Один на один или двое против всех

Сказать, что Князь разозлился, пожалуй, ничего не сказать. Правда его злость выражалась не так, как эмоции у всех других людей ( криком, разбивание посуды) – в конце концов он поэт, для него это слишком низко. Сказать, что Андрей обиделся, было нельзя, ведь он в тайне сам хотел, чтобы Миша, хотя бы только он, его понял… Но все же, за такое в приличном обществе не хвалят. Ну что ж… Князь внешне холодный и собранный, с грациозностью хищника начал приближаться. Лишь живые блестящие глаза не предвещали ничего хорошего. Чем ближе подходил Князев, тем громче становились строки, произносимые им, пока, наконец, Горшок не заметил его, стремительно отбросил тетрадь и… Миша не сводил с Андрея взгляда, говорить что-либо, оправдываться смысла не было. Но все же он был очень смущен, что оказался застигнут врасплох. И наконец, попытался вставить хоть несколько слов. - Я…я…, - но был прерван голосом Андрея, одновременно мягким и стальным, словно кинжал, спрятанный под шелком ткани: Я оглох! Я не слышу Я не слышу тебя, замолчи! Не нужны оправданья. Мне теперь оправданья – слова. Горшенев снова попытался встрять, но Князев посмотрел на него так…в общем Горшок покраснел еще больше, хотя вряд ли это возможно. Андрей же продолжал: О, как розов румянец На щеках, на щеках твоих!.. Твоих… Отвечай. Если сможешь, Или я так ужасен теперь? Ты молчишь? Я отвечу… Я отвечу: Ты – ангел, я – зверь! Я – зверь… Умолкнув, Андрей немного помолчал, а затем с непонятной улыбкой произнес: «А ну, стоять, дрожать, бояться!» И Миша боялся, так страшно безбашенному на сцене Шуту, не было, пожалуй, никогда. Дрожать – дрожал, правда не стоял, а сидел… Все так же страшно улыбаясь Князь произнес: - Хм, а тебе разве мама в детстве не научила, что брать чужие вещи нехорошо, а уж тем более читать чужие письма, дневники и другие записи, которые могут оказаться совсем не для твоих глаз. Ты об этом не подумал? Вижу, что нет. Значит учить тебя буду я… Снимай штаны, мы же не хотим их испортить, правда? – с этими словами Князев достал свой нож. – Быстро. Горшок принялся судорожно сдирать с себя джинсы, когда же он их снял, то услышал следующий приказ: - Садись! Он послушно сел и практически сразу вскрикнул от острой боли, это Андрей принялся выписывать лишь ему понятные узоры на внешней участи бедер. - Молчать! – нож вонзился глубже, правда всего лишь на мгновение. Сколько так продолжалось, сказать трудно, потому что вскоре Андрей кроме то чтобы «учить» начал впиваться в губы Горшенёва укусами поцелуев. Руки же его, казалось, жили своей собственной жизни и продолжали экзекуцию. Резко Князь отпрянул, убрал нож и, ничего не говоря, ушел. Миша же так и остался сидеть. Так больно ему не было даже с переломанными ребрами, потому что сейчас болело еще и сердце. Вскоре он откинулся на спину, да так уснул.