Прошло два месяца с тех пор, как я попала в Берлин. Гестапо меня так и не вызвало. Очевидно, оно решило, что пока за мной нет хвоста. В течении двух месяцев, я путешествовала по Берлину, посещала местные достопримечательности.
Берлинский кафедральный собор, замок Шарлоттенбург и другие места, которые оставили незабываемые впечатление. Наверное, в каждом большом городе есть улицы, известные на весь мир. В Киеве — это Крещатик, в Москве — Арбат, а вот в Берлине — это бульвар Унтер-ден-Линден, который протянулся от Бранденбургских ворот до Дворцового моста. Когда-то эта улица была местом вооруженных восстаний и массовых демонстраций.
Наконец-то началась учеба. Я познакомилась со своей новой, если так можно выразиться, вожатой. В Германии их называют старшими братьями и старшими сестрами. Мы их просто должны были называть «старшими» или «старшинами», как в Армии солдаты называют сержантов и командиров.
1 сентября, я познакомилась с Ингер Фелч. Она и была моей вожатой. Строгая, решительная, но справедливая. Ей было 17 лет. Судя по всему, последний школьный год училась. Что интересно, я была самой юной в классе и в движении. Девочкам было по 15 лет, а я, поскольку получила документы в 14, была прикреплена к этой группе. То есть, здесь были девушки, достигшие первые стадии совершеннолетия. Ингер была типичной пруссачкой. То есть, имела вытянутое лицо и нос, с довольно холодными глазами. Тут же мне вспомнились пруссаки из Наполеоновсикх войн и времен Фридриха Великого. Я про себя подумала, вот почему европейских девушек стремятся так рано выдать замуж. Видимо женщины в Европе быстро стареют и о внешнем виде не особо заботятся. Несмотря на ее холодную внешность, мы быстро нашли общий язык.
Однажды она мне сказала:
— Я знаю, что ты из России и видела тебя там. Не выделяйся от остальных и тогда все будет хорошо. Обращайся ко мне, я помогу тебе, если тебе будет нужна помочь или дружеский совет.
Тогда я очень сильно испугалась. За одну минуту перед глазами пролетела вся жизнь. Я думала обо одном: что мне делать? Стоит ли это всего? Чертово болото. Трясина, в которой я тону день ото дня, захлебываюсь. И не за что зацепиться, некому помочь. Не выбраться никогда — потому что поздно. Потому что никак. Но лишь потом я поняла, что Ингер не собирается меня сдавать в Гестапо или доносить на меня начальству.
— Хорошо, я буду советоваться с тобой по любому вопросу.
— Отлично. Я рада, что ты понимаешь правила и готова им подчиняться, — ответила она, немного улыбнувшись. — И да, кое-что еще.
— Что?
— Если тебя не вызовут — сама руку не тяни и на вопрос с места не отвечай, — выдала Ингер и посмотрела в сторону класса. — Помни, что у нас выскочек не любят.
Я поняла это, когда оказалась в школе, в первый день учебы. В немецких школах ценились нисколько ответы на вопросы, а дисциплина и порядок. Если нам задавали вопросы, мы должны были отвечать строго по конспектам. Любой ответ, выходящий за рамки, тут же злил преподавателей и ученика могли заставить после урока убирать класс или писать на доске «исправительные фразы» — что-то вроде: «я не буду нарушать дисциплину в классе» или «урок — это не место для дискуссий».
Я поняла, что такое казарменные порядки в школьной жизни. Еще одной проблемой было то, что девушек обучали приготовлению пищи, стирке, уборке и уходу за детьми, а с началом войны — стрельбе и защите родины. Как и в пионерских организациях, все это носило обязательный характер. Однако нам все проели брешь, что мы женщины и не должны думать ни о чем, кроме рождения детей и создания семьи. Если я к этому относилась по-философски, то многие девушки уже говорили: «Вот выйдем замуж и избавим себя от учебы. Будем рожать, и исполнять свой долг перед фюрером».
