***
— Генрих, ну где ты там, спускайся, — все никак не унимался отец. — Я хочу тебя видеть. — Дорогой, не надо. — ответила женщина, поставив на стол тарелку с обедом. — Пускай работает. — Я не против, но уже три часа и он не выходит из комнаты, — заметил Густав Майер, отец Генриха. — Совсем заработался уже. Скоро из-за своих чертежей вообще забудет как выглядят мать с отцом. — Дорогой, прекрати, — нежно произнесла Анна, обняв мужа со спины. — Он конструирует новую модель танка и самолета. Пускай занимается, не будем его отвлекать. — Это все прекрасно, что у него есть хобби, но все-таки обед пропускать нельзя. Кажется, он всегда разговаривает с этими томительными паузами. Будто ему и вовсе не хочется что-либо говорить в принципе. Может, думает, что по его выражению лица все и так должно быть понятно? Он уже не улыбается, и женщина не хочет признавать, что ее тревожит этот факт. — Слушай, чем тебе не нравятся его увлечения? — тихо, едва слышно спрашивает она. — Он хочет воевать, как и все сверстники его возраста. Зачем запрещать ребенку делать то, что ему так нравится? — Ему всего лишь 15, какое еще воевать?! — голос мужчины становился все грубее, это явно не было к добру. Ждите бури среди белого дня. Он медленно закуривает сигарету и снова медлит, не торопясь с продолжением. Рассматривает. Иногда казалось, он частенько сознанием уходит куда-то в никуда, теряется в пространстве. Телом здесь, а вот разумом — нет. — Согласись, если с ним что-то случится, то кому тогда достанутся наши капиталы? — с недовольством спрашивает он. — А ты только о деньгах и думаешь, — буркнула жена, садясь на стул. — Наш сын взрослеет. Ему дороже техника и увлечения военным делом. Мы не можем его переделать. Тем более, ему не интересен твой бизнес. — Почему я должен ему все спускать с рук? — продолжает мужчина, затягивая сигару, очень дорогую сигару. — Он уходит и приходит, когда ему вздумается, сидит часами в своей комнате за своими бумажками, а мы должны ждать и волноваться, — приводил он новые аргументы. Она опускает плечи, слушает его утомительные нотации и старается по возможности не оборачиваться, не встречаться с ним взглядом. Легкие рвет с каждым вдохом, в горле тугой ком, а в глазах застывшие слезы. Эти бесконечные ссоры ей попросту надоели. — Он же ничего не делает противозаконного, — она нашла в себе силу сказать ему хоть пару слов, перебирая в голове все возможные фразы. — Тебе надо поддержать его, иначе, он потеряет мечту всей жизни. Она устала. Устала уже от всего этого. Она всеми силами пыталась не дать мужу убить то, что так нравилось ее сыну. Анна понимала — действовать нужно сейчас. На миг ей кажется, что не справится. Она едва держалась, чтобы не закричать, не удариться в слезы, ведь ей так не хотелось разрываться между мужем и сыном, которых любила всем сердцем. Снова всхлипывает, убирает с глаз выбившиеся темные пряди волос. Она так и продолжает сидеть в тишине, продолжает беззвучно всхлипывать. — Прошу, прекратите ссориться, — послышался голос вошедшего на кухню Генриха. В его руках была книга по моделировании самолетов, которым он так увлекался. — Генрих, сколько тебе раз надо повторят — книгам не место на кухне. Это тебе не библиотека и не мастерская, — обратил внимание отец на книгу, которую сын держал в руках. — Сколько можно повторять одно и тоже?! — Отец, мне она нужна для работы, — произносит он, кладя книгу на столик возле шкафа с сервизом, который так любила мать. — Я хочу стать военным инженером. — Вот как раз о твоей работе, — подчеркнул отец наиболее спокойным тоном. — я и хочу поговорить с тобой. — Отлично, тогда я готов пойти на завод подмастерьем и… — Сынок, это не обсуждается. Ты пойдешь работать курьером в нашей компании и одновременно будешь давать визитки прохожим, — перебил его отец. — Это очень хорошая работа для такого моторного парня как ты. — Но я не хочу это делать, это не мое призвание, — выдвинул протест Генрих. — У меня нет ни времени ни желания заниматься подобной ерундой. — Генрих, пойми, я хочу чтобы моя компания досталась кому-то после моей смерти и… — Но отец, тебе всего-лишь 41, а ты боишься смерти, — теперь сын перебил отца. — Смерть — не повод рушить все мои мечты и желания. Я уже все решил для себя — стану военным инженером. Это то, отец, чем я хочу заниматься, то, что мне нравится. Твое слово уже ничего не изменит. Обстановка начала накаляться, казалось, что Майер старший рассердится на такое высказывание. Он замолкает, скалит зубы в какой-то нездоровой усмешке, не отрывает пристального взгляда ни на секунду. Анна морщится и старается не слишком-то выказывать боль от его слов. А боль была, еще какая — очевидная. — Мальчики, — тихо выдает женщина, пытаясь выдавить улыбку. — Давайте лучше обедать.***
