Локи

И довольно долго ей это удавалось. Она сидела на специально возведенном помосте в центре пиршественного зала, по левую руку от Тора, прямая, торжественная, неприступная. Вся в золоте и каменьях, точно в броне, отражающей свет бесчисленного множества факелов. И множества взглядов. Теперь она казалась старше своих лет — совсем взрослой девушкой; даже хрупкость ее скрадывалась пышным убранством. Грудь маняще вздернута и полуобнажена; Тор искоса исследовал ее заинтересованным и слегка удивленным взглядом, словно недоумевая, откуда она взялась. Вчера целомудренный вырез едва открывал ключицы, а жесткий лиф держал в тисках туловище: всё как положено честной деве, невесте высокороднейшего принца девяти миров. Замужняя же дама — здесь, в Асгарде — может позволить себе больше. Это ванцы перевязывают своих женщин огромными полотняными платами, от подбородка до бровей; о моде там и слыхом не слыхивали. Поэтому, конечно, ей было в диковинку выставлять грудь напоказ. Но она выставляла: расправив плечи, дыша ровно и неглубоко — иначе в таком платье не получалось, — покачивая выпуклыми полушариями вверх-вниз, вверх-вниз… ожерелье вспыхивало в такт яркими искрами… Выставляла не бесстыдно, а безучастно. Возможно, это и делало ее такой неприступной. Лицо ее было холодным, гладким, далеким, как будто ничто в зале ее не касалось. Она рассеянно смотрела перед собой, старательно затеняя стеклянный блеск глаз опущенными ресницами; иногда любезно, хоть и с сохранявшимся оттенком рассеянности, улыбалась; когда к ней обращались, отвечала спокойно и разумно, в остальное время молчала. Очень мало ела и также мало пила. Тор, как ни странно, следовал ее примеру; таким образом, в разгар пира он почти протрезвел. Его попытки быть обходительным она встречала своей учтивой отстраненной улыбкой; не отвергала, но и не поощряла их. Торов лоб то и дело прорезали глубокие складки. Казалось, он был в затруднении, не зная как и о чем с ней говорить. Они избегали смотреть прямо друг на друга; когда же такое случалось, оба стремительно и смущенно отводили взгляды. От его редких прикосновений к ее ладони она вздрагивала; несколько секунд ее груди поднимались быстрее обычного. Потом она вновь уходила в себя. Тор начинал перешучиваться с теми, кто сидел ближе к нему за мужским столом, исподтишка продолжая рассматривать жену. Наступил момент, когда он вовсе отослал слугу, разносившего медовуху. Локи не упустил ни одной детали по устрашающе простой причине: он не сводил с принцессы глаз. И притом жестоко страдал. Благоразумие окончательно покинуло его. Так пристально пялиться в сторону помоста, находясь в положении отбракованного наследника — по этой причине Локи не сомневался, что все в зале смотрят на него пренебрежительно, — было чревато подозрением во многих нелицеприятных грехах, худшим из которых являлась злонамеренность, порождаемая черной завистью. Вчера он высидел официальную часть празднования с умеренно кислой физиономией, что было здраво: в текущих обстоятельствах бурная радость за брата смотрелась бы едва ли не провокационнее любых проявлений неприязни; поверить в ее чистосердечность осмелились бы лишь самые ярые оптимисты. И сейчас вернее всего было вести себя в том же духе. Но Локи абсолютно не вовремя овладело неодолимое отвращение к собственному притворству. У него не было сил сотворить даже мало-мальски пристойной иллюзии. Исподлобья, тяжело и неподвижно, смотрел он на новобрачных; от этого взгляда за милю несло фрустрацией. А там рукой подать до злонамеренности. Он точно знал, что вскоре найдутся те, кто примется нашептывать братцу об опасностях, связанных с пребыванием несостоявшегося короля при дворе; он даже мог назвать будущих советчиков по именам. Что ж!.. Благодаря отцу — какая ирония! — у него теперь был сильный козырь в рукаве; еще лучше было то, что об этом никто не догадывался. Всё еще можно повернуть по-другому, тупо повторял он себе. Нужно только поразмыслить. Поразмыслить. Но этого-то и не получалось. Все его мысли были поглощены девушкой, сидящей на помосте. Вчера дела обстояли иначе. Вчера Тор не замечал ее; он сам не замечал ее. Почти. Может быть. Он сам не знал, когда это началось. Но сейчас он послал бы к Хель — или к чертям — всё свое будущее ради возможности узнать, о чем она думает, сидя там, на виду. Ему было нужно в ней разобраться. Она таила опасность. Ее грудь покачивалась всё-таки бесстыдно; он представлял ее соски под корсажем, твердые, розовые… у такой белокожей блодинки они должны быть розовые. Ее опущенные глаза хранили еле заметные следы слез. Он хотел знать, почему она плакала. Хотел — о, нет! — защитить ее. Утешить. Сказать что-нибудь ненужное, ложное, глупое; нечто похожее на то, что он брякнул ей в саду — а она доверчиво и восторженно вскинула лицо к звездам. Маленькая неопытная ванка… Смутное, тоскливо ноющее чувство подсказывало ему, что ей здесь не понравится. Ему самому было здесь невыносимо. А раз так, нет ничего удивительного, что благие намерения, питаемые им не далее как утром, улетучились без следа, и медовуха одержала сокрушительную победу над прочими напитками. Ни в одном из миров мужчины до сих пор не придумали лучшего средства от всех бед. Локи пил тем больше, чем меньше Тор. И, разумеется, мрачнел всё явственнее. К счастью, застолье пока что не требовало от него особого внимания; с соседями ему также повезло. Он восседал на почетнейшем месте одесную Всеотца, и в этом опять-таки заключалась ирония: в обычных обстоятельствах это было место Тора. С другой стороны сидел вечный молчун Видар. Вместе с Тюром и Браги, расположившимися слева от Одина, они возглавляли мужской стол. Последний из выживших королевских сыновей, Вали, покинул пределы Асгарда так давно, что Локи его не помнил; более того, казалось, его позабыли и остальные. Когда-то поговаривали, что Вали бежал от кары за убийство своего брата, слепого калеки Хёда. Находились и те, кто утверждал, что смерть Хёда здесь ни при чем, ибо Вали был вправе отомстить убийце Бальдра. Локи эти разногласия не волновали, равно как и отсутствие одного из отцовских бастардов на праздничном застолье. В данный момент он уверенно полагал, что братья, родные, единокровные и даже двоюродные — одно из худших зол в жизни, и желал всем своим дружно провалиться в Хельхейм. Или по крайней мере последовать весьма разумному, с его точки зрения, примеру Вали. Однако братья явно придерживались другого мнения. У Тора для этого имелись самые веские основания, но и остальные производили впечатление вполне довольных собой и пиром. Тюр, охмелевший не меньше Локи, отличался от последнего прекраснейшим расположением духа; веселыми затуманенными глазами разглядывал он сидящим напротив — за женским столом — дам, залпом выпивал подносимые ему чаши, проливая содержимое на бороду, хохотал над собственными шутками, задиристо толкал в бок Браги и тут же получал толчок в ответ. Затем они с Браги, посмеиваясь, подолгу шептались друг с другом. Даже суровое лицо Видара временами оживлялось неуверенной улыбкой. Лишь старый король хранил возвышенное спокойствие. Его опущенное веко не позволяло понять, бодрствует он или тихо дремлет, но в любом случае — он следил за всем; Локи томило неотступное ощущение слежки. Отец наблюдал за ним. Все наблюдали за ним. Он наблюдал за девушкой на помосте. Она ни разу — ни разу! — не взглянула на него. И оттого он жестоко страдал, сам поражаясь силе своего страдания. И силе своей тяги к девушке на помосте. Именно в этом заключалась главная опасность, главная тайна. Еще вчера они были друг для друга ничем, а сейчас он мог бы встать, подойти к ней сзади и положить ладони на ее покачивающиеся груди. И ничего не говорить. Просто держать в руках ее дыхание. Она не оттолкнула бы его. Уже нельзя было обмануться. Они уже существовали в другой реальности — реальности свершившегося факта; там они были наедине, там благоразумие было пустым звуком, а их игра — уже борьбой за власть. Один старался себя не выдать, другой — тот, кто опытнее и, значит, безнадежнее, — почти не скрывался. Но каждый желал настоять на своем. Ему было нужно, чтобы она на него посмотрела. Он ощущал ее сопротивление; оно будоражило кровь. Признайся, твердил он ей, ты бы меня не оттолкнула. Ты бы позволила держать в руках свое дыхание, ласкать свои соски под корсажем… не скрывая дрожи… ничего не говоря… Да, это было как склоняться с Биврёста над бездной. Задохнувшись, Локи заставил себя отвести глаза. Сначала его взгляд бесцельно блуждал по знакомому с детства интерьеру. Если бы мы последовали за ним, то увидели громадное величественное помещение, скорее подавляющее, чем поражающее воображение неподготовленного зрителя. Сквозь сводчатый прозрачный потолок, подпираемый рядом устремлявшихся в невероятную высь колонн, мерцали небесные созвездия; днем сверху лился ослепительно яркий свет, делая излишним другое освещение. Стены были покрыты отполированным до зеркального блеска золотом. Две из них тянулись на сотню метров, заметно сужаясь к концу, таким образом придавая пространству зала форму ладьи; то была дань древним обычаям, зримым напоминанием о кораблях, бороздивших Ванахеймский океан тысячи лет назад. Вдоль этих длинных стен на трехступенчатых возвышениях располагались пиршественные столы. Порядок, согласно которому столы делились на мужской и женский, соблюдался уже не всегда, а только в ряде особо торжественных случаев. Свадьба престолонаследника являлась именно таким случаем. Знатным асиньям