Я очень быстро поняла, что разница между нашими пионерами и членами Гитлерюнгенда, более чем очевидна. Печально, но факт, я теперь должна была отвечать «практически всем» лишь одно: «хочу рожать детей для фюрера». Это в какой-то степени как слоган, девиз по жизни, которое по их мнению самое главное для любой немецкой женщины. Узнать, что такое свобода, узнать, какого это — жить так, как хочешь ты, жить по своим правилам, без страха сделать то, что хочет душа — не возможно. Тут совсем другие порядки, другие моральные принципы, которые не должны выходить за рамки позволенного. Потому что так заведено: дом — место, где ждут, где не причиняют боли. И лишь твердят: «Правильная женщина должна быть хорошей супругой и матерью, большее им не дано».
Первый месяц прошел без сюрпризов. Я понимала, что в чужой стране лучше молчать, вести себя нужно так, как принято обществом, чтобы лишний раз не выделяться из толпы. Ингер позвала меня к себе, обсудить кое-что и поболтать о моем нахождении здесь. Это был день, когда поехала в один из округов Берлина. Скорее, это была деревня. Там я впервые услышала, страшную новость об уничтожении людей в лагере и издевательства над остбайтерами (рабами).
А дело было так: я шла по одному из районов Берлина и заметила человека лет шестидесяти в сером костюме. Человек пел знакомую песню: «Эх, дороги. Пыль да туман. Холода тревоги, да степной бурьян…», — ему не дали закончить. Женщина сорока лет на вид, вышла из дома и стала бить его палкой. Я долго не могла понять что делать, но потом я взяла себя в руки и все-таки решаю осторожно придвинуться ближе, медленно-медленно сокращаю расстояние — ноги предательски дрожат, тело охватывает своего рода паралич, мысли путаются в один комок.
Ладно, спокойно. Тихонечко.
Я подбежала и схватила ее за руку, она попыталась освободиться. Я очень надеялась, что женщина забавы ради не заорет в самый неподходящий момент. Но нет, она не издает ни звука, только рукой без слов дергает: резко, грубо перехватывает мою ладонь в воздухе и чуть сжимает. Не сильно, но и не особо дружелюбно.
— Какого черта ты мне мешаешь? — не громко, но достаточно грубо спрашивает она, сверля злобным взглядом мою ладонь, которую все еще сжимала. — Я бью этого жалкого еврея, который поет вместо того, чтобы работать!
— Хорошо бить, однако зачем? — тихо, но достаточно уверенно спрашиваю я. — Если он умрет, то какой толк от трупа? А ведь он вскопал ваш огород, а не вы. Это уже труд, и он должен быть вознагражден.
— Чертовка, — выдает женщина, отпуская руку. — Не лезь не в свои дела, чтобы потом не жалеть не пришлось.
— Вы успокойтесь, пожалуйста, — продолжаю я, закрывая собой бедного человека. — Если вы его убьете, то вам придется обучать нового человека все тому, что умеет он.
Женщина посмотрела на мужчину истекающего кровью.
— Ладно, живи пока, — ее голос звучал резко, внушал дикий страх, но я старалась не подавать виду. — Имей ввиду, если я еще раз увижу тебя сидящем на моем огороде. Забью до смерти, понял?
В этом на первый взгляд тягуче-устрашающем голосе сквозит сталь — ледяная, обнаженная. Будто тоненькие смертоносные иглы, что медленно, методично вспарывают кожу. Я почти ощущаю фантомное покалывание, но приказываю себе не сходить с ума.
— Да, хозяйка, — сказал Старик.
— Вот и славно, пошел в сарай, — скомандовала женщина.
Он исполнил ее волю и побежал в указанное место. Она проводила его взглядом и посмотрела на меня холодным, лишенным человечности взглядом. Тишина длится очень долго, она хмурится непонятно чему, так и не отнимает взгляда от меня, упирается куда-то в сторону сарая. Я все это время с интересом наблюдаю за ней, боясь привлекать к себе лишнее внимание. Женщина трет заспанные глаза и хмурится сильнее, будто не понимая, где она вообще находится. Возможно, так и было.
— Вы еще узнаете, что значит перечить старшим, — отметила женщина, закрывая дверь сарая. — Смотри, будешь еще слезы лить.
Я ушла со страхом в душе. Я теперь поняла, какая судьба ждет еврейский народ и русский тоже. Странно и то, что ни один немец не захотел помочь старику. Только пожилые люди мне сказали, что я зря его защитила, ведь он представитель «низших рас»? Был ли это вопрос или утверждение, я так и не поняла, но я категорически не могла согласиться с ними. Что за дикая, животная ненависть к другим нациям? Что за принципы, позволяющие им так обращаться с ними? Будь он еврей, поляк, украинец, русский — все равно он человек и ты имеешь право на жизнь.