Первое апреля стал одним из самых светлых дней для меня. И хотя, дяди и тети не было рядом, но чувствовала тепло друзей. Они всячески помогали мне и поддерживали, за что я им очень благодарна. Без них я бы не выдержала всего этого. Трудно. Это очень трудно находиться в чужой стране, в чужой семье, играть чужую роль в этом спектакле под названием «Жизнь». Это был последний месяц, как я посещала школу. Теперь после пятнадцатилетия я должна сдать все экзамены и поступить в институт. Если сдам на высший балл и получу «5» по всем предметам, то я смогу пойти в Берлинский институт на любой из вышеуказанных факультетов. Я уже подумала и решила поступить на физико-математический. И хотя это было трудно, но я понимала, что там я буду наиболее защищена от бомбежек и стану ближе к дяде. Хоть он и был для нее чужой, но я все равно привязалась к ним. Жаль тетю Софи, что она вынуждена постоянно отдыхать и лечиться в Швейцарии. Врачи сказали, что в лучшем случаи, она будет жить до 1943 года. Болезнь неизлечима. Дядя Оскар видно знал или ему докладывали об этом. Может и то, и другое. Я поняла теперь окончательно, что из Германии мне не выбраться. Я смирилась с тем, что жить и работать буду здесь. План бегства или попытка вернуться в Россию не увенчались успехом. Я надеялась, что рано или поздно смогу поехать туда, как медсестра. Однако Мюллер либо догадался об этом, либо пытался всеми силами удержать меня от данного решения. И что интересно, но он ни разу не угрожал мне. Вообще, я не часто видела эсесовцев, которые вели себя жестоко с другими людьми. Кроме пленных и евреев, которых сопровождали другие СС. Это были люди в землянисто-коричневой униформе. Эти люди были страшные. Если Мюллер, Вайт и Шелленберг не были от природы садистами, то охранники не стеснялись бить людей прямо на улицах Берлина. Даже старшие по званию СС из полиции не могли приказывать частям Ваффен или охраны без специального листа. То есть, было видно, что если у тебя нет документа от начальства — никто твои приказы выполнять не будет. Исключение, только на поле боя. Впоследствии я вспоминала, что читала книгу знаменитого американского журналиста Уильямсона Гордона об этих лагерях и даже консультировала его при написании этой книги. По свидетельству бывших узников Освенцима, Собибора, Майданека и других концлагерей, охранники из вспомогательных частей были самыми жестокими их мучителями. Этих охранников можно было опознать по особым удостоверениям личности, которые им выдавали в Травниках, и по мундирам. Их очень редко экипировали в серую полевую форму Ваффен-СС. Вместо нее они носили довоенные черные мундиры Альгемайне-СС (общих СС), отделанные по воротнику и обшлагам светло-зеленым или светло-голубым кантом. Эти люди ни при каких обстоятельствах не могли считаться солдатами, поскольку не продержались бы и нескольких минут в бою с обстрелянными войсками противника. Они выглядели грозными и всесильными лишь перед забитыми, изможденными узниками. Не будучи настоящими, полноправными эсэсовцами, они находились на службе в СД и охранных отрядах (Wachstumbanne), причем последние, по меньшей мере административно, являлись частью Ваффен-СС, которые, таким образом, должны нести свою долю ответственности за их преступления. Одним из самых страшных правил было то, что охранники могли убивать заключенных без какого-либо возмездия. Как ни странно, не все лагерные правила писались начальством. Были и неписаные правила, следуя которым можно было повысить свой статус, получить привилегии, жить чуть лучше других. Была в лагерях и неофициальная иерархия. Тот кто больше работал и получал больше. И все же, многие эсэсовцы перед тем, как попасть в охранную часть, служили на передовой. Например, печально известный доктор Йозеф Менгеле перед своим назначением в Аушвиц (Освенцим) служил военврачом в одной из фронтовых частей Ваффен-СС. В 1942 году охранные части концлагерей перешли в административное подчинение к командованию Ваффен-СС, и служившие в них эсэсовцы получили стандартные расчетные книжки Ваффен-СС и их же серую полевую форму. Даже солдаты зловещей дивизии «Мертвая голова» старались дистанцироваться от тех, кто служил в концлагерях, и делали это как во время войны, так и после ее окончания. Дело дошло до того, что Гиммлер ввел вместо петлицы на воротнике с эмблемой «Мертвой головы», которую носили охранники, другую петлицу — с двойной свастикой, которая, впрочем, не получила широкого распространения. Самым ужасным в поведении охранников концлагерей и многих сотрудников гестапо и СД, служивших в эйнзацгруппах, был даже не их садизм, а полное безразличие к тому аду, в котором находились их жертвы, и к судьбе, которая ждала этих несчастных. Им было все равно, в 1939 году молодых и здоровых эсэсовцев из отряда «Мертвая голова», общих СС (Allgemeine-SS) и подразделений, приданных в помощь полиции, собрали вместе, чтобы сформировать из них дивизию «Мертвая голова» и многочисленные одноименные пехотные и кавалерийские полки. После завершения польской кампании эти полки несли гарнизонную службу в Польше и участвовали в различных карательных акциях, заслужив себе дурную славу. Тем временем Эйке готовил свою дивизию «Мертвая голова» к ее первому серьезному боевому испытанию — кампании 1940 года на Западе.