Локи

Покои были полутемны: новобрачным ни к чему много света. Окна, как и днем, оставались незапертыми; к ночи их лишь слегка притворили. Дверь на террасу тоже стояла распахнутой. За ней смутно белели очертания ступеней, уходивших в густую темноту и ту особенную тишину сада, которая бывает незадолго до рассвета. И прохлада, проникавшая в комнаты, была особенной, предутренней, пахнущей листьями и росой. Этот запах не могли скрыть даже душисто-приторные «цветы любовной страсти». Их в превеликом множестве разместили в напольных вазах — и в самой спальне, и в смежной с ней комнате; в нашем понимании это помещение можно было бы счесть чем-то средним между малой гостиной и личным будуаром; именно здесь, на низких мягких софах, образовывавших правильный полукруг в центре комнаты, фрейлины Раннвейг читали днем «Историю Асгарда». В стене, противоположной выходу на террасу, располагался широкий камин, где мирно горел огонь. На миниатюрном круглом столе подле камина ждал внимания к себе графин вина и вместе с ним пара бокалов; лакомые сласти были разложены рядом на большом блюде. Эти старания камеристок не выглядели навязчивыми, но не могли и остаться незамеченными. Сейчас девушки почти неразличимыми в слабом освещении тенями готовили ко сну постель. Открытые двери спальни позволяли наблюдать за ними. Они работали быстро и ловко; ложе под гербовым балдахином напоминало черный грот. Раннвейг повернулась к нему спиной. Ее супруг стоял у камина и смотрел на нее. Он молчал, она тоже. Наконец Тор заговорил:  — Хочешь вина? Раннвейг тихо ответила:  — Нет, мой принц.  — Конфет? Немного поколебавшись, Раннвейг сказала «да». Тор жестом пригласил ее сесть в стоящее рядом со столом кресло. Она безмолвно повиновалась. Кресло было глубоким, со скользкой шелковой обивкой. Раннвейг присела на его край, держа спину очень прямо. К конфетам, вопреки своему слову, она не притронулась. На каминной полке сухо тикали массивные золотые часы.  — Тебе нравится запах? — Тор указал рукой на ближайшую к нему цветочную вазу. Раннвейг вопросительно вскинула на него глаза. Принц смотрел ей в лицо серьезно, без улыбки, но счастливые искорки так и светились в его глазах; Раннвейг они ранили, как только может ранить чужое счастье. Ей словно не находилось места в комнате — всё занимал собою этот бог, ужасно высокий, широкоплечий, громкоголосый; такому словно требовалось больше пространства, чем всем, кого она знала раньше. Его сила должна была бы казаться ей притягательной, ведь в мужчине нет ничего важнее; так ее учили. Но она почему-то ее подавляла — настолько, что отталкивала. Это было неправильным. Первый раз за всё это время она ощутила слабое шевеление вины, породившей внутреннее сомнение. На пиру муж старался угодить ей; и счастье так непосредственно светилось в его глазах… Вероятно, ей следовало быть — она искала слово — снисходительнее. И покладистее. Как ее учили. Помедлив, она ответила:  — Я не знаю. Этот запах… новый, — ее тон был мягок, словно она оправдывалась. — Дома такие цветы не растут. Она пожалела о последней фразе, еще не закончив ее; ей показалось, слова ее прозвучали жалко и в который раз неуместно. Краска стыда залила ее щеки; взгляд уперся в выложенный узорчатыми каменными плитами пол. Тор глубоко вздохнул и опустился в кресло напротив, затем в тишине налил им обоим вина. Раннвейг стало жаль его, но еще больше ей было жаль себя. Она колебалась, не зная, заговорить ли с ним, и не зная что сказать. В конце концов Тор ее опередил:  — Да… — он протянул ей бокал вина. — Эти цветы довольно редкие. Они растут только здесь… и еще в Мидгарде, кажется. Раннвейг нерешительно держала бокал на весу.  — Ты так и не хочешь выпить со мной, жена моя? — за его легкой иронией на самом деле скрывалось раздражение и растущее тревожное беспокойство, какое испытывают перед чем-то непонятным. Тор с детства не любил это чувство.  — Благодарю вас, я с удовольствием выпью, — глядя будто сквозь него, она улыбнулась своей холодной любезной улыбкой. Конечно, она лгала. Он предпочел бы ее слезы, даже ее злость этой церемонной вежливости. Хотя одним норнам известно, отчего она могла бы плакать. Пусть прошлую ночь и нельзя назвать примерной, что значит такая малость по сравнению с будущим, которое открылось перед ними!.. Ведь он был готов взять ее с собой в это будущее, и не по принуждению — уже нет! — а из, пожалуй, симпатии. Ее странности будили в нем то гнев, то любопытство; ее лицом красиво играли блики каминного пламени. Он ощущал себя тронутым ее юностью и ее грустью, в которой находил нечто поэтическое (ибо поэзия ассоциировалась у него именно с грустью), особенно сейчас, в этой продуманно-романтичной обстановке. Ему вдруг захотелось ее поцеловать, но ее губы были плотно сжаты, как и вчера, когда он со злостью впивался в них. Что-то стеной стояло между ними; наверное, его вины в этом выходило больше. Ему следовало быть — он искал слово — снисходительнее. И терпеливее. Одолеваемые схожими сомнениями, оба вновь молчали. Раннвейг послушно пригубила вино. Тор наблюдал за ней: она непроизвольно слизнула несколько рубиновых капель с нижней губы. Он перевел взгляд на огонь.  — А вы бывали в Мидгарде? Ее вопрос удивил его — в большей степени своей неожиданностью, чем почти смешным простодушием. И рассмеялся он скорее от невольного облегчения: это был первый шаг навстречу ему за всё это время. Теперь, подумал он, должно стать проще, и настроение его тут же улучшилось. Только сейчас он до конца осознал, насколько новым и неприятным делом для него было навязывать свое общество женщине.  — О да, я неплохо знаю Мидгард, — Тор тут же вспомнил, как Локи высмеял его в галерее, и досадливо поморщился; Раннвейг с застенчивой внимательностью смотрела на него, и он решил быть честным. — Конечно, мой брат знает лучше, но это и понятно: он там очень частый гость.  — Почему?  — Очевидно, ему там нравится, — эти слова были проникнуты необычным ожесточением, и теперь уже в глазах Раннвейг промелькнуло удивление.  — А какой мир нравится вам, мой принц? Увидев, что ее вопрос вызвал у адресата озадаченность, она быстро добавила:  — Помимо Асгарда.  — Так сразу и не ответишь, — Тор снова рассмеялся, на этот раз немного принужденно. — В Муспельхейме слишком жарко, в Йотунхейме слишком холодно, а в Альвхейме слишком много альвов, — он посмотрел на нее уже серьезнее, со странным полусмущенным выражением. — Думаю, мне было бы трудно обвыкнуться где-то в другом месте. На несколько секунд их взгляды встретились. У Тора заскребло на душе от того, что он увидел в ее глазах. Потом она улыбнулась; ему почудилось в ее улыбке нечто загадочное, чему он не мог дать объяснения.  — Возможно, когда-нибудь вы передумаете. Почему-то он поразился, какая оглушительная тишина стояла сейчас за окнами. Будто всё вокруг замерло так же, как и он; только тиканье часов бесстрастно шептало об утекающем времени. Холодные мурашки пробежали у него по затылку. «Недаром мне говорили, что она колдунья, — вдруг вспомнил он. — Кто знает, чему ее учили в храме их сумасшедшей богини?» Глаза у нее были совершенно колдовские. Но он не желал показать ей своей тревоги — он не назвал ее испугом, — и потому нарочито беспечно пожал плечами и усмехнулся:  — Возможно. Естественно, такой возможности он не допускал, но не начинать же спорить с этой диковинной девчонкой!.. Будь она истинной принцессой, она вела бы себя по-другому, подумал он, но тут же усомнился в своей мысли. Всё же в ней виднелось какое-то прирожденное, сбивающее с толку благородство. Впервые Тор нашел в женщине то, что ставило его в тупик; впервые столкнулся с экземпляром, выбивающимся из стандартной классификации. Он ожидал большей простоты от ванской селянки. А у нее даже смущаться получалось заносчиво!.. Он мог бы ее переупрямить; к тому же у него была власть над нею. Но пользоваться таким оружием с женщиной… нет, мысль об этом ему претила. Он и после вчерашнего с утра не находил себе места, не понимая, как вышло, что он был столь несдержан. Всё потому, что она его разозлила. Пока их не оставили одних, он не очень-то задумывался над