пришлось разместиться отдельно от своих мужей и отцов, чему последние, надо сказать, не огорчились. Их раскрасневшиеся от возлияний и смеха лица заметно контрастировали с пресноватыми минами дам, преимущественно немолодых; юные незамужние девы, пропуская мимо ушей длинные тосты и излияния скальдов, ждали танцев и в связи с этим выглядели приятно, хотя и скромно, взволнованными. Однако танцы — событие само по себе знаменательное в глазах девиц — сейчас вызывало серьезный интерес и у остальных, с каким бы видом они ни представительствовали за столами. Младший Одинсон, конечно, остался без короны, но не перестал быть Одинсоном. Теперь, когда вечный мир с Ванахеймом всё-таки укрепился династическим союзом, многое говорило в пользу того, что в жены второму принцу достанется дочь кого-то из пирующих здесь. Возможно, в качестве некоторой компенсации ему даже будет позволено выбрать ту, что больше по душе, — разумеется, если при этом его склонность не вступит в противоречие с монаршими пожеланиями. Одина или Тора — пока еще не знали наверняка. Но и в том, и в другом случае — Фригг. К младшему сыну она питала удивительную слабость, и потакала ему много больше, чем старшему; не было причин думать, что в вопросе его брака выйдет по-другому. Так рассуждали те, у кого было что предложить королевскому дому. Тех, кто волею судьбы находился в положении стороннего наблюдателя, занимало еще одно, можно сказать, сопутствующее, обстоятельство: удастся ли Фрейе на сей раз сделать принцессой одну из дочерей — и наконец-то породниться со своей извечной соперницей. Шансы у нее были. Хнос и Герсими славились красотой: обе невысокие, как их мать, схожие с нею своими влекущими формами, такие же белокурые и синеглазые, во вкусе младшего принца. Хнос была поумнее, Герсими — побойчее, но каждой хватало отменной воспитанности и богатого приданного. Их уязвимым местом было происхождение: любвеобильная Фрейя время от времени не пренебрегала даже обычными смертными; один из них и зачал ее дочерей. Конечно, богиня сразу же проявила присущую ей дальновидность, упрочив положение своих наследниц законным союзом с их отцом. Брак, впрочем, вышел на удивление счастливым, но по понятным причинам недолгим. Какое-то время после кончины мужа Фрейя была безутешна, чем вновь удивила скептиков, к коим относилась большая часть асов. Однако скорбеть бесконечно прекрасная ванка не умела. Вскоре при дворе опять заговорили о ее похождениях, хотя ни одно из них больше не завершилось супружеством. А ныне у Фрейи были другие заботы. Поблескивая улыбкой и бесценным ожерельем, она восседала рядом с королевой и казалась радостной, словно дитя. Но взгляд ее то и дело обращался на дочерей, и тогда в нем можно было заметить обеспокоенность. Да, девушки смотрелись на загляденье, но в них не текло ни капли местной крови. Еще одна чужестранка, тем паче с человеческими корнями, — нужна ли она королевской семье теперь? Теперь Один вполне мог передумать; Фригг и подавно. Что с того, что они столь многим ей, Фрейе, обязаны!.. Короли выше признательности. На Тора она тоже не надеялась; его шутки так и могли остаться шутками, а впоследствии перерасти в насмешки над нею. Все в Асгарде хотели принцессу-асинью. Но никто не задумывался, чего хотел Локи. Фрейе не нужно было на него смотреть, она и так знала, что он раздавлен. Это пройдет. Всё проходит — мальчик слишком молод, чтобы понимать простые истины. Она объяснит их ему. Она будет добрым другом. Не станет, как остальные, заманивать его в сети, забрасывать прозрачными намеками и раздражать тщательно продуманными «случайными» встречами с подготовленными во всеоружии дочерьми. Ее видения давали ей надежду, и пусть их можно назвать расплывчатыми — не беда; если видение двояко, значит, еще ничего не решено. Судьба уже вмешалась в тот момент, когда, казалось, все планы и чаяния рухнули. Пока она просто не понимала сути пророчества… Но одно ей было ясно: мальчику нельзя ничего навязывать. Больше нельзя. Он должен быть уверен, что делает выбор сам. И он выберет правильно, об этом она позаботится, сдержанно, деликатно, обтекая препятствия, минуя противоречия. Конечно, отъезд сейчас некстати, ведь он не нужен никому, кроме старейшин, жаждущих потешить свое — а заодно и национальное — самолюбие. Бессмысленное развлечение тех, кто заведомо слабее; оно ей неинтересно, даже унизительно; она никогда не борется с теми, кого не может победить. Брюзгливым старикашкам этого не понять. Ну и не важно. Пусть за глаза они зовут ее отщепенкой, всё равно им приходится считаться с нею. Потому что она, малютка-заложница, оставленная ими на волю норн и давних врагов, добилась многого — дух захватывает, сколь многого! — и скоро вновь добьется своего; несколько месяцев вдали от Асгарда не успеют ей помешать. Фригг придется смириться. Всем придется смириться. Пока они ждут, кого принц выберет для танца. Они не знают, что перед тем случится кое-что посущественнее. И ее улыбка продолжала сверкать ярче Брисингамен; щеки горели румянцем. Мужчины жадно любовались ею, их взгляды наполняли ее силой и верой. Даже небрежение младшего принца — единственного, чье внимание сейчас чего-то стоило — не способно было повергнуть ее в уныние. Она следила за ним всё время, своим особенным способом, почти не глядя, шестым чувством угадывая его тайные помыслы, и видела его насквозь. Сейчас он был беззащитен. Растерян — до того, что придумал воспылать страстью к ее удачливой деревенской кузине. Фрейя беззаботно смеялась, любезничая с Фригг. Пусть мальчик безумствует. Чем сильнее это будет, тем быстрее пройдет; она-то его знает. Всеотцу тоже это понятно. А праведной королеве ничего не ведомо о любви и о мужчинах. Особенно о сыновьях. Великий Иггдрасиль, что знает мать о сыновьях?! Мужчину можно познать только в постели, когда он наг, и рассудок его мутится от похоти; только в тот миг он настоящий. Фрейя снисходительно щебетала перед надменной асгардской владычицей. Фрейя знала всё о ее сыновьях. Сейчас у вас есть веские основания решить, что в лице прекрасной ванки вы имеете дело с коварной и бессердечной особой, начисто лишенной нравственных устоев. В какой-то мере вы будете правы: Фрейю никак нельзя назвать моралисткой, и на ее гербе вполне могло бы красоваться сакраментальное «Finis sanctificat media».* Однако в основе ее жизненной позиции лежал отнюдь не холодный цинизм, а врожденная трезвая прагматичность. Ей не нравилось, когда ее боялись; жесткость она проявляла редко и нехотя, прямое насилие и вовсе не любила, поэтому методы Всеотца не всегда находили у нее поддержку. По сути Фрейя была доброй. Ее порыв в галерее проистекал из этой природной доброты и, следовательно, его совершенно справедливо будет назвать искренним. Отчасти он объяснялся и сугубо личными мотивами: с глубокой проницательностью — еще один присущий ей дар — она отмечала признаки внутренней отчужденности Локи от мира, в котором они оба жили, и неосознанно находила какое-то почти родственное сходство с этим странным юношей, в чем-то большим инородцем, чем она сама. Она по-своему его жалела; мы не слишком преувеличим, если скажем, что по-матерински. Возможно, именно этот специфический инцестуальный симбиоз так обременял и одновременно притягивал Локи. Во всяком случае, его связь с Фрейей по длительности превосходила все остальные его связи подобного рода, и мадам Хорни, без сомнения, усмотрела бы здесь типичное проявление Эдипова комплекса, нашедшего удачное разрешение в приемлемой для общества форме. Насколько приемлемой такая форма являлась для Локи, вопрос более интересный. В глубине души он не мог не признать, что воспринимает эти отношения как порочные и даже постыдно-противоестественные, но в то же время и неимоверно возбуждающие. Фрейя умело играла на этом. Не имея ни малейшего представления о теории психоанализа, она интуитивно ощущала глухую тайную — вероятно, и для него самого, — обиду Локи на мать. Его обычно старательно скрываемая злость в минуты сексуальной близости принимала порой пугающие ванку формы, но чаще всего, приближаясь к пику своего удовольствия, он начинал осыпать ее площадной бранью — таких ужасных слов он никогда бы не сказал Фригг. Фрейе эти моменты доставляли чистую мстительную радость, словно она сама бросала оскорбления в лицо своей победоносной конкурентки; тогда вожделение становилось животным, а оргазм напоминал убийство, после которого оба чувствовали себя связанными общим преступлением. Имела ли Фрейя после этого право утверждать о подлинном знании своего любовника? Скажем одно: ей, как никому другому, была видна темная сторона его личности. Она предпочитала не вглядываться в глубь этой тьмы; для нее это была просто некая характерная особенность, своего рода секретный актив, который она при надобности могла пустить в ход. Локи давал ей повод думать, что зависит от нее, а в таких случаях Фрейя всегда свято верила в свой главный талант — талант манипулятора. Применять его по отношению к трикстеру, безусловно, было нелегкой задачей, но это только раззадоривало, образно говоря, ее профессиональный интерес, который, впрочем, не отрицал и присущих ей добрых побуждений: не первый год вынашиваемые ею брачные планы в некоторой степени обусловливались по-женски наивной верой в то, что одна из ее девочек со временем сможет стать для Локи необходимым оплотом, способным удерживать в равновесии его смятенную душу. Однако в конечном счете ее главным мотивом были собственные нереализованные амбиции. Даже