— Это становится хорошей традицией — хлопать тебя по щекам, — весело шепчет ему Сокджин прямо в ухо. — Всего пару дней знакомы, а я тебя уже два раза побил.
— Привет, — улыбается, не открывая глаз, Намджун.
Чай у Джина сладкий, ароматный, с мелкими юркими чаинками. А в розетке варенье. Малиновое. Как и розовеющий за окном июльский вечер.
— Ты колотил ладонями по зеркалу! — угрожающе сдвигает брови, вспоминая, Джин.
— Я очень хотел попасть сюда снова, — краснеет Намджун.
— Ты колотил ладонями по МОЕМУ зеркалу! — сверлит его негодующим взглядом Джин.
— Но оно же не разбилось, — жалобно аргументирует путешественник во времени.
— Никогда так больше не делай! — строго просит его Джин. — Оно получилось очень хрупким и с изъянами. Такие зеркала легко разбиваются…
Лучшее в этом вечере — это болтовня ни о чем. О будущем. О том, какое оно. О том, как много всего будет нового и интересного, как много получится и как много станет другим.
— И ты должен знать, — шепчет Намджун, наклоняясь к самому лицу Сокджина, — Что сказки не врут, и зло не останется безнаказанным. Все вот это зло… Оно ведь не навсегда… Почему ты не спрашиваешь меня об этом?
Сокджин опускает голову и задумывается.
— Потому что я не верю в абстрактное зло, знаешь, — мрачно говорит он. — Зато я очень хорошо знаю, что оно рассыпано по миру в каждое из людских сердец. Зло — оно ведь не в воздухе. Оно в каждом из нас. И добро тоже. А побеждает тот волк, которого ты кормишь.
Намджуну хочется возразить, хочется спорить, доказывать. Ему хочется, чтобы Джин знал, что все в итоге будет правильно. И просто все закончится. Но глубокие глаза Джина останавливают его своим чуть насмешливым взглядом. Они встают у окна молча, наблюдая за пустеющей постепенно улицей. Вдоль каменного парапета, отделяющего пятнистый от мха берег Сены, шагает женщина, ведет за руку ребенка. На груди у обоих — большие желтые звезды.
— Что это? — кивает в их сторону Намджун.
— Желтые звезды? — усмехается Сокджин. — Для чего-то всем стало нужно, чтобы они были. Можно подумать, что тетя Сара, которая выкормила меня с грудного возраста и вырастила вместо матери, стала для меня менее родной или вовсе незнакомой, как только на ее груди появилась желтая звезда.
— Твоя тетя?
— Три поколения их семьи были слугами в нашем доме. Моему отцу мыла голову мать тети Сары, моему деду наглаживала сорочки бабушка тети Сары. Когда у тети Сары родилась ее младшая дочка Натали, я был первым, кто взял ее на руки. Эти люди мне роднее и ближе, чем мой родной отец, знаешь? Поговаривают, что на них собираются устроить облаву, — продолжает он. — Однажды такое уже было.
Сокджин говорит спокойно, но едва заметное дрожание голоса выдает его волнение.
— Видишь, а ты говоришь — «зло», «добро»… Как же с ним справиться, с этим злом, если всякий раз оно рассыпается на множество подленьких осколков? И каждый из них колется сам по себе.
Джин вздыхает. И Намджуну он кажется в этот момент недосягаемо взрослым.
— Но я не допущу, чтобы что-то случилось с Натали, клянусь Богом.
— Что же ты можешь сделать? — вглядывается в его решительный взгляд Намджун.
— Я мужчина, — улыбается Джин. — Я отвечаю перед этим миром за свою семью, дом, все, что есть важного в жизни. А они — моя семья. И поэтому я сделаю все, что смогу. И, может быть, немного больше.
За окном темнеет совсем, и откуда-то с набережной ветер приносит отголоски оркестра.
— Прогуляемся? — кладет Джин руку Намджуну на плечо. И легко перемахивает через подоконник, спрыгивая на мостовую.
Сена лижет каменные берега, ласкается. Берег напротив освещен фонарями. Там играет оркестр, люди танцуют и смеются. Джин ведет Намджуна вдоль берега и тихо рассказывает о планах по перестройке отеля, которыми до войны вдохновлялся его отец, и которые он обязательно осуществит, как только придет время.
И…
Его аккуратный профиль, чуть смазанный отблесками фонарей на воде, трепещет от движения полных мягких губ. Эти губы гипнотизируют, порабощают, когда сминаются в усмешке, чуть кривятся, закусываемые белыми аккуратными передними зубами.
И…
Намджуну нельзя смотреть на Джина ТАК.
Намджун уже давно и прочно представляет свою будущую жизнь в тесной связи с Хосоком. Представляет с той самой знаменитой (нашуме-е-е-евшей!) поездки в лифте, когда их с Хосоком выковыривали из кабинки всеми силами подъезда, потому что Намджун умудрился сломать что-то, название чего он даже произнес бы с трудом, не говоря уже о том, чтобы запомнить.