На полноценную, нормальную жизнь.
Та женщина все-таки успела доложить о моем поступке. Ингер вызвала меня к себе, на откровенный разговор. Она была вне себя от разочарования. Конечно, защитила человека — сразу аморальная личность, которая нарушила все возможные и невозможные законы их общества. Но на этот раз мне крупно повезло. Ингер сказала, что не станет докладывать об этом в Гестапо, но это только первый раз. В следующий раз мной будут заниматься соответствующие органы.
Я поняла, что теперь я сама стала рабыней на более или менее терпимых условиях. Впоследствии, я выяснила, что я не одна такая — детей с нордическими чертами вывозят из России и за три-четыре месяца превращают в немцев. Судьба у детей складывалась по-разному. Одни жили хорошо и у них появлялись любящие родные. Другие попадали в яму, где новые родственники издевались над ними.
Дядя и тетя, слава богу, обращались со мной неплохо. Тем не менее, после случая с остбайтерами. Я должна вести себя осторожнее. Немцев тоже могут отправить туда или еще хуже убить в застенках Гестапо. Поэтому, моя задача не привлекать внимания и не давать повода Ингер.
Ведь немцы беспощадные, хладнокровные убийцы, которые не имели основного — совести.
Немцы не только не сочувствовали пленным, но убивали и использовали их как скот. Для них другие народы, это дешевая рабочая сила. А может и хуже, удобрение для земли. Обычные бюргеры относятся ко всему этому так же, как немецкие солдаты на поле боя. Если в России поголовно истребляют русских, значит, немцы наживут себе опасных врагов в лице обычных людей. И если немцы не изменят отношения к ним, они могут проиграть войну. Ведь если верить газетам, Блицкриг затягивается, а погибло уже более 300 тысяч немецких солдат. Во всяком случаи, старик Олдэн так и сказал, что потери высоки. У нас целые дивизии превращаются в полки, а полки в роты. Генералы лгут, когда пишут не более 45 тысяч солдат погибло.
Олдэн не был старым, но после ранения на Восточном фронте. Он поседел и стал шептать: «Р-р-русские они п-п-перебили м-м-мой полк. Они п-п-перерезали горло нашим с-с-солдатам. Они сохранили мне ж-ж-жизнь, когда узнали, что я не выдал евреев и п-п- предложил им бежать, пока не поздно. М-м-мы, немцы, мы п-п-пришли на их т-т-территорию и у-у-убили кучу детей и женщин. В ч-ч-чем, собственно, наша вина»
— Якоб, не надо, — умоляла его супруга. — Тебя арестуют.
— Д-д-дорогая, я убивал по п-п-приказу б-б.безоружных солдат.— он снова плакал, не пытаясь даже скрыть этого. — Я з-з-зверь, а не человек.
— Якоб, прекрати, ты… — жена безуспешно пыталась его успокоить. — Все хорошо, дорогой, все хорошо.
Врачи признали его инвалидом. Сказали, что он контужен и может скоро умереть.
— Н-н-никогда, слышите никогда, — схватил он доктора за ворот рубашки. В его глазах читался страх, — никогда не воюйте с русскими. Р-р-русские, они п-п-придут в Берлин и отомстят нам!
— Я сделаю вашему мужу укол, — пояснил врач. — Это страшная вещь. Но вы сильная женщина, поэтому держитесь.
Якоб, как ни странно, был не один такой. Даже с железными нервами великан Дранк вернувшись из Армии, сказал:
— Вытащите из стола все приборы, детей ко мне не подпускать и со мной не говорить — иначе убью вас всех.
А католический кардинал, служивший на Восточном Фронте сказал на одной из своих молитв: «Бог отвернулся от Германии. Мы идем в пропасть. Кардинал не мелочился, и в Адрес Гитлера летели самые отвратительные заявления. Вы народ Германии поймите, вы служите не Богу, а сыну Сатаны. Душегуб не способный любить и способный только убивать. Как вы можете убивать себе подобных в этих жутких местах (в концлагерях). Что вы за люди?!»
Священник был арестован Гестапо и 18 сентября приговорен к расстрелу. Его последние слова были:
берегитесь волков в овечьей шкуре. Вы не понимаете или не желаете понять, что творите. Будьте вы прокляты, будьте все вы прокляты. Приспешники Сатаны.
Огонь!
Гальдер, который был главой штаба сухопутных сил Германии, посчитал потери в танках, самолетах и живой силе.
— Либо мы захватим Москву в это году, либо придется договариваться о мире, пока русские не собрались с силами. Иначе мы проиграем войну, — Фриц Тодт обергруппенфюрер СА, генерал-майор Люфтваффе пришел к примерно такому же выводу. — Мы теряем больше, чем при всех предыдущих компаниях. Я должен рассказать об этом Фюреру.
***
НЕБО
В сентябре начало холодать. И хотя я привыкла к холоду. Но мне стало казаться, что дело не в погоде. А в людях. Немцы перестали радовать жизни. С восточного фронта стали приходить плохие новости. В октябре ситуация стала становиться хуже. Еще больше людей стало прибывать в гробах, а то и в качестве разорванных тел. Что и хранить уже было нечего. Родственникам такое показывать было нельзя. Трудно описать, что это было человек или прах.
В октябре, меня вызвали в Гестапо. На этот раз, это за мной приехал незнакомый мужчина в штатском или как говорится, в визитке. Он сказал, чтобы я села в машину. Я послушалась. У меня была мысль, что они все прознали о еврее, о женщине и проблемах с Ингер. Однако в Гестапо меня ждали другие новости. Минуя охрану, мы прошли к Мюллеру. Мюллер сидел, размышляя над последним делом. Я подумала, что это моя папка. Но когда он ее закрыл. Я увидела то, что при правильном раскладе не должна была видеть. Это было личное дело моей тети Софи. Мне казалось, что он наверняка скажет, что она агент, хотя она была обычной домохозяйкой.
Но этого не случилось.
— Мари, у меня для вас плохая новость.
Меня кидало то в жар, то в холод, я не знала, что на этот раз подготовила мне судьба. Я молчу, сижу у самого края и лишь затравленно смотрю в ответ. А потом внезапно приходят воспоминания, наваливаются разом, будто с остервенением вгрызаются в стенки мозга. От этого мне отчаянно хочется сделаться невидимой, а еще лучше — просто исчезнуть к черту.
— Какая? — спросила я, дрожащим, сломленным голосом.
Мюллер отнимает голову от спинки дивана, отрешенно смотря на захлебывающуюся словами меня. Приподнимает брови в притворном удивлении, он будто вообще не хочет говорить мне ничего. Или по крайней мере пытается понять как это сделать, пытается найти слова, которые не так бы сильно ранили меня. Но он их не находит. Голова гудит, виски терзает тупая боль, а я все продолжаю смотреть на него, и от того ему еще сильнее хочется просто закрыть глаза, просто проспать еще пару часов. Или хотя бы закинуться алкоголем, дабы не говорить того, что должен.
— Ваша тетя больна туберкулезом, — он все-таки находит в себе мужество сказать мне эти слова, от которых моя жизнь перевернется с ног на голову.
— Не может быть, — тихо выдаю я, смотря ему в глаза. — Тетя София здорова.
— Моя дорогая, это болезнь давно ее уже мучает. Мы не хотели вам говорить. Все надеялись, что она поправится. Но как видите, все получилось иначе.
Я впервые в жизни побеспокоилось о чужом человеке. Казалось, какое отношение эта женщина имела ко мне. И все-таки, она заботилась обо мне и называла дочкой. Я решила, что нужно ей помочь любой ценой.
— Я хочу помочь ей. Что я могу сделать?
— СС гарантирует ей лечение. У нас лучшие врачи. При хорошем раскладе, она проживет еще два-три года, — указал Мюллер. — В ином случае, она долго не проживет. Перспектива год, может меньше. Я могу предложить вам работу.
Доносчица.
Доносчица. Доносчица. Доносчица.
Кошмар. Это затянувшийся кошмар. Все идет не так, как я планировала, вообще все не так. Я только хотела выпутаться из собственных проблем, а вместо этого утопаю в новых — так стремительно, что вышибает дух. Мюллер, конечно, не тот, кто подаст мне руку, чтобы помочь, напротив, он, скорее, надавит на затылок посильнее, погружая меня во все эти проблемы глубже и глубже. Он всего лишь один из многих.
