Слишком много

      Ермаков апатично сидит на кровати Максима, одной рукой обнимая его поперёк живота, а второй поднося к губам маленькую капсулу. Ещё таблетка, и станет в общем-то ещё больше похуй, чем обычно, повод жить на последующие несколько часов. Глаза грустными сами по себе не становятся, Артёмов прекрасно знает, вот только ничего не скажет, потому что внутри копошится что-то неприятное и липкое, кажется, чувство вины, или что-то похожее, особенно когда Даня жрёт чуть ли не целиком пачку, чтобы бессмысленно и неподвижно смотреть в стену несколько минут. Слишком много понимает, не стоило ему вообще ничего говорить тогда, когда он напрямую спрашивал, нужен ли Максиму. Не нужен, смешной, глупый, столкнул со стола пепельницу, объебался чем-то, перевернув всю аптечку вверх дном, но никуда не ушёл. Спросил снова через несколько минут после приёма и больше не проронил ни единого слова. Пока Максим не выгоняет, в том, что они сидят вдвоём на кровати и касаются друг друга, есть какой-то ебучий смысл. А Даня не хочет потерять смысл, отчаянно не хочет, поэтому только объебанный и приходит последний месяц, то ли не помнит тот судьбоносный (почему-то) ответ Артёмова, то ли делает вид, что не помнит, обнимает как раньше, только иногда во время сна встаёт с кровати, смотрит долго в окно, стоя в одних трусах, а потом уходит куда-то, слышится возня на кухне и в ванной, а если в темноте Максиму молча открыть глаза и смотреть на него несколько секунд, когда он ещё в спальне, бросит что-то вроде «просто горло сушит, спи». Артёмов слушает, конечно, молча закрывает глаза, а на утро находит на столе вскрытые пачки со снотворным, иногда седативными или потяжелее что. Позавчера вот опять валялись транквилизаторы, а вчера объебанный Даня на полу кухни, рвано дышал и просил не вызывать скорую. Максим в очередной раз слушает, замечает иногда шприцы в мусорном ведре, но никогда не говорит, вдруг Ермаков сочтёт за заботу и подумает, что между ними что-то есть. Пошёл ты, Ермаков.       Даня расцепляет руки на чужом животе и говорит, что ему нужно в аптеку. Максим слушает, наклоняет голову на бок, вытягивает из упаковки на прикроватной тумбочке сигарету. Сегодня Ермаков вытащил несколько сменных игл из шкафчика, Артёмов знает, закрывает глаза на несколько секунд и просит Даню сегодня побыть с ним. Мерзко, даже чуть-чуть унизительно, но Ермаков кивает и возвращается обратно на кровать, улыбаясь при этом как чеширский кот. Может Максим сможет сломать иглы, пока Ермаков будет в душе, а может перевернёт ещё пару новых упаковок с таблетками в унитаз, как привык делать последние две недели.       Даня щекочет шею Артёмова щетиной, целует подбородок несколько раз. Максим немного наклоняет голову назад, упирается затылком в чужое плечо и получает влажный поцелуй в губы. Липко и неприятно теперь не только на душе, но и во рту. Пусть. Что угодно, лишь бы не найти вечером на кухне посиневший труп. Да Нил убирает с чужого лба чёлку и сжимает руки на животе Максима. — Не люблю, когда меня целуют, — произносит Артёмов в пустоту комнаты, поднося фильтр сигареты к губам. Ермаков щёлкает зажигалкой, поджигая Максиму край сигареты, и кладёт её на прожжённый плед, на котором они вынуждены ютиться. Максим переплетает пальцы свободной руки с пальцами Дани, стараясь не смотреть, как он улыбается. Потому что Максим ебучий патологический лгун. Максиму нужен Да Нил. Максим не любит, Максим нуждается и зарабатывает зависимость, от которой даже не пытается избавиться. Как можно избавиться от того, что не признаёшь?       Артёмов выдыхает дым в потолок и сбрасывает пепел в банку с бычками, стоящий на краю прикроватной тумбочки. Даня лбом утыкается в плечо Фауста, подушечками пальцев стуча по пустой упаковке из-под вчерашних таблеток. Тишина тяжело оседает на дно комнаты, Максима никто не будет уличать во лжи, а Даню в приёме препаратов, просто таким было условие их немой войны, просто ни один из них не поймёт, что они друг друга стоят.