— Мэтти, — Джек Мердок стареет: совсем скоро он не сможет выходить на ринг против более быстрых, юрких молодых противников, они ведь берут не силой, но ловкостью и легкостью, с которой наносят удары; грузно садится рядом с сыном. Его мальчик — единственный, ради кого приходилось не замечать проседь на висках. Он должен обеспечить Мэттью достойное будущее, должен убедить — добьется всего, покорит любые вершины, даже если придется руки до крови стесать, стопы до костей стереть. — Я так тобой горжусь. — пятерню во взъерошенные волосы запускает, взлохмачивает их еще больше, жадно всматривается в страницы, испещренные тактильным шрифтом. Не потому что Джеку это нужно, а потому что Мэтт — якорь, подле себя удерживает на плаву. В уголках глаз щиплет по-особенному едко. Это не непроизвольные слезы на боксерских матах; там Джонатан себе слабину дать не позволит, и дело не в сотнях жадных до чужой боли азартных зрителей, сальными пальцами отсчитывающими купюры на ставки, причина все еще в Мэттью. А он улыбается, отца кулаком в плечо бьет. Несильно. Запястье сгибает; Джек хмыкает только — дуралей, сломает руку ведь. — Раз уж сегодня мой день рождения, может, прогуляемся до пиццерии на пересечении восьмой и двенадцатой? Только в этот раз без шпината вместо сыра. Мердок-старший смешок давит с усилием, он еще не пьян, но бутылка виски на кухонном столе початая сегодня вечером стоит. Разногласия стираются, когда смотрит на своего мальчугана, когда видит усердие, с которым Мэтт отдается обещанию, данному отцу. Сильными пальцами заставляет сжать ладонь в кулак и ставит кисть в правильное для удара положение, когда говорит: — Кости тут хрупкие, ты... — вязнет на зубах ненавистное наставление, прочно вбитое в голову боксеру, не этому единственного ребенка учить должен, но — черт — электрическими импульсами энтузиазм Мэттью и Джонатану передается, — аккуратнее быть должен.
Я так тобой горжусь.
— Предательница! — Мердок — или Зверь это уже, Электра разобрать не может, не способна, в ушах закладывает от лязга клинков и искаженного голоса, который она узнавала прежде даже на смертном одре — ревет, дубинкой ее выпад блокирует, резко переводит в сторону и выбивает саи из рук. Благовония не приглушают запах гниения, смерти, которым пропиталось все; даже от Мэтта разит трупным ядом, что глаза слезятся, глотку саднит. Начиос оступается, запинается о мертвую Анджелу, чье лицо искажено в нечеловеческой гримасе — Электра лично принять ответственность за это готова. Смертельный танец и схватка на двоих продолжаются; остальные то ли не замечают, то ли не вмешиваются, внемля предупреждению. Кейдж отшвыривает от себя облаченных в черное последователей клана как надоедливых мелких шавок, но и он устал, вымотался, стал тяжелее и значительно медленнее, двигается не как умелый танцор; воздух с хрипом из легких выплевывает, когда хватает одного из ниндзя за шею и несколько раз бьет лицом о каменную стену. Ошметки мозгов, что всмятку в раздробленном черепе, на коже остаются. Дэнни на руках Коллин держит. Электра боковым зрением замечает их; не успевает даже мыслями обратиться к тому, что Винг должна быть жива, когда мощный удар по передней поверхности голени сбивает с ног. — Оглянись вокруг! — хрипит надсадно; готова поставить все ребра, которые еще целы, что одно треснуло. Хватается за упавшее оружие, полосует лезвием в ответ чуть выше колена, без надежды мышцы пересечь, но хотя бы расфокусировать внимание противника, чтобы успеть подняться. — Ты уже в аду, Мэттью. Но Мердок ее не слышит, Мердока, наверное, и правда больше нет, как говорил Стик. Он бросается напролом — так выглядят те, кто теряют рассудок? — вжимает в одну из колонн, у Электры темнеет перед глазами, все плывет, взгляд на нем сконцентрировать не может, а он еще раз затылком о камень прикладывает, еще и еще. Кровь по шее горячими мазками неаккуратного художника струится; плоские кости долго подобную силу не выдержат — разойдутся по швам словно треснувшая скорлупа. — Ты привела их сюда, предала меня! — рычит в лицо, в левом углу рта кровавая слюна. Начиос тянется маску с него сорвать, ударить так, чтобы больше подняться не смог, вместо этого неожиданно сильно бьет ногами, отталкивает от себя и отыгрывает преимущество. Ее шатает, уже не так твердо на полу, скользком от устроенной резни, стоит. Но если даст это заметить кому-либо, даже бывшему напарнику Сорвиголовы, Фрэнку Каслу — увлеченному пока еще другими заботами, — сама Мердоку смертный приговор подпишет и с помоста столкнет. Не может так. А должна бы. — Это сделал ты сам! — обрушивается на него чередой ударов прицельных по болевым точкам; терять ведь действительно уже нечего. Они знают слабые места друг друга лучше многих: Мэтт бьет в живот, пальцами-когтями цепляется за нераспоротую старую рану, из которой кровь сочится, она в ответ сталью под подбородком ведет, когда он открывается невольно навстречу, не успев поставить блок. — Ты, Мэттью, виноват, — оружие летит на землю — Сорвиголова пальцы правой кисти ей ломает. Оба, когда уже должны выдохнуться, слишком заряжены ненавистью своей, яростью, даже дыхание не переводят. Электра рвется вперед, за шею захватывает, валит на пол. Мердок реагирует молниеносно, пытается сбросить с себя, но она в левой руке уже кусунгобу, выхватив из-за пояса, зажимает, приставив к горлу.— Как ты с этим справилась? — она рядом с ним то ли образом, то ли галлюцинацией, Мэтт понять не может, где Начиос на самом деле, действительно ли здесь, но чувствует запах ладана, дорогого кофе, едва уловимый тончайший аромат орхидей и смерти. Из памяти и прошедшие годы не способны стереть ее призрак. — Только ты сам можешь помочь себе, Мэттью, — у нее губы сухие, обветренные, заросшей щеки ими касается невесомо почти. Пальцами по раскрытой к ней молитвенно ладони ведет, четким линиям следует. Жизни и сердца. — Ты потерялся во тьме не в ту ночь, когда убил Меченого, а когда стал жалеть себя. Ты ведь знаешь: нам так нельзя. — Я тебя все еще люблю, — обреченность бесконечная, и вместе с тем легко говорить об этом, к дьяволу десять лет. Электра улыбается, Мердок слышит несколько участившийся пульс. Тук-тук-тук. Тук. Ровно. Вновь. Ритуальный кинжал ему отдает и шелестит откуда-то из-за спины, из всепоглощающей темноты: — Доверься мне. — Скажи им, — он не уверен, здесь ли еще Начиос, за рукоятку крепко цепляется до боли, необходимой, чтобы чувствовать себя живым, пусть это и лишь в его голове, — что мне очень жаль.
Кровь брызгами ей на лицо, умирающий организм в последние секунды словно пытается отторгнуть все лишнее. Шлем с Мэтта снимает — с правой стороны длинная извитая трещина по нему идет, несколько ударов достигли цели, хоть и пробить не смогли, — к груди мертвого припадает обессиленная. — Доверься мне.Ведь она обещала. И ему, и себе.