не было ведь про глад и про армию зомби. — Н-нет. И в этот момент и злость, и обида, и жгучая калёная ненависть отступили, сметённые буйной волной паники и ужаса. Потому что у него были веские основания полагать, что Крейг нескольких смертей не выдержит. Как и он. В голове его носились по кругу мысли о несделанном и невысказанном. Сотни вещей, которые можно и нужно было сделать по-другому. И всё это было уже неисправимо: они так и останутся в том моменте, в той ссоре, и всё, что у него будет, — это та дурацкая шапка и знание того, что он проебал всё, что только можно. Где-то в реальности на заднем фоне Кенни по телефону пытался втолковать Его Темнейшеству, что его присутствие необходимо немедленно и что не важно, что не важно, что он там ожидал: — Это же Южный Парк — чего вы ожидали? Действительно, чего он ожидал.