This is the greatest show

      За последние несколько часов он совершил два самых безрассудных поступка в своей жизни: согласился выпить с величайшим из известных ему скользким и изворотливым типом и, поведясь на сладкие речи о тайно желаемой свободе, присоединился к его цирку. Алек не был уверен, что сыграло решающую роль в его выборе: большое количество выпитого алкоголя или неоспоримое умение Барнума убеждать. Возможно, и то, и другое.       Алкоголь выветривается, когда драматург оказывается в помещении бывшего музея, где артисты готовятся к уже идущему представлению со своими последующими номерами. Он чувствует себя… странно. Смесь растерянности, ощущение непривычности происходящего и в то же время чувство того, что он, наконец, может сбросить с себя все маски интеллигенции без опасения быть осужденным окружением, кружат голову сильнее любого коктейля. Он торопливо поправляет вызывающе красный пиджак из плотной ткани и взбегает за подбадривающим его Финеасом по лестнице.       — Не отставай, тебе нужно видеть, что там происходит, — шепчет Барнум, придерживая рукой алую ширму, за которой, судя по звукам, находится арена. — Открывай.       Алек одергивает ширму и не успевает даже осознать происходящее, как его сердце одновременно с пораженным вздохом всех зрителей пропускает болезненный удар и стремительно ухает куда-то вниз. Он, оглушенный и завороженный одновременно, наблюдает за тем, как словно в замедленной съемке молодой акробат азиатской внешности, удерживающийся на металлической перекладине трапеции, медленно поднимает голову, встречаясь с его взглядом своим. В эту секунду исчезает абсолютно все: присутствие Барнума где-то за его спиной, сотни зрителей, завороженных красотой и опасностью представления, крики, шум… все доносится до него словно сквозь вакуум. Остается только взгляд напротив, взгляд полностью погруженного в собственный номер человека. Драматурга пригвождает к месту и пробивает насквозь красотой и глубиной этих карих глаз, подведенных густым черным карандашом. Акробат протягивает руку вперед, и Алек, подавившись воздухом, с трудом удерживается от иррационального необъяснимого желания прикоснуться к его ладони.       «Я… я не могу дышать…»       И необъяснимо магические, почти сакральные несколько секунд, в которые Лайтвуд погружается бездумно, с головой, словно ныряя в глубокое море без страха захлебнуться, разрываются. Трапеция отбрасывает азиата назад и на драматурга обрушиваются от приставших со своих мест зрителей оглушительные восторженные аплодисменты. На рукавах своего пиджака и на груди он обнаруживает несколько разноцветных блесток, упавших с чужих уложенных волос и костюма. И тяжело сглатывает, ощущая, как давит на горло плотно завязанный галстук.       — Кто это?       — Магнус Бейн. Он наш акробат, и своими номерами с трапецией умудряется зацепить каждого зрителя, — Финеас удовлетворенно кивает на возбужденную номером публику. — Идём, я вас познакомлю, — и, похлопав драматурга по плечу, вырывая его из состояния оцепенения, разворачивается и спускается на первый этаж.       А Алеку требуется еще полминуты, чтобы прийти в себя.       Он не может объяснить, почему так подгибаются колени, когда он спускается по лестнице, не может объяснить, почему волнение захлестывает его накатывающими морскими волнами, из которых он не хочет выбираться, а хочет в совершенно мазохистском желании погружаться глубже и захлебываться ими. Он успевает подумать о том, что в баре стоило пить чуть меньше, но все мысли вышибает из его головы, когда он видит циркового артиста напротив.       Магнус оказывается ниже почти на голову, с экстравагантной и притягивающей взгляд внешностью. На нем вместо акробатической одежды уже надета шелковая рубашка малинового цвета с золотыми вкраплениями, расстегнутая на несколько верхних пуговиц, открывающая взгляду острые ключицы и крепкую грудь. На шее, на шнурках разной длины, украшения в индийском и этническом стиле, которые характерно позвякивают каждый раз, стоит ему совершить какое-либо действие. Тонкие, но явно цепкие пальцы украшены тяжелыми перстнями, на двух из которых выгравированы характерные «M» и «B», а ногти аккуратно покрыты иссиня-черным лаком.       — Магнус, это Алек, наш новый помощник. Алек, это Магнус, наш мастер трапеции, — Финеас поспешно представляет их друг другу и, извинившись, отвлекается на подошедшего кого-то из труппы, чье имя голубоглазый брюнет еще не успел запомнить, и Алек чувствует, что должен что-то сказать, но не может выдавить из себя ни слова, слишком обескураженный стремительно развивающимися событиями.       — Александр, — акробат берет ситуацию в свои руки и слабо кивает, не без заинтересованного и чуть лукавого блеска в кошачьих глазах рассматривая нового знакомого. И по телу Лайтвуда проходят пара электрических разрядов от того к а к он произносит его полное имя. Как грассируют последние буквы в чужом исполнении и чуть растягивается последняя «а». — А какой номер у тебя?       — У меня, — Алек мысленно дает себе затрещину и, наконец, оказывается в состоянии связать между собой несколько слов. — У меня еще нет номера.       — У всех есть свой номер, — Магнус подмигивает ему, и, захватывая реквизит, отправляется в гримерную. Потерянный Александр не замечает, как, проходя мимо, Бейн скользит взглядом по следам блесток на его пиджаке и с удовлетворением улыбается.       Вместо этого Александр отчетливо ощущает, что ему срочно нужен стакан воды. И холодный душ.