Departed

      «Когда мне было четырнадцать, отец каждый день упоминал о моей глупости и горестной трусости. Каждый чертов день отдавался в моей голове глухими ударами о черепную коробку, пока он наставлял к моему виску заряженный пистолет, чтобы увековечить свое превосходство. Я помню, что мои руки дрожали и становились настолько белыми, что, казалось, будто я вылил на запястья гуашь, к которой я не питал восхищения, и тем более, не использовал в своих прозрачных акварельных работах. Отец читал мои мысли с легкостью подобной телепату, запрокидывал голову от нервно-истеричного смеха и еще сильнее прижимал холодное дуло к моей голове».       Раньше в Лос-Анджелесе ходили слухи о маньяке, который каждое третье воскресенье сентября выходил на Родео-драйв вместе со своей жертвой, читал отрывок из «О капитан! Мой капитан!» Уитмена*, делал ровно тридцать четыре выстрела и исчезал в мгновение.       Я не могу сказать, что в восторге от Уитмена, но некоторые поэмы оставили неприятный осадок в моей душе, и когда я читал его моему заключенному на следующий день после того случая, то мальчик просто дремал и, кажется, совсем не замечал меня. Его едва можно было узнать после той истерики, что подарила мне бесконечное сладостное наслаждение, после которого я бросил на пол нож и стал осыпать горькими поцелуями осунувшееся мальчишечье лицо. Я собирал губами брызги крови и его боль, забирал ее себе и пропускал через себя, отдавая обратно. Я облизывал его острый подбородок и чувствовал на языке вкус страха и желания, которое сковывало мои мышцы. Парализующая страсть пьянила лучше коньяка, поэтому руки беспорядочно касались его холодной грубой кожи и описывали окружностью созвездия родинок. Только вчера я понял, насколько сильна моя любовь, насколько я хочу принадлежать ему полностью и без остатка. Только вчера я впервые за шесть лет захотел показать ему мир внутри меня, мир, в котором на его теле нет кровавых ран и тянущихся лентой шрамов, а есть только я, он, и наши сплетенные красной нитью пальцы.       Я так устал. Хотелось беспорядочно кивать каждому, кто спросит о моем лихорадочном взгляде и нервном постукивании костяшками о бетонную поверхность, или же просто молчать, чтобы нелепые слухи поползли, словно крысы за кусочком сыра. Пару часов назад Z. (глуховатый сосед напротив) сказал мне: «Какой сегодня день недели, бро?». Я не знал, что ответить, а потом внезапно я поймал себя на мысли, что не помню. Я не помню, какой сегодня день недели, какое сегодня число. Я усердно пытался вспомнить свое имя, но ничего не получалось, поэтому, забежав в ближайший магазин, я закричал со всей силы: «Какой сейчас год?!». Никто не ответил мне, а некоторые начали крутить пальцем у виска.       Мои нервы были на пределе, и все, что мне оставалось сделать, это шагнуть назад и вылететь оттуда, из того места, где надо мной посмеялись и посчитали сумасшедшим. Ноги перестали слушаться, а силы иссякали, поэтому я просто сел на холодный грязный асфальт и облокотился на грубую деревянную стену. Проходили часы, но становилось только хуже. Я не знаю, как я попал домой, но мои руки до сих пор разодраны, а куртка в густой крови, и я не знаю, моя ли это кровь или я сделал что-то жестокое?       Я сидел рядом с моим заключенным и смотрел в пустоту, нервно поглаживая его напряженные плечи. Лишь тихое дыхание разделяло нас. Глаза мальчика сегодняшним угрюмым вечером немного блестели, и в них будто плескалось вино, как в бездонном океане, а я хотел испробовать, исследовать и запомнить каждый его уголок. Мои пальцы окончательно промерзли от неотапливаемого пространства, и я принес из подвала старую бутылку Кьянти Классико**, что хранится уже около двух лет.       Я пью его с горла на протяжении часа, тяну время, делаю крошечные глотки, кашляю и снова захлебываюсь в алкоголе, растягиваясь на полу и кося глаза на спящего мальчика. Он спит беспокойно, будто дрожа от воспоминаний, но мне не хватает мужества накрыть его своим несуразным вязким телом или хотя бы порванным одеялом.       Я замечаю противную мокроту на своей футболке и закрываю глаза, отключаясь рядом с опустевшей бутылкой.       

Это пятно не от красного вина — я истекаю любовью***.