— Моя дорогая, требуется ваше согласие и только. Ваша тетя будет жить в Швейцарии, и вы с дядей сможете ее навещать, — сказал Мюллер.
— Я… согласна.
— Хорошо, подпишите документы.
Я взяла документы и посмотрела содержимое. Там было написано следующее. В случаи, если я соглашусь, мне гарантируется работа в лучших учреждениях Германии, хорошая зарплата и как это неудивительно. Возможность сдать все экзамены в мае 1942 года.
— Я вот не поняла последний пункт. Почему я не могу сдавать со всеми?
— Понимаете, мы хотим, чтобы вы под предлогом болезни своей тети съездили в Швейцарию, — подчеркнул Мюллер. — Моя дорогая, мне все равно русская вы, еврейка или немка. Для меня как для чиновника, это не имеет значения. Имеет значение другое. Если вы будете на нас работать. Я готов помочь вам устроиться после этого в институт и получить нормальную профессию. У Гиммлера другие планы. Он хочет прикрепить вас к Аненербе. То есть «источник жизни». Сделав из вас, извиняюсь за выражение, корову на сностях. Он заинтересован в том, чтобы девушки не получая высшего образования, рожали детей. Желательно от 6-12 человек
— Не может быть!
— Может, моя дорогая. Еще как может. Понимаете, в силу того, что в Германии мало мужчин остается. Женщин по достижению 16-17 лет. Начинают использовать как основных продолжательниц рода и вида.
— То есть, если я закончу ее в 1943 году, меня никто, не спрашивая, отправит в Аненербе?
— Совершенно верно, поэтому не отказывайтесь от своего шанса. И вам будет легче и вашей семье тоже. После 25 декабря вы поедете в Швейцарию. Будете там две недели. Вас и других учеников, будет курировать оберштурмфюрер СС Вильгельм Геттлинг. Он один из наших специалистов.
Мое поведение его внезапно забавляет, и на это нет какой-то конкретной причины, просто в одночасье накатывает. Он продолжает следить за моим взглядом, который уставился в одну точку, пока в голове я обдумываю решение. Мужчина медленно протягивает мне документы и я, взяв ручку из его руки, подписываю эти бумажки. Бумажки, цена которым — жизнь моей тети.
— И да, еще разговаривайте с иностранцами только с разрешения господина Геттлинга. Это важно.
— У меня вопрос, — выдаю я, полностью прослушав его слова. — А кто будет учить меня до того момента, когда я поступлю в институт?
— Вейнер, помощник и заместитель Геттлинга, — пояснил Мюллер.
***
Наступил ноябрь 1941 года. Начало стремительно холодать. Последний месяц был самый неудачный для немцев. Стало ясно, что план Барбаросса потерпел крах. Однако Гудериан и многие другие генералы готовились к захвату Москвы.
К 29 октября, когда наступление гитлеровских войск удалось остановить, бои шли уже в 80–100 километрах от Москвы. Гитлер требовал во что бы то ни стало захватить Москву до начала зимы. Для нового наступления на столицу командование группы армий «Центр» развернуло 51 дивизию, в том числе 13 танковых и 7 моторизованных. Перевес в силах оставался на стороне противника: в людях в 2 раза, в артиллерии — в 2,5 раза, в танках — в 1,5 раза.
Наступление немецко-фашистских войск возобновилось с северо-запада 15–16 ноября, с юго-запада — 18 ноября. Главные удары противник наносил в направлениях Клин — Рогачево и Тула — Кашира. В конце ноября врагу удалось овладеть Клином, Солнечногорском, Истрой, выйти к каналу Москва — Волга в районе Яхромы и занять Красную Поляну (в 27 километрах от Москвы). Здесь он был остановлен.
В районе Каширы и Тулы советское командование 27 ноября нанесло контрудар по 2-й танковой армии генерала Гудериана, отбросив ее от Каширы. Потерпев поражение под Каширой, 2-я немецкая танковая армия попыталась обойти Тулу с востока и северо-востока, но 2–4 декабря советские войска отбросили врага на исходные позиции. 1 декабря немецкие войска предприняли попытку прорваться к Москве в районе Апрелевки, но и она провалилась.
Находясь под Тулой, Гудериан предпринял попытка использовать свои танковые части, от которых осталось, дай Бог соединений. Но было ясно, что крах Третьего Рейха не за горами. В декабре произошел провал, вся сила и дух немецкой Армии были надломлены.