убедившись, что из надежд на счастливое семейное будущее для Хнос или Герсими — ей хотелось, чтобы это была Герсими, но не настолько, чтобы настаивать на своем желании; она не до конца лукавила, когда говорила себе, что оставляет выбор за Локи — ничего не выйдет, ей не пришло бы в голову передумать. Как типичный парвеню, она неудержимо стремилась ко всё новым наглядным подтверждениям своего социального статуса, и родство с королевским домом в ее понимании было нагляднее некуда. Истины ради нам придется признать, что такой ход мыслей разделяло подавляющее большинство присутствующих. Поэтому в этнически правильных претендентках на руку и сердце младшего принца не испытывалось недостатка. Собственно, именно это мешало асгардским аристократам выдвинуть единственную серьезную кандидатуру — и косвенно добавляло вистов Фрейе. Грозную опасность для нее могла бы представлять лишь фаворитка Фригг, но, к счастью, оной деве хватало серьезнейших изъянов, практически исключавших ее из борьбы. Самым главным являлась незаконнорожденность. Сиф была единственной дочерью сестры Фригг, Фуллы; ее отец во времена встречи с Фуллой служил эйнхерием в отряде личных телохранителей Одина. Что еще важнее, он состоял в дальнем родстве с леди Сигюн. Это обстоятельство, поначалу весьма помогавшее ему при дворе, впоследствии обернулось против него: после исчезновения йотуна всех, кто был близок его семье, под разными предлогами также удалили из столицы. Эйнхерия отправили обратно в родные земли, на дальнюю пограничную заставу, где он и погиб в одной из заварушек. От него Сиф достались черные, как смоль, волосы — главная примета уроженцев северных гор — и неуживчивый нрав; всем остальным она была обязана венценосной тетушке Фригг. Среди придворных такое благоволение к бастарду простого служаки вызывало двойственные чувства: с одной стороны, ничто лучше этого не подтверждало необычайную доброту королевы, с другой — являло собой некоторую несправедливость по отношению к тем нарушительницам моральных норм, кому на площадях отрезали уши и чьих приблудных детей, если таковые имелись, отдавали в воспитательные дома. Не то чтобы придворные в массе своей были поборниками справедливости, но леди Сиф не пользовалась у них большой популярностью. Как, собственно, и ее мать, леди Фулла. Ныне она жила в Фенсалире — дворце, подаренном ей Фригг; жила крайне уединенно. Поэтому увидеть ее воочию можно было лишь на торжественных пирах, подобных описываемому нами, однако вряд ли кто-нибудь этому искренне огорчался. Фуллу вообще редко замечали; она же всегда держалась так, будто боялась привлечь к себе внимание. Ее неловкость настолько бросалась в глаза, что превращала любое общение с ней в испытание — и для нее самой, и для ее собеседника. С трудом верилось, что ею мог увлечься хоть какой-то мужчина, а между тем когда-то сам Всеотец не остался к ней равнодушен. Перипетии той истории, тесно связанные с историей Асгарда, заслуживают нашего внимания, и пока пиршество идет своим чередом, мы ненадолго обратим свой взор в дали прошлого. Три тысячи лет назад мир асов был иным. Города, с его несчетными великолепными дворцами и широкими мостовыми, не существовало. Не было и каменных крепостных стен — защитой небольшому приморскому селению служила лишь земляная насыпь. А также магия тех, у кого был дар владеть ею; таких рождалось немного, и именно им принадлежала власть. Самым влиятельным магом был хёвдинг Бёр, отец Одина. Но и волю Бёра ограничивали обычаи племени: ничей авторитет не мог подавить независимости его свободнорожденных членов, будь то мужчина или женщина. Даже рабы — пленники, захваченные в военных набегах; чаще всего ваны, но нередко добычей становились и асы из окраинных мест высшего мира — могли получить свободу, отслужив у хозяина положенный срок. Землей владели свободно; налогов не было и в помине. Ощущение начала витало в воздухе. Будущее манило возможностями, и стремление к ним обуревало умы многих, а не толики избранных. В такой ситуации на авансцену рано или поздно выходит тот, кто меняет сложившийся порядок вещей; кто создает будущее. Так к власти пришел Один Бёрсон. Но прежде случилась Великая война. Ваны, во всем соперничавшие с асами, не меньше своих врагов жаждали славы, власти и золота. Их столкновение было неизбежным; неудивительно, что оно вылилось в долгие века кровопролитий. В одной из страшных битв пал Бёр. Чаша весов, казалось, неотвратимо клонилась в пользу ванов (они, помимо всего прочего, намного искусней асов управлялись с боевыми кораблями), но, как это часто бывает, раздор в собственных рядах постепенно лишил их всех добытых в морских и наземных сражениях преимуществ. Даже таинственная древняя магия, которая будто бы текла в жилах каждого вана — настолько повсеместным было умение пользоваться ею — в конце концов изменила им. Молодой Один привел свой народ к победе. Очень быстро он стал намного могущественнее покойного отца; вскоре выяснилось, что он был и умнее его. Вместо того чтобы уничтожить ванов под корень, на чем решительно настаивали отцовские советники, он заключил с ними почетный мир. В залог добрых намерений он отправил в Ванахейм своего единственного брата Хёнира; ответный жест доброй воли вынудил ванов отослать в Асгард семью одного из самых высокочтимых старейшин. По воле Одина их приняли с неожиданными почестями. Ничего не изменилось даже после того, как из Ванахейма пришли скорбные вести о скоропостижной кончине Хёнира. Успешные войны с Йотунхеймом, державшим в страхе не только приграничные северные территории асов, но и почти все миры Иггдрасиля, принесли в Асгард процветание и золото людей, альвов, цвергов — всех тех, кто был готов платить Одину за свою безопасность. Кое-что перепадало и Ванахейму, но лишь в тех пределах, которые позволяли ему щедро засевать свои плодородные почвы на благо обоим теперь уже дружественным мирам. В то время как в землях ванов росли фермы, в Асгарде росли дворцы. Так он стал столицей великого, хоть и крайне скромного по размерам королевства. Однако понятие «король» в традиции асов являлось довольно растяжимым. Короли бывали и до Одина; обычно они представляли из себя мелких князьков, которых, в основном для собственного удобства, выбирала верхушка военной знати. Править единолично такому королю было заказано. Один же, впервые в истории, стремился основать полноценную королевскую династию. И в этом ему — совершенно непредсказуемо — помог магический дар. Нельзя сказать, что он унаследовал его от отца: такие способности обретались исключительно вмешательством норн. Впрочем, в глазах асов дарительницы тем самым совершали крайне сомнительное подношение. Возможно, естественным страх перед непостижимым внушал обитателям Асгарда законную тревогу; возможно, виной тому была коллективная бессознательная экстраполяция, заставлявшая их видеть в любом чародее врага-вана, но факт остается фактом: для Одина его дар был скорее крупным недостатком. Который он сумел превратить в решающее достоинство, прибегнув к издавна проверенному средству: религиозной пропаганде. Привычные верования асов, в сущности, мало чем отличались от базовых мифологических представлений человечества (небольшая его часть, плотно контактировавшая с некоторыми пришельцами из Асгарда, впоследствии их позаимствовала). Вначале была бездна, Гунунгагап. Ее создала могущественная сила, невидимая и вечно существующая. Затем стали возникать миры: сначала Нифльхейм — мир холода и туманов, затем Муспельхейм, где воцарился Сурт, огненный великан. Появился и инистый великан, Имир, которого выкормила чудесная корова Аудумла. Вместе они создали бога Бури. Дальнейшие сведения, содержащиеся в скандинавских мифах, уже несут на себе неизгладимый отпечаток той самой пропаганды, о которой мы упомянули выше. Ход, которым воспользовался Один, в сущности, был совершенно не оригинален: взойдя на престол, он объявил своего отца Бёра сыном Бури, таким образом сразу же превратив самого себя в потомка бога. Тем из асов, кому всё это показалось забавным, вскоре стало не до смеха. Претензии Одина подкреплялись его выдающимся магическим талантом; к тому времени уже с уверенностью можно было утверждать, что в землях асов никогда не рождалось более сильного мага. Помимо других важных способностей, он обладал умением продлевать долголетие — не только свое, но и тех счастливчиков, которых считал достойными. По человеческим меркам асы и так жили немало, но магия Одина могла подарить им тысячи лет. Она делала того, над кем король провел чудодейственный обряд, практически неуязвимым. Не бессмертным — убить такого аса всё же было возможно. Но весьма и весьма затруднительно, в чем не замедлили убедиться остальные. Естественно, получить из рук короля такое отличие стало всеобщей мечтой. Воплотилась, однако, она для очень немногих. Один строго ограничил число обладателей столь уникальной привилегии до двенадцати; они и составили Большой совет. В него вошли те королевские сыновья, что пользовались наибольшим его доверием, а также несколько ближайших советников. К дамам король был более благосклонен: двадцать три асиньи (половина из которых на тот момент являлись матерями его сыновей) получили возможность разделить со своим повелителем почти бесконечное будущее. Двадцать четвертой чуть позже стала Фрейя, которая, как и все ванцы, сама владела умением продлевать жизнь и для которой, таким образом, дар Одина стал скорее очередной ступенью вверх по социальной лестнице, а для большинства асов — очередным поводом ей позавидовать. Так в Асгарде появились боги. И верховный их них — Всеотец. Божественность заканчивалась со смертью. Когда такое случалось, в состав совета вводили нового члена: Бальдра сменил его единственный сын Форсети, Хермода — Ньёрд (еще один избранный, по мнению большинства, не слишком нуждавшийся в таком отличии и получивший его лишь благодаря собственной дочери), рыжебородого громовержца Тора — Тор младший, а йотуна Локи — наш главный герой; место Вали уже вторую тысячу лет пустовало. Легко заметить, что божественность не зависела от расы и национальности и обрести ее было возможно лишь милостью Всеотца. Один и в самом деле стал богом. О нем слагали легенды; считалось, что сами норны открывают ему свои тайны. Его любили, как бога, и ненавидели, как бога. И так же страшились. Вопреки этому, он не сделался кровавым тираном. Своей безграничной властью он добился мира — и продолжил строить дворцы. При нем Асгард достиг неслыханного величия, а магия окончательно обрела сакральный ореол. В связи с этим ее крайне редко применяли в утилитарных целях: идею чистить ее силой улицы рядовой асгардский житель счел бы безумной и кощунственной, да и в самом дворце, как мы уже видели, ею почти не пользовались. Один ревностно оберегал тот рычаг, с помощью которого он перевернул мир. И, может быть, напрасно: со временем любой эффект тускнеет. О магах постепенно стали забывать. Их еще опасались, но уже посмеивались над ними. Оставшись за чертой повседневной жизни, магия перестала быть ее частью. Как и война, о которой мечтали, ибо совсем ее позабыли. Йотуны медленно, но верно вымирали. Темные эльфы, лишенные своего вождя, не представляли серьезной угрозы. Платить дань Асгарду больше было не за что. Боги состарились. Теперь ценились хорошие манеры, и на Тюра с его мокрой бородой неодобрительно косились дамы помоложе. Плеваться, отрыгивать и сморкаться — всё то, о чем с тоской ностальгировал Тюр — теперь было немыслимо. Пищу больше нельзя было брать руками; асы ели изящнейшими золотыми вилками, которые менялись с каждым новым блюдом. Кухня стала искусством. Декольте — модным. Незаконнорожденность — постыдной. А в случае Сиф — мы всё еще помним о ней, хотя вам могло показаться обратное — также и унизительной. Ей не повезло родиться бастардом знатного вельможи, и, значит, помнилось лишь то, что ее мать была в прошлом простой наложницей. Там, в прошлом, эта участь выпадала многим женщинам, и в силу ее распространенности к ней относились обыденно. Богатые мужчины открыто вели полигамный образ жизни, так что брак ничего для них не менял. Сожительство с рабынями подразумевалось само собой. Ребенок рабыни становился рабом, если только ему не даровали свободу в законном порядке. Судьба других незаконнорожденных детей могла выйти более завидной: разница между законной женой и наложницей была настолько невелика, что статус детей почти не зависел от этого. Если отец усыновлял незаконнорожденного сына, тем самым он полностью уравнивал его с законными детьми. Стоит ли удивляться, что многие семьи сами предлагали своих дочерей для любовных утех сильным мира сего. Попасть в наложницы к Одину и вовсе являлось огромной удачей. Так в его постели очутились Фригг и Фулла. Они происходили из достойного рода: их дед и отец были воинами, служили Бёру и Одину и погибли во время Великой войны. Незадолго до ее окончания король — тогда еще хёвдинг — впервые увидел прекрасных сестер. Поначалу его внимание обратилось на младшую, Фуллу. Она считалась первой красавицей во всей долине Тунда, ** и однажды, в порыве мужского любопытства, Один отправился на нее посмотреть. Он прибыл в древнюю усадьбу, стоящую у самой реки, в сопровождении десятка воинов своей дружины. Хозяйка, Фригг, встретила его радушно, но всё же с приметным напряжением. Это ему не понравилось, но он забыл обо всем, увидев вторую сестру. Она произвела на него тем большее впечатление, что он не ожидал от молвы правдивости; между тем всё, о чем ему говорили (что волосы у нее — чистое золото, а глаза голубее неба, ресницы темные и пушистые, брови гордо выгибаются, но взгляд кроток и нежен, и тонкий стан гибок, словно лоза) оказалось правдой. Когда Фуллу подвели к нему, он не нашел слов. И всем сразу стало ясно, что он возьмет ее себе. У Фуллы был жених; она опускала глаза, словно стесняясь и своего положения, и своей красоты, и говорила тихо и робко. Стоявшая поодаль Фригг, напротив, не сводила взгляда с хёвдинга. Она тоже была очень красива, но оттого, что держалась суровее сестры, выглядела несколько высокомерно. Из них двоих Фулла производила впечатление большей женственности и, следовательно, большей чувственности; она пробуждала в мужчинах влечение к себе своей теплой податливой мягкостью. Ее хотелось оберегать и одновременно месить руками, как тесто, — а Фригг почтительно любоваться с безопасного расстояния. В резком скуластом лице виднелась сила, и Один, еще раз мельком взглянув на него, почувствовал то же самое, что спустя тысячи лет Локи, разглядывая лицо Раннвейг, но если последнего эта сила безотчетно притянула, его отец с той же безотчетностью раздраженно отвел от Фригг глаза. В ту же ночь ночь Фулла разделила с хёвдингом ложе. Ее жених был далеко, и вестей от него давно не приходило, а Один привез в их разоренную бесконечной войной усадьбу — из таких усадеб, жалких и часто пустынных, и состояла тогда земля асов — множество даров. К тому же хёвдинг был хорош собой, молод и прославлен. Фулла интуитивно признала за ним право владеть ею. Такое же право она признавала за отцом, когда тот был жив, и сестрою. Для нее было естественным служить тем, кто старше и сильнее. Служение рождало в ней ощущение собственной важности, которого в других обстоятельствах ей почему-то не хватало; внешне это выражалось в том, что она была всегда была заботлива, жалостлива и покладиста — то есть в том, что она не умела отказывать. Разумеется, этим вовсю злоупотребляли, и больше всех мужчины. Ее первым возлюбленным стал юнец, соседский сын, сумевший внушить ей нечто среднее между симпатией и жалостью, ведь очень скоро ему предстояло отправиться на один из боевых кораблей, чтобы, как большинство знакомых ей мужей, сложить там голову. Жалость толкнула ее ответить на его поцелуи, когда он летней ночью провожал ее до дому после гулянки, которую молодежь устраивала на поляне возле реки, если для того выпадала возможность. Праздничные костры догорали за спиной, душное беззвездное небо давило на голову, и думать ни о чем не хотелось. Еще ей было любопытно поцеловаться с парнем, даром что он почти безусый — других в округе не водилось, если не брать в расчет калек и стариков; всё ее детство прошло среди этих недомужчин, вдали от отца, без нормальной семьи. Мать умерла, рожая ее; сестра пеклась о ней, но и не спускала глаз, давая повод сравнить свою строгость с бдительностью испанской дуэньи. О да, ей было любопытно поцеловаться!.. На первых порах любопытство с успехом может заменить собой влюбленность. Быть может, Один уже был увлечен Фуллой, когда увидел ее, только потому, что ему однажды стало любопытно?.. К третьей ночи в усадьбе, стоящей у самого Тунда, ему казалось, что он влюблен так сильно, как никогда раньше; то же на следующее утро после тайных — и первых — поцелуев показалось и Фулле. С той поры она сделалась медлительной и молчаливой, начала бледнеть и худеть, забывала о делах по хозяйству и улыбалась новой странной улыбкой, когда думала, что никто на нее не смотрит. Вскоре юноша — как выяснилось, также настроенный весьма основательно — заслал к ней сватов, и она, не раздумывая, сказала «да». Фригг пыталась протестовать, но лазоревые глаза Фуллы сразу же наполнялись слезами, а лицо белело еще больше обычного; в итоге родня обоих сошлась на том, что до отъезда асгардского Ромео в армию дело ограничится обручением — слишком уж молоды были жених с невестой. Мнение на сей счет жениха, впрочем, принципиально не совпадало с позицией родичей всех мастей, о чем он и дал знать своей невесте. На тайную свадьбу, о которой они мечтали, не оставалось времени, и так уж вышло, что они обошлись без нее. Фулла плохо понимала, что делает. В то время ее продолжало снедать неудержимое, волнующее любопытство, и какое-то почти гневное возмущение на всех, кто отказывался понимать, что они с этим мальчиком могут никогда больше не увидеться; и вместе с тем щемящая мучительная жалость — к нему, к себе, к миру, в котором непозволительно быть беззаботным и счастливым. А ей хотелось быть именно такой, хотелось продолжать ни о чем не думать — просто радоваться и самой радовать. В значительной мере ее первый любовный акт был актом альтруизма. И отчасти — едва сознаваемым вызовом. Ее поддерживала необъяснимая вера в то, что она поступает правильно. Но стоило ее жениху скрыться из виду, как эта вера так же необъяснимо исчезла, будто ее и не было. Будто ничего не было. Будто прошедшее, такое длинное и одновременно такое короткое, лето ей только приснилось. И теперь, пробудившись, она испытывала недоумение, вину и страх. Больше всего она боялась беременности. Нельзя сказать, что тогда это стало бы неизгладимым позором: война накладывает свой отпечаток на нравы, неминуемо упрощая их. Отчаявшись, одинокие асиньи, бывало, рожали детей от первых встречных, а девственность и вовсе превратилась в редкий товар — оттого она и ценилась высоко. С этой точки зрения Фулле, пожалуй, было о чем горевать, но, во-первых, у нее всё-таки имелся