У них с Хосоком началось все трудно, постепенно, и Намджун до сих пор не уверен, что началось — он выстраивал отношения по кирпичикам, умилялся с Хосока, носился с ним как с писаной торбой, вел его аккуратно, как через речку по большим камням переводил — боялся соскользнуть, боялся, что снесет течением однажды. И сейчас, когда Хосок, наконец, признал, что он его, намджуний, Намджун не вполне понимает, что со всем этим делать дальше. Но совершенно точно знает, что такое не ломается за один день — слишком уж тяжело выращивалось.
А тут вдруг Джин.
И Намджун, кажется, совершенно всмятку.
Вот так быстро.
Моментально.
За один день.
Сокджин останавливается и внимательно смотрит на него. Повторяет вопрос:
— Тебе не холодно? Ты как будто дрожишь.
— Нет, — отмахивается Намджун от своих мыслей. — Не холодно. Просто… как-то… волнительно очень.
Сокджин смеется.
Внезапно из темноты возникает Тэхён.
— О, привет, путешественник! Как там у вас погодка в двадцать первом веке? — улыбается он, но улыбка у него какая-то ненастоящая.
Джин отходит с ним, о чем-то шушукается.
— Да никто не знает, когда! — доносится с их стороны встревоженный голос Тэхёна. — И все же я попробую…
Сокджин похлопывает его по плечу, а потом, словно не совладав с собой, порывисто обнимает, прижимает к себе.
— Надо возвращаться. Патрули, — сообщает он, возвращаясь. И поворачивает к гостинице.
Они еще долго болтают обо всем на свете, лежа на полу в комнате Сокджина. Тихонько хихикают, вспоминая первую встречу. Подтрунивают друг над другом. Веселятся.
А потом в комнату входит та самая женщина, с желтой звездой на груди.
— Сара? — удивляется Джин. — Почему вы не спите? Что-то случилось?
Сара с недоверием смотрит на Намджуна, потом просит Сокджина выйти с ней в коридор. И Намджун чувствует себя здесь лишним. В окно начинает украдкой ласкаться лунный свет. И зеркало расцветает рябью под его лучами.
Пора.
— Уходишь? — раздается за спиной голос Джина.
Намджун оборачивается.
Кивает.
— Еще придешь? — черные глаза внимательно вглядываются в его смущенное лицо.
Намджун стискивает руками полу длинной футболки. Уходить не хочется, но луна настойчиво серебрит поверхности, подгоняя.
Кивает снова.
Отворачивается к зеркалу.
И оборачивается снова.
Протягивает руку и касается пальцами щеки Сокджина. Тот смотрит странно, напряженно и, кажется, задерживает дыхание. И Намджун решается.
Губы Джина теплые, шелковые, дрожат на его губах. Намджун привлекает его к себе за плечи, его накрывает паника — а вдруг он отстранится? — и целует нежно так, что эта нежность растекается по комнате и оседает на поверхности зеркала. Сокджин не отстраняется. Он просто стоит и смотрит удивленно, бесконечно длинную минуту, а потом его губы вздрагивают и отвечают несмело. Два выдоха сплетаются на языках, расползаются до кончиков пальцев и замирают.
— Я вернусь, — шепчет Намджун, с трудом справляясь с дыханием, прикасаясь лбом к виску Сокджина. — Можно?
Сокджин дышит тяжело, кивает, с трудом сглатывая волнение. И когда Намджун уже погружает пальцы в ртутное свечение зеркала, ему во след доносится тихое:
— Я буду ждать.
***
Тянущая боль в затылке уже не кажется такой невыносимой. Приходя в себя на полу в темной комнате, Намджун не спешит подниматься. Он лежит, уставившись в темный пыльный потолок, и мнет руками футболку на груди. Там, где разливается приятное тепло вперемешку со сладкой болью.
Где-то за дверью день давно вступил в свои права. И, наверное, Тэхён уже наведывался к нему не раз. И как-то надо пройти мимо горничных и служащих и не попасться им на глаза. И обо всем этом надо подумать. Но в голове все немногочисленные мысли столпились вокруг воспоминания о теплых губах Сокджина и дружно умиляются, тая улыбками.
У номера его встречает насупленный Тэхён.
— Ой, только не говори, что тебе снова нужно выспаться! — дуется он и машет перед лицом Намджуна красной бейсболкой. — Ровно в пять вечера мы должны быть на площади Бастилии!
Намджун кивает, валится кулем на кровать, и моментально засыпает под недовольное бурчание отеленаследника.
Площадь Бастилии напоминает кишащий кошмар из униформ, нарядов и звуков — ветер полощет флаги, дети смеются, звуки музыки терроризируют уши сразу по всем направлениям.