Гудериан был отстранен от своей должности.
Генерал Хайнц Гудериан писал: «Москва — это не только голова и сердце СССР. Это также центр связи, политический центр, самая индустриальная область и узел коммуникаций всей страны. И если мы в Москве одержим победу над силами врага и выключим центральную сортировочную станцию Советского Союза, тогда перед нами падут и остальные его области».
Силы и моральный дух немецкой армии были надломлены, создались предпосылки для перехода советских войск в контрнаступление. Советские войска под Москвой к началу декабря насчитывали около 720 тысяч человек, 5900 орудий и минометов, 670 танков и 760 самолетов. Немецкие войска имели 800 тысяч человек, 10400 орудий и минометов, 1000 танков и около 600 самолетов.
Замысел советского командования заключался в разгроме ударных группировок противника. К контрнаступлению привлекались войска Калининского и Западного фронтов и 2 правофланговые армии Юго-Западного фронта (командующий Маршал Советского Союза С. К. Тимошенко). Главный удар наносил Западный фронт.
Контрнаступление началось 5–6 декабря на фронте от Калинина до Ельца. 9 декабря советские войска освободили Рогачево, Венев, Елец, 11 декабря — Сталиногорск, 12 декабря — Солнечногорск, 13 декабря — Ефремов, 15 декабря — Клин, 16 декабря — Калинин, 20 декабря — Волоколамск…
К началу января 1942 года войска Западного фронта вышли на рубеж рек Лама и Руза. 26 декабря был освобожден Наро-Фоминск, 2 января — Малоярославец, 4 января — Боровск. Успешно развивалось контрнаступление и на левом крыле Западного фронта. 28 декабря был освобожден Козельск, 30 декабря — Калуга, в начале января 1942 года — Мещовск и Мосальск.
7 января 1942 года контрнаступление завершилось. Его результатом стал разгром основных сил 2-й, 3-й и 4-й танковых армий и соединений 9-й полевой армии вермахта. 38 немецких дивизий были разбиты. Гитлер снял с постов главнокомандующего сухопутными войсками генерал-фельдмаршала Вальтер фона Браухича, командующего группой армий «Центр» Бока, командующих 2-й и 4-й танковых и 9-й армиями Гудериана, Эриха Гепнера, Адольфа Штрауса. Всего своих должностей лишились 35 фельдмаршалов и генералов вермахта.
Общее наступление
5 января 1942 Ставка Верховного Главнокомандования приняла решение о переходе в общее наступление на всех стратегических направлениях с целью разгрома главных группировок врага. 10 января войска Западного фронта освободили города Можайск, Верею, Медынь, Киров, Людиново и Сухиничи. Войсками Калининского фронта и левого крыла Северо-Западного фронта были освобождены города Пено, Андреаполь, Селижарово, Торопец.
Наступление войск Западного фронта на Вязьму, начавшееся 26 января, успеха не имело. Немецко-фашистское командование подтянуло подкрепления, которые отбили атаки советских войск и нанесли им тяжелые потери. 20 апреля 1942 года советские войска перешли к обороне на рубеже Ржев, Гжатск, Киров, Жиздра.
Вступление войск Красной армии в Можайск после его освобождения от фашистских захватчиков. Автор — М.В. Бачурин. Место съемки — Можайск. Дата съемки — 20 января 1942 года.
Итоги битвы за Москву
В результате контрнаступления и общего наступления противник был отброшен на 100–250 километров. Полностью были освобождены Московская, Тульская и Рязанская области, а также многие районы Калининской, Смоленской и Орловской областей.
Победа под Москвой имела огромное политическое и военное значение. Она знаменовала крах стратегических планов Германии, положила начало развертыванию массового сопротивления на оккупированных территориях СССР, послужила укреплению антигитлеровской коалиции.
Президиум Верховного совета СССР 1 мая 1944 года учредил медаль «За оборону Москвы». Ей награждены более миллиона человек. 1942 год стал годом окопной войны. Вермахт уже не мог оправиться после поражений.
Я была с тетей. Ей стало лучше за последнее время. Хотя я не знала и не видела приступов ее. В 1942 стал ощущаться острый недостаток молодежи в Германии. Гальдер писал в своем дневнике:
«Нам нужно 330 тысяч молодых мужчин, а мы располагаем лишь 100 тысяч.»