легитимный, если так можно выразиться, жених (собственно, по этой причине множество девушек, также распростившихся с невинностью раньше времени, сочли бы переживания Фуллы крайне надуманными — ведь ее ребенок, появись он сейчас на свет, в любом случае носил бы имя своего отца, а по тем временам такое положение дел немногим уступало законнорожденности), и, во-вторых, Фулла страшилась не общественного осуждения — лишь реакции сестры. Правда, слово «лишь» мы используем как фигуру речи, ибо в глазах Фуллы Фригг обладала непререкаемым, по сути подавляющим моральным авторитетом. С поразительным самообладанием и верностью долгу Фригг несла тяжелое бремя забот о немалом поместье, ни разу не отклонившись при этом с пути добродетели. Никто не мог сказать о ней плохого слова, и хотя ее манера контролировать всё и всех вокруг себя вызывала немалое раздражение у части челядинцев, именно она выступала основой успешности ее как хозяйки, и, таким образом, оправдывала свою необходимость. Фулла выросла с мыслью, что ее старшая сестра, фактически заменившая ей и отца, и мать, гораздо мудрее, сильнее и лучше ее самой, и ее, Фуллы, первейший долг — быть преданной, благодарной и по возможности достойной любви столь выдающейся во всех отношениях особы. В известном смысле Фулла не заблуждалась: Фригг от природы досталась уверенная, сдержанная властность, внушавшая окружающим невольное почтение к себе; Фулла же прихотью судьбы была начисто лишена того, что принято называть лидерскими качествами. Их роли в отношениях друг с другом были предопределены; обеим сестрам это казалось естественным и неоспоримым, и потому они жили в полнейшей гармонии. Но летнее приключение Фуллы кое-что изменило. Теперь Фулла ощущала себя подобно ветхозаветной Еве, изгнанной из рая, и не волею высшего судии, а исключительно по собственной инициативе. Она утратила невинность не только в физиологическом, но прежде всего в духовном значении; и она мучилась от этого, не будучи в силах облечь свои муки в подходящие слова, ужасаясь, что Фригг узнает о ней правду, временами порываясь рассказать ей эту правду, но понимая, что даже это ей не поможет. Прощение и поддержка старшей сестры легли бы на ее душу новым, еще более тяжелым камнем — ибо ничто теперь не могло исправить того, что она оказалась совершенно недостойной. Глупой, слабой, лживой… Изо дня в день глядя на Фригг, она — по контрасту — всё сильнее проникалась сознанием собственного ничтожества. А дни текли, вяло, бесшумно, один за другим. Когда стало ясно, что главного последствия краткой любви можно не опасаться, Фулла вдруг окончательно пала духом. Она начала смутно понимать, что ждала этого несостоявшегося ребенка, словно раскаявшийся преступник — заслуженного наказания, в робкой надежде успокоить тем самым совесть. Что всё это время она вообще чего-то ждала… но постепенно в ней росло опасение, что отныне с ней больше никогда ни-чего не случится. Что ее жизнь так и пройдет в этой усадьбе, стоящей у Тунда, безрадостно и одиноко, как почти у всех знакомых ей женщин. У нее не получалось воскресить в памяти лицо своего возлюбленного; она не знала, имела ли право так его называть, не знала, любила ли его когда-нибудь; она ни в чем не была уверена. И однажды ее посетила странная жгучая злость на свою не знающую сомнений безупречную сестру. Тогда Фулла испугалась еще больше. Она стала бояться себя. Локи ее бы понял. Мало что зная об этой старой, старательно позабытой истории, он всё равно понимал свою тетушку лучше всех, и потому больше всех ее презирал, скрывая это чувство за преувеличенной родственной любезностью. Единственным поступком Фуллы, заслуживающим некоторого уважения, он считал ее решение последовать за Одином в военный лагерь на побережье. Впрочем, вполне возможно, что это было решение Одина, а Фулла всего лишь подчинилась ему — как обычно. Она всегда позволяла другим решать за себя; ее воли хватало только на короткие проблески неповиновения. Безмолвно и покорно она делила Одина с подобными ей наложницами; затем, мало-помалу, безмолвно и покорно уступила его единственной — Фригг. Более того, осталась при ней (Локи полагал — за ней), даже когда ей выпал последний шанс устроить свою жизнь. О романе с высланным эйнхерием стало известно лишь после того, как скрывать его плоды, точнее, вполне конкретный плод, округло выступающий из-под платья, больше не было возможности. С Фуллой всё-таки случилось то, чего не произошло много веков назад, и в этом мелодраматическом финте судьбы просматривалось откровенное ехидство, особенно если принять во внимание, что три сына, рожденные ею от Всеотца, умерли во младенчестве. Скандальная беременность богини, коей уже являлась младшая сестра недавно возведенной на асгардский престол королевы, наделала много шума. Фригг, разумеется, была шокирована — не столько беспутностью своей ближайшей родственницы, сколько ее молчанием; она не понимала, что кроется за ним. Неужели Фулла так ее боялась? Или она боялась Одина? Как она могла пасть до такой степени, чтобы связаться с мальчишкой из северной глухомани, где больше йотунов-полукровок, чем нормальных асов, недаром же его кузина в каком-то там колене не побрезговала выйти за одного из них… и сам этот мальчишка, выскочка, искатель теплого местечка, неужели Фулла не понимала, чего он хочет добиться через нее?.. Фригг, способная предвидеть то, что дано знать лишь норнам, проглядела творящееся у нее под носом. Какое-то время она не находила себе места. Впервые ее тоже мучило чувство вины — такое чувство приходит к тому, кто по собственному неразумию не справился с возложенной на него важной задачей; Локи определял это несколько иначе: так хорошие хозяева расстраиваются, когда упускают из вида симптомы болезни принадлежащим им собак или лошадей. Как видите, он действительно был жесток к Фулле. Эта женщина, тихая, кроткая, до срока выцветшая — даже ее глаза теперь затянулись подслеповатой белесой мутью, — представала перед ним мрачным символом его собственного будущего, ожившим кошмаром, рожденным темными глубинами его воображения. Смотри, словно говорило оно ему, чем ты можешь стать, если проявишь слабость и позволишь одурачить себя разглагольствованиями о братской преданности, жертвенности во имя семьи и прочей высоконравственной чепухе. Смотри и мотай на ус. Тогда в нем оживал тайный навязчивый ужас, и он становился жестоким. Изредка, наедине с собой, он мог стать и грустно-сентиментальным; тогда ему было интересно представлять тетушку молодой, живущей в усадьбе у берега Тунда. О чем она думала, ложась ночью в свою постель?.. О чем она думала, ложась в постель к Одину?.. Должно быть, она страшно ненавидела Фригг, раз так сильно хотела освободиться от нее, что в каждом встречном мужчине видела средство, ведущее к этой цели. Как случилось, что в конечном счете себя она возненавидела еще больше? Что если то же самое случится с ним?.. Жизнь — подлая штука; ее обещания значат не больше притворных оргазмов проституток. Молоденькая девчонка с берегов Тунда, наверное, когда-то надеялась, что с ней обязательно произойдет что-то необыкновенное. Что-то подстать ее необыкновенной красоте… Разве не прекраснейшую деву положено брать в жены могущественнейшему королю?.. Разве она мечтала о невозможном?.. Несомненно, Фулла была бы очень удивлена таким обилием вопросов, связанных с ее скромной персоной. Вопросы подразумевают интерес, однако жизненные обстоятельства твердо убедили ее в том, что она не представляет никакого интереса. Она уже не чувствовала себя несчастной из-за этого; она с этим примирилась. Такая уж у нее доля. Бывает и хуже. Сам великий Один когда-то любил ее; она знала, что любил. Только ее вина, что она снова оказалась недостойной. Другое дело — Фригг. Она заслуживала лучшего, потому что всегда была лучшей, и кто посмеет это отрицать?.. Ее настоянием жалкий нагулыш эйнхерия получил имя почившей жены Тора — того, первого — Сиф. У асов искони было принято, что родившегося ребенка нарекали именем родственника, недавно покинувшего сей мир, и, настояв на соблюдении обычая, Фригг тем самым ввела дочь Фуллы в королевскую семью. Злым языкам пришлось притихнуть. Однако изменилась лишь тональность разговоров; повлиять на их суть, к несчастью, было затруднительно даже королеве. Всё, что она могла сделать, это воспитать свою безродную племянницу словно принцессу, но стать настоящей принцессой Сиф позволял лишь один способ. До известного времени это являлось предметом значительнейшей доли придворных сплетен; главные фигуранты, надо признать, давали немало поводов для такого энтузиазма. Фригг всячески поощряла совместное времяпрепровождение принцев с их юной кузиной; юная кузина дарила старшего кузена робкими, но оттого не менее выразительными взглядами; старший кузен, для которого подобные взгляды были в порядке вещей, подчеркнуто предпочитал держаться рамок детской дружбы; младший кузен подчеркнуто предпочитал держаться просто подальше. Он видел, что Сиф влюблена в его брата; что Тор не прочь переспать с ней, но, что называется, без последствий, а раз последствия в этом конкретном случае неизбежны, далеко он не зайдет; что ему в этой истории вновь уготована роль дублера. Сиф в каком-то смысле ему нравилась. У нее, в отличие от ее матери, был характер. Поняв, что ей не выйти за Тора, она сумела сохранить лицо, оставшись его другом; ей даже хватило ума из мести не виснуть на Локи, за что он был ей опять же по-своему благодарен. Может быть, он и женился бы