— Ну весело же? — дергает Намджуна за рукав Тэхён и уносится за какими-то сладостями к ближайшим лоткам. Возвращается с бумажным стаканчиком кофе для Намждуна: — На, выпей, а то тебя арестуют по подозрению в зомби-апокалипсисе.
Намджун улыбается и присаживается на скамью под деревьями, прячась от солнца.
— Ты хоть физиономию праздничную сделай! — упрекает его весело Тэхён — А то подумают, что ты имеешь что-то против взятия Бастилии.
Девчонки стайками щебечут в разных направлениях. Намджун задумчиво разглядывает их обтянутые джинсами коленки.
— Тебя совсем девочки не интересуют, да? — ехидно интересуется Тэхён.
— У меня есть парень, — отрезает Намджун.
— Ух ты! — восхищенно выдыхает Тэхён. — Красивый?
Намджун улыбается. Красивый. И хочется рассказать. И не о Хосоке. Но он вспоминает кое-что и лезет в карман за телефоном.
Гугл радостно отзывается на запрос «Париж. 1942. Желтые звезды» и выдает иллюстрированные страницы информации.
… «Облава „Вель д’Ив“…. „велодром смерти“… „операция ‚Весенний ветер‘… ‚серия массовых арестов евреев‘… ‚должны были носить на груди желтые звезды‘… — страницы пестрят названиями и датами, и с каждой новой строчкой сердце Намджуна сильнее сжимается.
— Шестнадцатое июля 1942 года. Четыре утра. Шестнадцатое июля 1942 года. Четыре утра, — повторяет он всю дорогу в такси к отелю, поднимаясь к себе в комнату и позже, когда сидит неподвижно на кровати, дожидаясь глубокой ночи.
— Слушай, Тэхён, — говорит он. — А когда, говоришь, приезжает эта женщина? Ну, которая подарила твоему отцу отель?
— Послезавтра, — отвлекается от поедания чипсов рыжая макушка. — Шестнадцатого.
Намджун морщится от какого-то смутного чувства нарастающего беспокойства.
— А как ее зовут, говоришь? — уточняет он.
— А я не говорил! — лыбится угваздыкавшееся специями создание, облизывая пальцы. — Натали. Ее зовут Натали. Познакомиться хочешь? А говорил, девушки не интересуют. — И ржет, направляясь в ванную вымыть руки.
***
Запретная комната невозмутимо встречает тишиной. Намджун деловито подходит к зеркалу и ощупывает его по периметру. Зеркало молчит. Намджуну хочется думать, что ПОКА молчит. И он собирается уже было присесть в кресло и дожидаться момента, как за его спиной открывается дверь, и строгий мужской голос спрашивает:
— Молодой человек, что вы здесь делаете?
— П-п-простите… — паника холодной волной пробирается к самым корням волос и сковывает голову. — Я шел мимо… А тут дверь была открыта…
Служащий усмехается и жестом просит Намджуна выйти.
— А что это за комната? — растерянно наблюдая, как мужчина закрывает дверь своим ключом (Боже, какое счастье, что у Намджуна хватило ума не оставить свой дубликат в замочной скважине!), спрашивает недисциплинированный постоялец.
— Сюда входить нельзя, — отрезает служащий. — Эта комната — исторический объект. Сюда доступ запрещен руководством отеля.
Намджун расстроенно плетется за мужчиной. Понятно, что на расспросы тот отвечать не собирается.
— Извините, — потирает пальцем переносицу. — А что написано на табличке у входа в отель?
Мужчина оборачивается.
— Там написано, что в годы оккупации семья евреев, проживавших тогда в отеле, стала жертвами Холокоста, — чеканит он крайне вежливо и ледяным тоном. — Возвращайтесь, пожалуйста, к себе в номер, молодой человек.
Намджуну в номере не сидится. Он меряет шагами комнату, выходит на балкон, пристально смотрит туда, в просвет между домами, где плещется Сена. Он вспоминает взволнованные слова Джина о желтых звездах и о маленькой Натали. Ему кажется, что просто преступно сейчас оставаться в комнате и ничего не предпринимать. Перед глазами мелькают строчки с сайтов о том, как подло и вероломно ранним утром в дома и квартиры врывались полицейские и уводили евреев целыми семьями, с маленькими детьми и стариками, и увозили навстречу гибели. И он повторяет себе, что просто обязан найти способ предупредить Джина о том, что должно произойти рано утром 16 июля 1942 года, и пока он тут мечется в светлом будущем, где-то там, в прошлом медленно подползает к закату летний июльский день пятнадцатого.
— Где же Тэхён? — восклицает в сердцах Намджун и в который раз выскакивает на балкон. — Он так сейчас нужен!
Рассвет начинает мазать поверхности в легкомысленный розовый. С улицы доносятся звуки просыпающего города — шелест автомобилей по асфальту, звонки и поскрипывание. Измотанный бессонницей мозг дает сбой, и Намджун сам не замечает, как засыпает, положив руки на перила.
