поэзия солнца

                     он не знает, как описать это чувство. возможно, это что-то вроде сходящей с орбиты планеты, взорвавшегося солнца, навсегда погаснувших точек звезд, разлившихся рек, остановившихся стрелок часов — он не знает. просто в один день он просыпается и ощущает, как стягивает где-то в районе груди — ниже по диафрагме, а приятно или больно — не понять. утром долго рассматривает отражение в зеркале, пытаясь выискать в ревербации ответ на вопрос. рассматривает каждую прядь пепельно-кварцевых волос, каждую бледно прорисованную морщинку на юном лице, каждую складку на одежде, каждую крапинку на радужке. ничего. этому нет разумного объяснения. бэкхён пока держится. когда в кафетерии он на ровном месте роняет пачку шоколадного молока, а та коричнево-оливковым растекается по полу змеевидными линиями, на него не пялится разве что слепой. хотелось бы ему быть им, чтобы не видеть все презрительно недоумевающие взгляды в его сторону. он помнит, как громко летит в ту же лужу пустой поднос, и щелчок дверцы кабинки туалета. отчего-то скребут кошки на душе и воют так жалостно, что хочется проткнуть ушные перепонки острой раскаленной иглой — плевать, если пойдет кровь. не остается на следующих трех уроках — сбегает. уходит ровным шагом, точнее, заседает в тени дуба на холме в метрах двух от гимназии. гладкая трава царапает ладони с внутренней стороны, словно урезает линию жизни, ветер треплет куцую челку, свет забирается под решетчатые ресницы, старая кора о черный пиджак. утешают. все так, как и должно быть. только сомкнувшая пальцы на бёновом горле боль — нет. она явно как дома, пока бэкхён задыхается и выплевывает продолговатые тигровые лилии в треснувшую раковину. следующие два дня неимоверно саднит горло. непроизвольно харкает кровью и утирает белым манжетом школьного рукава алую струю у уголка рта до подбородка. капли на носке его туфли, на кафельном полу замызганного туалета, на бортике белоснежной раковины — он запачкал ее так же, как поганые цветы — его легкие. когда осознание происходящего больно врезается в висок, слишком поздно. весна в сердце гаснет после буйных взрывов фонтаном колоритными всплесками, а лилии острием рвут трахею, пробираются к горлу и вянут беззащитными младенцами, скручивая лепестки. больно смотреть на чужую смерть, еще больнее — медленно умирать самому. он дергает остервенело ворот рубашки бьющими тремором пальцами, отчего бриллианты пуговиц летят прочь с корнями. звоном бьют по плитке, цветы снова дерут глотку. становится невыносимо. выходит через полчаса, вроде в порядке, вроде голова раскалывается, словно перезревший орех, готовый с минуту на минуту треснуть по линии разреза. у бэкхёна линия разреза — о сехун. высокий темноглазый из класса три-один, с агатовыми безднами, на дне которых беснуются черти и пляшет сатана. бэкхён вроде как во владениях личного ада, начинающегося с радиуса в пять метров от младшего. а через неделю чондэ припечатывает его к стене — изможденного, осунувшегося, переставшего разговаривать и в принципе попадаться другу на глаза. ритмично хрустит позвонок за позвонком. — ты избегаешь меня? с чондэ легко — горло не разрывает на миллиарды мелких осколков, но сжатые бутоны настойчиво тычутся в перегородку. бэкхёна рвет при чондэ. он не хочет, чтобы тот смотрел, но не успевает закрыть дверь. не сказать, что тот удивлен (либо хорошо скрывает это). успокаивающе-утешительно гладит по волосам, плечам и качает, точно в колыбельной, на руках, сидя на грязном полу. бэкхён не выдерживает. плачет прямо так — надрывно, остервенело царапая собственную тонкую кожу на горле, оставляя прямые гранатовые полосы. они у бёна дома. чондэ заваривает ромашковый чай, бросает в стеклянный чайничек листья перечной мяты, разводит облепиховый сироп из глубин маминых шкафчиков по кружкам, придвигает к другу, пока тот — полуплачет — рассказывает. рассказывает, что понимает, что хотелось бы понять. — сочувствую, что твой выбор пал именно на сехуна, — жалостливо сводит брови и топит печаль в цветастой бледно-зеленой водице. бэкхёну тоже жаль. — к нему не подступиться. никто не может, и ты вряд ли станешь первооткрывателем. блюет открыто мерзкими нераспустившимися бутонами ржавчины. хочется пальцами вырывать их изнутри, и бён лезет к себе в глотку (параллельно самозабвенно смотрит в зеркало), достает до двух-трех цветков, но до рассадника не дотянуться. бьет в отчании руками по хрупкому стеклу — раздрабливает, раздрабливает руки в кровь, его раздрабливает бездонный взгляд цитадели чертей. чондэ идет рядом — рукавом пиджака трется о чужой, рассказывает, что его хороший знакомый — чунмён (с которым они как-то раскурили непонятно что за гимназией и целовались под размашистыми тенями старого каштанника во внутреннем дворе около часа) — близко дружит с о сехуном. говорит, что готов свести мученика с неподступной метровой ввысь стеной. бэкхён отказывается. чондэ знакомит его с чунмёном на следующий день в кафетерии. инцидент исчерпан, всем плевать, что там за личная драма у какого-то бён бэкхёна, так что он спокойно пялится в полные тарелки перед собой. прямо посреди кафетерия. теплый голос, мягкие вьющиеся волосы цвета коричнево-желтого увядших листьев, худые икры, чуть впалые щеки. они вроде как вместе: чондэ говорит, что они давние друзья, и сжимает миниатюрную руку под столом, чунмён говорит, что они хорошо знают друг друга, и касается своим бедром чужого. бэкхён водит зубцами вилки по тарелке — скребет, пока внутри скребет очередной цветок. отяжелели веки, резче прочертились мешки под глазами, корни давно отрасли. дышать труднее с каждым днем, как и спать. есть совершенно невозможно. бэкхён упорно отказывается от лекарства. предпочитает плацебо. сладкое, оно течет по стенкам горла, бередит кровавые язвы. сокращения желудка последовательные, и из бэкхёна снова выходит насыщенная кровь, которую он бесстыдно сплевывает на асфальт за зданием гимназии, упираясь рукой в кирпичную стену. в ало-рубиновой лужице плавают тигровые бутоны — бэкхён размазывает их по промозглой земле подошвой (ненавистно), впечатывает. сил стоять на ногах больше нет, он чувствует, как сила притяжения тянет его к земле. почти падает — замирает в нескольких сантиметрах от твердой поверхности, вязнет в чьих-то руках, словно тугая карамель с весенней ярмарки. в глазах кружит каруселью — он никогда их не переносил. лилии бушуют диким цветником, когда бэкхён смотрит снизу вверх в блестящие агаты, что смотрят на него. прямо на него. — привет, — говорит брюнет из класса три-один. — привет, — робко отвечает бён, стараясь не поперхнуться лезущими наружу бутонами. сехун на удивление довольно приятный парень: ведет его в самый красивый парк в городе, покупает ему газировки (вместе с которой удается проглотить несколько лепестков), не спрашивает, почему бёну так часто нужно отлучиться в уборную. вечер напролет, что они гуляют под мерцающими огнями между деревьями и фонарными столбами, он рассказывает истории, и бэкхён искренне смеется — забывает о рвущих горло, застилающих сердце цветках. вблизи, под кефирным озером лунного света кожа сехуна чистая, глянцевая, холодная на ощупь. бэкхёновы пальцы смотрятся органично на его щеке, вливаются частицами в плоть. вливаются через касание губами — такое по-детски невинное, что коленки подкашиваются. кружится голова, приходится балансировать на грани рая и реальности. прощаются смущенными улыбками: бён прячет нос в вороте куртке, подходя к крыльцу. оборачивается, чтобы проверить, действительно ли сехун все еще стоит там, за изгородью. и находит его провожающим взглядом фигуру в черном костюме с рюкзаком на плечах.                      чондэ стучит кромкой телефона по подоконнику и бездумно смотрит в окно — почти выискивает знакомый силуэт в надвигающейся ко входу толпе учеников. когда чувствует на себе инородный вес, улыбается немного вымученно и целует чунмёна в уголок губ. ким счастлив ровно до момента встречи взглядами. проходится раскрытой ладонью по напряженным плечам, наклоняется ближе, и этого достаточно, чтобы заставить чондэ говорить. солнце лимонными брызгами на кремовой коже. ведет кончиками пальцев по спавшим коричным прядям. чунмён пахнет родным щихыном*, сладким тростником, первой — неправильной — влюблённостью, розовыми персиками. чондэ хочет всего лишь зарыться в мягкие волосы носом и не о чём не беспокоиться, только вот кое-кто решил по-другому. — бэкхён с вечера не отвечает. сехуна в гимназии тоже нет — мён не может ему дозвониться, умалчивает, что свет в его окнах не горит. у бёна глухо, родителей третий день нет: улетели по работе в китай (кажется?).                      в комнате тихо, практически глухой мрак. жалюзи опущены, двери заперты на ключ, кровать заправлена. бэкхён лежит на боку, — так меньше тошнит — рассматривает черные взъерошенные волосы, разбросанные по подушке где-то у него в ногах. у бэкхёна отвратительно-въедливый запах никчемности, мягкотелости, первого тяжелого пинка под дых, разрушения великих зданий. запах прелости. вид не лучше — будто умирает, только положи в гроб. сехун пахнет весенним разливом реки, криком чаек, теплом солнца, стихами с пробы пера. смотрит себе в ноги, откуда выглядывают два сверкающих рубина, скользящих по его стану. так проходят часы: безмолвие не отпускает их, не дает разорвать нити. сковали по рукам и ногам — не шевельнуться. — ты любишь меня так, как я люблю тебя? — шепотом, едва слышимо себе под нос растворяет в воздухе бэкхён. и не знает, зачем нужно было бросать душу в ноги, потому что, кажется, она и так достаточно размозжена. глухой мрак. ворсинки пыли танцуют в желтых полосах у порога, смешиваются с рождением дня. смола по белому полотну отравляет, будит мерзкие склизкие бутоны. бэкхён почти отхаркивает тигровую лилию, когда слышит такое же тихое: — нет.