на ней, если уж от женитьбы всё равно не уйти; но думал он об этом, как и о многих других важных вещах, как-то несерьезно. Во-первых, Сиф почти наверняка не согласилась бы. Она была, пользуясь человеческим определением, феминистка: носила штаны вместо платья, рубилась на мечах и несколько десятков лет несла службу на северных границах, что давало ей основания считать себя настоящим воином. У нее имелась гордость и, следовательно, принципы; стать женой дублера для нее было принципиально унизительно. Локи не питал иллюзий по этому поводу. Кроме того, он — в теории — уважал принципы. Но в то же время именно они были его «во-вторых». Сиф с ее принципами — и вечными штанами вместо платья — чересчур напоминала мужчину; жениться на мужчине, по мнению Локи, было ничуть не лучше, чем на женщине. Рассуждая здраво, Сиф, несмотря на всю унаследованную от Фуллы красоту, ждала участь старой девы. Она, видимо, тоже понимала это; во всяком случае, своим целомудрием она откровенно гордилась, словно всем видом говорила мужчинам: «Не очень-то и нужно». Возможно, так она стеснялась сомнительной славы своей матери — а Локи был уверен, что она ее стеснялась, — возможно, и в самом деле не нуждалась в мужской любви, и сохла по Тору больше по привычке… Подслушать ее беседу с мадам Хорни временами казалось Локи довольно интересным. Хотя он и подозревал, что ничего нового не услышит. Однако теперь его взгляд почему-то остановился на ее лице: в первые секунды — еще неосознанно, затем внимательно, с невесть откуда взявшимся интересом, будто это было лицо незнакомки. Он принялся разглядывать это лицо так же бесцеремонно, как несколькими минутами назад разглядывал Раннвейг; его совершенно не волновало, что о нем подумают. Вся эта возня вокруг его будущего брака, конечно, на составляла для него тайны. Ему было известно, что сейчас за ним следят еще и поэтому, и, значит, его внимание к Сиф не пройдет незамеченным. Ну и пусть!.. Им всё больше овладевало безразличие к любым последствиям; он понимал, что это чувство обманчиво и опасно, но упрямо не желал с ним бороться. Его злость постепенно приняла мятежный оттенок, вновь лихорадочно возбуждая нервы. Внезапно ему стало весело. Этот пир, весь сегодняшний бесконечный день вдруг предстали перед ним безумной и, если вдуматься, до смерти уморительной фантасмагорией. Лицо Сиф медленно расплывалось у него перед глазами, других лиц он вовсе не замечал. Звуки едва доносились до его сознания; кружащаяся голова похолодела, хотя по лбу стекали мелкие капли пота. «Э-э, да ты напился, приятель», — так же весело подумал он, и, пытаясь сфокусировать взгляд на лице Сиф, неожиданно широко ухмыльнулся ей. В этот момент их глаза встретились. Локи жадно наблюдал, как в темной глубине зрачков кузины первоначальное недоумение сменяется стремительно растущим гневом. Ее щеки вспыхнули, подбородок дерзко выдвинулся вперед. У Сиф он был тяжеловатым, и когда она, как сейчас, сжимала челюсти — а делала она это нередко — ее вид начинал напоминать Локи бойцовскую собаку. Не слишком лестное сравнение для девушки, но Локи, как мы уже успели отметить, считал Сиф девушкой в лучшем случае наполовину. Он так и не пришел к выводу, привлекало ли это его или раздражало; вот и сейчас движение лица Сиф одновременно взбесило и распалило его. К охватившим его эмоциям примешивалось и любопытное открытие: подбородок Сиф показался ему похожим на подбородок Раннвейг. Да, более жесткий, не такой острый, но что-то общее с принцессой, бесспорно, присутствовало. Или… нет? Новый приступ головокружения заставил Локи на секунду прикрыть глаза; в эту же секунду он беззвучно и непотребно выругался — большей частью от бессилия. Не физиологического — ему он был даже рад, ибо всё еще надеялся, что опьянение притупит его чувства, а того, что мучительно сковало его душу. Это не пройдет, снова мрачно подумал он. По крайней мере, не пройдет быстро. Теперь в каждой женщине он будет видеть черты той, что не смотрит на него со своего возвышения. Теперь он будет о ней думать, и думать, и думать, словно ничего другого не существует… просыпаться с мыслью о ней, как проснулся сегодня утром, и сразу же ощущать боль, тяжелым ножом вонзающуюся в сердце… С этим нужно что-то сделать. После разговора с отцом жажда забвения, и без того зачастую терзавшая его, обострилась нестерпимо. Конечно, он мог бы напиться до беспамятства… но — и это, в общем-то, донельзя банальное решение тут же показалось ему превосходным — еще лучше было бы поиметь женщину. Открывая глаза, он не думал, что этой женщиной может стать Сиф; его мысль еще не превратилась в четкое намерение. Но, видимо, что-то изменилось в его взгляде: что-то, от чего к возмущению Сиф мгновенно добавилось непроизвольное стыдливое замешательство, то самое, что заставляет женщину опускать перед мужчиной глаза и пытаться укрыть свои прелести руками. Он видел, что именно это ей и захотелось сделать. Вырез ее нарочито простого аметистового платья, как и положено, был неглубок, а плечи укрывались по-девичьи распущенными волосами, но под властью инстинкта она всё равно будто съежилась — и разозлилась еще больше. Зубы стиснулись так, что заиграли желваки, рот сжался в тонкую — Локи образно сравнил ее с демаркационной — линию, и интуиция подсказывала ему, что их перемирие в эту минуту держалось лишь на светских условностях. Которые, однако, не мешали ему скользить взглядом по стройной обнаженной шее и ниже — туда, где золотая вышивка корсажа облегала восхитительно упругие округлости. Воспоминания о Сиф, предпочитавшей традиционные женские одежды, полустерлись из его памяти, поэтому он испытал приятное удивление, вспомнив, что у нее красивая грудь; под доспехами она даже успела подрасти. Что ж, не одному Тору сегодня суждено было совершать приятные открытия… Эта беглая мысль опять сжала ему сердце, и он продолжил свое исследование с еще большей откровенностью. Издалека кожа у Сиф казалась нежной и матово-розовой, но он знал, что вблизи эффект будет другим: северные ветры высушили и огрубили ее — не настолько, чтобы она утратила красоту, но достаточно, чтобы мужские пальцы могли ощутить сожаление о большей мягкости. Зато черные, как смоль, длинные кудри смотрелись действительно соблазнительно. Ласкать их будет удовольствием… если забыть, что они черные. Обыкновенно Локи предпочитал иметь дело с блондинками, даже если речь шла о человеческих женщинах. У него существовало снобистское предубеждение к темному цвету волос и уж тем более кожи. Спать с негритянками он почитал ниже своего достоинства, а к азиаткам относился с неким снисходительным пренебрежением; возможно, еще и поэтому в своих путешествиях по Мидгарду он обычно ограничивался городами Старого Света и значительно более моложавой, но хранившей тонкий европейский дух Новой Англии. В последнее время, правда, там многое изменилось, в том числе и то, что найти натуральную блондинку становилось всё труднее. Разумеется, в хороших борделях — или хороших клубах, разница не так уж и велика — с этим пока что не возникало проблем, но на улицах Парижа или Нью-Йорка поиск мог затянуться; с другой стороны, дефицит истинной красоты добавлял в процесс перца. Локи мог часами терпеливо сидеть в уличном кафе или на скамейке парка с единственной целью — разглядеть иголку в стоге сена. Частенько ему доводилось уходить ни с чем. Но если всё же перед ним появлялась цель, он испытывал радость коллекционера, сумевшего обнаружить ценный экземпляр на барахолке. У него был требовательный вкус и наметанный глаз. И сейчас, придирчиво разглядывая Сиф, словно дело происходило в Мидгарде, он отмечал каждый ее недостаток или то, что считал таковым: пальцы могли бы быть и подлиннее, а кисти –поизящней; на ладонях — наверняка мозоли; под рукавами поигрывают мускулы — куда это годится!.. Щеки слишком впалые — леди не стоит так плотно сжимать челюсти, и потом еще этот подбородок… и черные волосы… С ними она смотрелась вороной в лебединой стае. Хороши же получились бы у них дети, если бы он женился на ней!.. Внезапно он ощутил яростное презрение — к Сиф или к себе, ему не удавалось понять; и вместе с презрением к нему пришло такое же яростное желание. Он ее поимеет. К Хель, что скажет матушка. К Хель Тора. И его благоверную. Она так и не посмотрела на него. Зато посмотрела Сиф — прямо, но через силу, храбро сопротивляясь инстинкту; оттого взгляд получился одновременно смущенным и вызывающим. Локи он позабавил, и его бровь медленно поползла вверх, придавая пьяной похотливой ухмылке саркастическое, с примесью пугающей маниакальности, выражение. «Да брось», — говорила эта ухмылка, — «к чему притворство? Ты — приблудная дочь шлюхи, и главный шанс твоей жизни уплыл сегодня так же, как мой. Мы оба празднуем здесь поражение. Мы оба — пустое место. Ты даже больше меня. Пропусти через себя хоть полк — Тор этого не заметит. Хочешь убедиться?» — Уголки крепко сжатых губ Сиф дернулись вниз, но взгляд остался прямым, неотрывным, будто она была под гипнозом. — «Конечно, хочешь. Унизиться — это интересно». Сиф, не выдержав, судорожно вцепилась в скатерть, так что ее вилка с тонким звоном упала на пол. Фрейя сверкнула улыбкой, как кинжалом; Фригг тревожно нахмурилась. Один открыл глаз. Все тут же замерли, будто по команде; только слуга за спиной Сиф как можно более поспешно поднимал уроненный столовый прибор. Через секунду, выпрямившись, он застыл в неподвижности вместе с остальными. Локи также невольно внутренне подобрался, хотя и не изменил своей достаточно расслабленной позы. Однако какие бы то ни было признаки веселья стерлись с его лица, а сердце предательски быстро забилось: в одну секунду до предела обостренным чутьем он угадал, что последует дальше, и готовность стоически принять неизбежное едва не покинула его. Какая-то крошечная, безумная надежда всё время бессознательно жила в нем, и теперь он почувствовал себя словно висельник с петлей на шее. Через минуту петля должна была затянуться, а он до сих пор не мог в это поверить. Ему пришлось коротко перевести дух, прежде чем взглянуть на отца. Тот медленно поднял правую руку, и показалось, что в зале зазвенел воздух — от тишины и напряженного любопытства.  — Настало время объявить о главном. Мой старший сын Тор, — Локи уставился на свою руку, беспомощно теребившую сервировочный нож, — скоро взойдет на трон Асгарда. Зал приглушенно выдохнул.  — Мне же пора отдохнуть от моих трудов. С помощью совета и с поддержкой брата, — Один, не глядя, качнул головой в сторону сосредоточенно потупившегося младшего принца, — новый правитель упрочит благоденствие нашего великого королевства. И да даруют ему норны долголетия и множества сынов! Несколько секунд продолжала звенеть глубокая тишина. Затем всё взорвалось шумными выкриками и рукоплесканиями. Все взгляды обратились на Тора, который успел подняться со своего места и стоял, счастливо улыбаясь. Локи не собирался на него смотреть. Но что-то сильнее его воли заставило его повернуть голову и устремить на обласканного приветствиями брата мутный немигающий взор. Он всё еще пытался осознать, как просто и бесповоротно несколько коротких слов изменили их жизни — и тут ощутил, что она смотрит на него. Его охватила странная дрожь и такой же странный, близкий к панике страх: он испугался увидеть в ее глазах то же победное торжество, что и у Тора, или того хуже — пренебрежение; он просто боялся на нее взглянуть. Еще одна волна головокружения обострила его душевную слабость. Он отвернулся, не в силах справиться с нею.  — Кроме того… — Всеотец сделал выразительную паузу; тишина в зале мгновенно возобновилась, — мой преемник получит во владение могучий молот Мьёльнир, принадлежавший самому храброму асу, какого знали миры Иггдрасиля. Взяв в руки этот молот, — теперь Всеотец обращался к заметно побледневшему Тору, — ты обретешь силу его прежнего владельца. Ты сможешь повелевать ветрами, громом и молниями, пересекать пространства быстрее света и летать, подобно комете. Никакое оружие не сможет сокрушить тебя. Так будь же достоин этих огромных преимуществ. Служи своему миру верой и правдой и всегда помни о своем долге перед теми, кто служит тебе. Последняя фраза прозвучала скорее предостережением, нежели напутствием. Локи захотелось фыркнуть, но такая несдержанность явилась бы вопиющим нарушением этикета; впрочем, мысль об этом была нелепа. Всё было безумием, сплошным безумием. Тор — с Мьёльниром!.. Отдать его этому остолопу!.. Картинка действительности вертелась у него перед глазами; ему не хватало воздуха, и эрекция не прекращалась. Он насмотрелся на висельников — так им и положено; при определенных условиях это долгая и мучительная смерть. Ему же пришлось еще и выражать удовольствие от происходящего вместе со зрителями: овации разразились с новой силой, и на этот раз он к ним присоединился. Он даже изобразил на лице улыбку, ощущая себя чрезвычайно воспитанным висельником. При этом он был сам себе противен. А вот Тор пыхал отвратительнейшим — разумеется, лишь с заинтересованной в таком определении позиции — самодовольством. Ему пришлось дожидаться возможности сказать свое слово никак не меньше минуты. Когда он наконец начал, речь его определенно выдавала и ликование, и волнение.  — Честь, оказанная мне нашим возлюбленным государем, наполняет мое сердце безмерной гордостью. Но я также чувствую, что готов принять на себя бремя власти. — Тут Локи всё же фыркнул, сдавленно, почти беззвучно, но не питая надежд утаиться от отца; наоборот, он предполагал быть им услышанным. Однако старый король остался демонстративно глух к этому выражению чувств; лишь Видар бросил на Локи косой, и как показалось принцу, осуждающий взгляд.  — … Я готов повести за собой всех вас, — Тор сделал широкий жест рукой, словно желая охватить им присутствующих, — к новым победам и новой славе. Мы упрочим наше могущество, повергнем врагов и обессмертим себя подвигами, достойными наших доблестных предков! Асгард ждет великое будущее… Локи перестал слушать. Эти слова не имели к нему отношения — таким чужим он себя ощущал. Еще он ощущал трепет от ее взгляда; ему вдруг показалось, что именно этот жаркий нервный трепет и мешает ему дышать. Сейчас он не отвечал на ее взгляд по большей части из какого-то странного упрямства; мы могли бы сказать, что его чувство было аналогом детской отместки; в общем, чистым ребячеством. И так же ребячески, не в состоянии удержаться, пылко досадуя на себя за очередную глупость, он всё-таки взглянул на нее боковым зрением — только на одну секунду. В течение этой секунды всё вокруг исчезло. Ее чудные глаза смотрели на него безо всякой отрешенности; он увидел в них тихое понимание и еще — желание утешить (извечная женская слабость, идущая об руку с влюбленностью) и исполнился мгновенным упоением; в эту секунду он был счастливее Тора. Маленькая неопытная ванка!.. Сейчас, в эту секунду, она принадлежала ему. И совершенно непостижимо она брала верх над ним. Он чувствовал, что пропадает. Что хочет смотреть в ее чудные глаза. Долго… вечно… Сейчас он мог бы поклясться — может быть, спьяну?.. — это всё, чего он хочет. Но, застигнутая врасплох, она испуганно и смущенно спрятала их под завесой ресниц. Они тоже были золотые. Вся она сияла мягким золотым светом. Недоступная и желанная. Локи попробовал напомнить себе, что не любит светлых ресниц; с ними женщина много теряет в выразительности. Но — не помогало. Сердце его нестерпимо ныло от утраты, словно и правда можно утратить то, чем ты никогда не обладал. Эта девочка, с которой он переглядывался, как робеющий подросток, воплощала в себе все его стремления и потерянные возможности. Ее облик дразнил его самолюбие едва ли не больше всех остальных его чувств; в битвах с женщинами он доселе не проигрывал. Но вместе с тем что-то в ней самой волновало его — так сильно, что он невольно подумал, как на заседании совета: неужели?.. Он всё еще не решался выговорить это слово. Оно медленно перекатывалось у него на языке, словно сахарный леденец, и в то же время он млел от ужаса. Ему оставалось только потерять голову. Пусть даже в буквальном смысле. Горячий шквал аплодисментов, сотрясших зал, вынудил его немного отвлечься от собственных мыслей; этого хватило на то, чтобы не выделиться отсутствующим видом на фоне всеобщей эмоциональной приподнятости. Локи находил ее как минимум наивной с точки зрения государственной и болезненно неприятной с точки зрения личной, однако закономерной с философской. Асы не меньше обитателей нижних миров были подвержены склонности подменять истину приятными иллюзиями… да и он не занимался ли только что тем же самым? Девушка на помосте принадлежала Тору. И действо, долженствующее в скорости последовать, имело своей целью продемонстрировать это. Когда всё несколько успокоилось, Один подал знак, и музыканты на хорах начали настраивать инструменты.  — Теперь начнутся танцы, — Один милостиво улыбался, и Локи, взглянув на отца, подумал, что он выглядит умиротворенно. — Они не для стариков вроде меня, поэтому я не останусь надолго. Прошу меня извинить. — Локи убедился, что отец находится в исключительно благостном расположении духа. — Но прежде чем я покину сей прекрасный пир, надеюсь, мои дети порадуют мой взор собою. Сначала Локи не понял. Однако когда музыканты, очевидно заранее получившие указания, принялись наигрывать плясовой народный напев, его затопила ослепительно чистая ярость. Это было уже слишком. В то же время это было большим, хотя и вынужденным, знаком внимания. Юная принцесса, конечно же, не умела танцевать — во всяком случае, в асгардском представлении. Вчера новобрачные, как мы уже говорили, рано покинули празднество, и таким образом проблема разрешилась сама собой; сегодня же Всеотец намеревался воспользоваться старинным способом: хороводом. Давным-давно этот нехитрый танец был популярен по обе стороны Ванахеймского океана; именно хороводы водили сверстники Фуллы по ночам у реки. С течением времени танцевальная мода во дворцах Асгарда значительно усложнилась, чего нельзя было сказать о географических соседях. Ванские девы до сих пор воспитывались в убеждении, что унылое брожение вокруг костров — единственное пристойное развлечение подобного рода. В пиршественном зале, естественно, костра не имелось, но это отступление от древних традиций (которым, несомненно, с похвальной предусмотрительностью было решено отдать должное, особенно в свете присутствия на пиру небольшой делегации ванов, седобородые члены которой выглядели сейчас весьма польщенными; так по-асгардски одним выстрелом убивать двух зайцев!) не отменяло главного: необходимости участвовать в несуразном, годном лишь для селян действе. Пирующие оживленно зашушукались. Локи почувствовал, как кровь ударяет ему в затуманенную голову. Дерзкие, роковые слова грозили сорваться с его губ; за весь день он еще не был так близок к этому. Его порыв едва ли мог остаться незамеченным Одином, однако тот продолжил довольно улыбаться. Более того, прямо-таки ласково проговорил: — Локи, сын мой, выбери леди, которая составит тебе пару в предстоящем танце. Общее оживление немедленно сменилось выжидающим молчанием. Локи смотрел на отца. Если бы он мог понять, что означали искорки в его покрасневшем глазу!.. Ему подумалось, в глубине души Один смеется над ним, но возможно… возможно… Он не закончил своего предположения. Зачем? Оно не могло быть правдой. Внезапно весь его гнев схлынул, а голова прояснилась. Пора выказывать разумность.  — Как пожелает мой король, — услышал он собственный почтительный голос. Вставая из-за стола, он умудрился не покачнуться и успел порадоваться, что эрекция почти сошла на нет — иначе вышло бы немного неловко; ему с трудом удалось подавить смешок. Всё-таки он был чрезвычайно воспитанным висельником! Даже сейчас он не мог точно сказать, что удержало его от последнего шага: вожделенное отцом благоразумие или элементарное отвращение к публичным скандалам, свойственное любому уважающему себя существу. Впрочем, весь этот день он был далек от самоуважения. Переполнявшее его презрение к собственной персоне незримо изливалось и на всех вокруг — тех, кто вместе с ним плыл в этой огромной зале-ладье отнюдь не в великое будущее, как им хотелось думать, а к неуклонному упадку и гибели; самоуверенных, надменных и обреченных, но с восхитительным безумством — оно осмеливалось выдавать себя за благоразумие! — не желавших принимать той правды, которая делала их челн печальным анахронизмом, а их самих — персонажами полузабытых мидгарских легенд, призрачными тенями давно ушедшего прошлого. Но и он, в минуты прозрения видевший суть, никуда не мог деться: всю свою жизнь он прожил в подчиненном положении, и вот сегодня наконец понял, что свыкся с ним настолько, что стал неотделим от него. Он был слаб. Он мог только плыть дальше, без надежды на спасение. С любезнейшим видом, резко отличавшимся от прежней угрюмости, он приближался к женскому столу; дамы тем временем хищно впивались в него взглядами. Одна Сиф смотрела себе в тарелку, и это показательное пренебрежение окончательно определило его выбор. Неспособный на поступок, он захотел совершить по крайней мере выходку, которая — он не сомневался в этом — досадит многим. Он смутно и глупо надеялся, что сможет досадить и той, кто сейчас наблюдала за ним со своего помоста. Ее ему хотелось уколоть больнее всего; и он упрямо решил оставить в силе планы насчет кузины. Никаких потаскух сегодня ночью. Сегодня ему нужна девственница. А танец… что ж, это хорошее начало для таких дел. Подойдя к почетным женским местам, Локи церемонно поклонился матери-королеве, затем не менее церемонно — предмету своего сиюминутного интереса.  — Леди Сиф, прошу вас оказать мне честь и удовольствие, — последнее слово он произнес с явственными бархатными обертонами, вкрадчиво понизив голос. Сиф, будто траурным крепом окутанная своими черными волосами, против ожидания не зарумянилась, а побледнела. Ее смятение было видно всем, но очень быстро она овладела собой.  — С радостью, мой принц, — она поднялась со своего места, так и не глядя на Локи. Выражение ее лица при этом никак не получалось назвать радостным. Оно было холодным и напряженным; казалось, она изо всех старается скрыть неловкость. Но в то же время ее грудь вздымалась быстрее обычного. Локи, как и все здесь, знал: ей не могло не быть лестно пройтись об руку с Одинсоном в первом танце такого значительного празднества. По замыслу Всеотца, танец этот должен был стать исключительно семейственным и символическим. Посредством его Асгард получал возможность удостоверится, что королевская династия крепка, как и прежде, и никакие перемены не в состоянии поколебать ее положение. Будущий король и его наследник — до той поры, пока маленькая ванка не подарит супругу сына — не соперники друг другу, а соратники, и их леди — достойнейшие во всем королевстве, ибо корона и даже ее отблеск искупают любое несовершенство. Пальцы Сиф дрожали, когда ее ладонь легла в ладонь Локи; тщеславие ее было удовлетворено. Конечно, не полностью — Локи понял это, как только увидел взгляд, которым Сиф следила за неторопливо спускающейся с помоста четой. Дело десятое, сказал он себе; на этом он и сыграет чуть позже. На приближавшуюся к ним с Сиф пару он предпочитал не смотреть, украдкой разглядывая лица дам, разочарованные, любопытные, возбужденные; Фрейя улыбалась теперь уже с остервенением — Локи отметил, что завтра в Сессрумнире ему нужно быть начеку; Фулла удивленно таращилась на дочь; Фригг, почувствовав взгляд Локи, улыбнулась ему мягкой благодарной улыбкой. Он сделал вид, что не заметил, и отвел глаза. Пары теперь стояли напротив друг друга. Как было положено, Тор поклонился Сиф, Локи — Раннвейг; те присели в реверансах. Музыка заиграла громче. Танцующим следовало взяться за руки — и тут Локи прикоснулся к маленькой ванке. Вчера в саду он касался ее не так волнующе, не так блаженно… но вчера было ужасно давно и будто не с ним. «Вчера» по-теряло значение. Сейчас всё сводилось к ощущению ее мягкой детской кожи. Кончики пальцев у нее были холодные, как лёд, и, наверное, оттого такие обжигающие; у Локи снова перехватило дыхание, и он стиснул зубы не хуже Сиф или любой другой бойцовской псины. Внезапно он безумно испугался выдать себя; ему захотелось выхватить свою руку и уйти — убежать — прочь, туда, где никто не смог бы его увидеть. В зеленую спальню или глухой уголок сада, к мраморной скамье, спрятанной в тени деревьев… Но нет, он не хотел быть там один. Ее он увел бы с собой. Если бы мог. Когда мотив, повторяемый музыкантами раз за разом, опять зазвучал с начала, Тор, видимо, решил, что продолжать стоять на месте, взявшись за руки, еще нелепее, чем ходить по кругу, и сделал широкий отчаянный шаг вправо; остальные трое тронулись вслед за ним. Несколько первых фигур танцующие двигались скованно и даже неуклюже; каждый смотрел себе под ноги, избегая смотреть друг на друга и по сторонам. Музыкальный задор плохо сочетался с этим натужным движением. Однако, возможно, именно он послужил причиной, по которой Тор вскоре начал улыбаться: сперва неуверенно, затем всё более радостно, словно говоря, что находит неожиданное удовольствие в их простом танце. Сиф заулыбалась ему в ответ; она всегда поддерживала его, заметив это, невольно подумал Локи — даже если ей самой было от этого хуже некуда. Тор никогда того не стоил, да и кто стоит такого?.. Сиф следовало бы помнить, что она улыбается мужу другой. Красивой другой, победившей другой — и этой победы ей даже не пришлось добиваться. Она даром получила то, за что Сиф отдала бы всё на свете; но из них двоих улыбалась не она. Её лицо было по-прежнему замкнутым, по-прежнему чужим; ее не радовало, что принцы Асгарда выставляли себя на посмешище из-за нее; она будто гордилась своей чуждостью, вдруг понял Локи. И снова почувствовал, как его сердце сжалось от жалости. Она еще не знает, чем это для нее обернется. Маленькая неопытная ванка… Дальше он сделал непоправимое: он осторожно, можно сказать, робко, сжал ее руку; ее перстни чуть скрипнули. Золотые ресницы мелко затрепетали, нежно-розовые губы чуть приоткрылись; Локи этого не увидел — он уже не смел на нее смотреть. Но он ощутил, как дрогнули ее ледяные пальцы. Это было не пожатие, это было… больше. Это было как признание. Минута стала материализовавшейся мелодрамой, ожившей книжной страницей; он потрясенно свыкался с метаморфозой. Зал плыл перед его глазами: теперь его пьянило не выпитое, а выдуманное. Он знал: в действительности никто того не стоит, но подавить бурю своих чувств был не в состоянии. Он уже и не хотел. Кому нужна действительность? Здесь, в его новом мире, к нему возвращалась потерянная радость жизни; его наполняло неизъяснимое томительное предчувствие, перерастающее в страстное желание счастья. Всё еще было возможно. С этой девочкой жизнь могла бы начаться заново. И в то же время дыхание его почти останавливалось, и мысли о смерти снова возникли в его одурманенной голове. Ему подумалось, что умереть вот так — держа ее за руку — самый лучший выход, не то что падать с отцовского балкона; умереть с такими чувствами было даже слаще, чем жить. Подобно поэтам, он грезил о смерти, потому что не желал просыпаться. Темно-лиловое небо простиралось у него над головой, и созвездия блистали зорко и грозно. Сейчас он был один на один с ними — и с нею. Душой и плотью, о которой уже подзабыл. Но — что поделать! — его взгляд не мог не скользить украдкой по ее груди, плавно покачивающейся в вырезе платья; его фантазия не могла не рисовать картины: он целует эту грудь, мнет и стискивает, потом задирает широкую юбку… Или, быть может, еще больше ему хотелось опуститься на колени перед этим хрупким чудесным созданием. Он и сам не знал. Пальцы ее постепенно теплели в его руке, и одно он чувствовал точно: ей известно, как сильно он стремится к ней, как пылко желает ее — всю, всю, до кончиков туфель, легко постукивающих каблучками в такт веселой деревенской мелодии… Но вот смычки музыкантов замерли на длинной низкой ноте, медленно тающей в пространстве. Танцующие остановились. Двое из них улыбались, двое стояли, потупившись. Так продолжалось несколько мгновений, пока звук окончательно не стих. После этого Сиф тоскливо поблекла, а принцесса Раннвейг мягко отняла у Локи руку, подняла голову и слабо улыбнулась. Тор, не выпуская ее ладони, посмотрел на нее. От этого взгляда, от того, как Тор держал ее за руку, внутри Локи всё оборвалось. В этом мире наедине с нею останется не он.