тем, как поведет себя. Ему было весело, и брачная ночь казалась ему этаким забавным приключением, сулящим приятные удовольствия, — ведь женушка, подысканная ему отцом, оказалась очаровательна. Ее холодность еще не внушала ему беспокойства; вскоре от нее не останется следа — так думал он. И ошибся. Их свита, следуя церемониалу, покинула покои лишь после того, как принцесса в одной ночной рубашке была препровождена в супружескую постель. Он поглядывал на нее, когда ее раздевали: она сохраняла отсутствующий вид, покорно позволяя делать с собой всё, что другие считали нужным. Его возбудила ее покорность и то, какой беззащитной она выглядела без тяжелого парчового платья: дрожащая, босая, с тонкими обнаженными руками и узкими плечами, на которые перекинули ее пышные волосы. Ему тоже помогали раздеться, и, стоя уже без доспехов в другом углу огромной спальни, он внезапно захотел, чтобы и она взглянула на него, пусть украдкой, пусть только раз. Но она не сделала этого; почему-то его это больно задело. А дальше… он собирался проявить учтивость, может быть, даже завести разговор, раз уж за весь день им удалось обмолвится лишь несколькими ничего не значащими словами. Но стоило ему подойти к постели, как она подняла на него светлые пронзительные глаза и сказала:  — Можно сделать это быстрее? Не такого взгляда — холодного, острого, как осколок льда, — не таких слов он ожидал. И вместо того, чтобы лечь рядом с нею и погладить ее по прекрасным волосам — он уже предвкушал это, — он зло и похабно ухмыльнулся:  — Тебе так не терпится? В ее глазах читалось презрение; лицо было бледным и затравленным. Ему бы надо было уйти. Но он не мог — и из-за нее тоже; ей бы пришлось несладко, если бы их брак не был консумирован. Сейчас он пытался убедить себя, что поступил правильно, но в глубине души он в это не верил. Просто эта дурочка ранила его тщеславие. Он с детства не любил, когда с ним происходило такое.  — Прошу прощения, ваше высочество, — камеристка, вышедшая из спальни, отвлекла Тора от его препирательств с самим собой, — ложе готово. Позволите ли вы нам помочь принцессе переодеться? Он и забыл о том, что здесь находилась прислуга. Подавляя снова нахлынувшее раздражение, Тор обаятельно улыбнулся.  — В этом нет необходимости… — он прищурился, показывая, что пытается что-то припомнить. Девушка тут же поняла его:  — Астрид, ваше высочество, — она присела в низком реверансе, окинув принца не слишком скромным взглядом из-под длинных ресниц. «Хорошенькая», — машинально подумал он. Уже и не вспомнить, где он ее раньше видел.  — Спасибо, Астрид. Вы все можете идти. Я сам позабочусь о принцессе. Раннвейг молчала, глядя на огонь; можно было решить, что весь этот разговор к ней не относится. На ее милом, озаренном огненными отблесками лице лежала печать грустной задумчивости, придававшей ей усталый и в то же время необычайно одухотворенный вид. Сейчас она казалась Тору какой угодно, только не обычной; более того, рядом с ней он ощущал себя последним варваром. Вчера он грубо и быстро — она сама того пожелала! — овладел ею; она только кусала губы, а под конец укусила и его, забыв себя то ли от боли, то ли от ненависти. В тот момент он тоже ее ненавидел и только и хотел, что унизить, — кем только она себя возомнила?.. Да и пьяная похоть ударила ему в голову. Сейчас он терзался, вспоминая об этом. В походах, с пленными йотуншами, так поступают поголовно, но ведь здесь совсем другое… Его братцу, поговаривают, нравится бывать жестоким со своими женщинами; ну да он жесток со всеми, с кем может себе это позволить. Неужели они с ним похожи больше, чем он привык думать?.. Камеристка всё еще стояла напротив него, тайком рассматривая его любопытными блестящими глазами. Он понял, что она получает удовольствие от своей причастности к этой интимной ситуации; что в своих мечтах она сейчас на месте Раннвейг. Его бы, что уж скрывать, тоже устроила бы такая рокировка, упрощающая дело. Внезапно у него мелькнула дикая, шальная мысль приказать девице остаться; впрочем, вряд ли она была девицей, с такими-то глазами… и тем лучше, нашептывал ему циничный внутренний голос. С такой известно, что делать; такая пойдет в постель третьей. Стремительный поток нестройных мыслей уносил Тора в неожиданном и ложном направлении. Именно он, а не ванка, вел себя недостойно своего титула; отец был прав. Повелительно и раздраженно он махнул камеристке рукой:  — Ступай. Астрид еще раз низко присела, плавно колыхнув юбкой.  — Доброй ночи, мой принц. Тор еще наблюдал, как колеблются складки тонкой полотняной ткани, свободно облегающей крутые бедра. Где же всё-таки он ее видел? Наверное, она одна из служанок матери. Складки вновь покачнулись: Астрид повернулась к креслу, в котором — спиной к ней — сидела Раннвейг. — Доброй ночи, моя принцесса. Раннвейг, не сразу очнувшись от задумчивости, ответила ей легким кивком, после чего Астрид подала знак остальным девушкам, и очень быстро покои молодой четы были оставлены в их полное распоряжение. Здесь уважающий приличия и частную жизнь своих героев автор должен последовать за камеристками молодой принцессы. Но нас волнуют несколько важных вопросов, вынуждающих помедлить с уходом, и первым из них мы вполне можем задаться вместе с принцем: уж не фригидна ли его теперь уже законная половина? Разумеется, Тор слыхом не слыхивал об этом слове; более того, он и на практике редко встречался с подобным явлением. Женщины, которым он оказывал честь спать с собой, изо всех сил старались понравиться ему; исключение составляли в основном взятые в плен йотунши, но их мотивы, во-первых, не составляли никакой тайны, а, во-вторых, некоторые из них — те, что посообразительней — быстро забывали о чести и стыдливости в надежде не просто выжить, но и получше приспособиться к новым для них обстоятельствам. Старший принц обычно был милостив к тем, кто был милостив к нему; таким образом, у его многочисленных любовниц имелся резон проявлять усердие в любовном искусстве. Впрочем, не будем отрицать, что некоторые из них проявляли усердие бескорыстно, руководствуясь одними чувствами: Тор обладал удивительным умением их внушать. Как бы то ни было, о женских отказах он, подобно и младшему брату, знал большей частью понаслышке. Изредка у него случались, как он их сам называл, незадачи, но в таких случаях он искал причину в женщине, а не в себе. Вот и теперь, признавая, что у Раннвейг есть основания для недовольства им, он в то же время искренне недоумевал: неужели он настолько ей неприятен? Со свойственной ему прямотой он спросил ее об этом, когда их игра в молчанку — в комнате вновь воцарилась тягостная тишина, как только они остались одни — окончательно ему надоела. Раннвейг подняла на него свои странные глаза и посмотрела ему в лицо долгим внимательным взглядом. Она словно раздумывала о чем-то, не относящимся непосредственно к нему и его вопросу; ему снова стало не по себе. Через минуту она ответила:  — Нет, я не питаю неприязни к вам, мой принц. По сути, это было то, что он хотел от нее услышать, но тем не менее он не ощущал ни малейшей удовлетворенности. С этой девчонкой определенно было что-то не так. По какой-то неясной ему самому причине он не решился высказать это вслух, и потому лишь резко приказал ей:  — Зови меня Тор. Ему не понравился собственный тон, но было уже поздно: девушка напротив него внешне смиренно опустила голову.  — Да, мой принц, — она замялась, потом с усилием и некоторым удивлением проговорила его имя: — Тор. Им обоим сейчас было странно слышать это имя из ее уст. И тут его осенило:  — Тогда, может, есть мужчина, — на пару мгновений он прикусил губу, потом неохотно продолжил, — который нравится тебе больше меня? Он увидел, что она вздрогнула. Впрочем, то было первое впечатление; в неверном свете камина ему могло и померещиться, и он засомневался — ее лицо было таким же, как и раньше, до того, как он спросил.  — Нет… Тор. Ее голос подозрительно, будто виновато, дрогнул. Тора чувствительно кольнула ревность. Но его самомнение было слишком велико для того, чтобы серьезно огорчиться: кто там у нее мог быть в ее деревне? Какой-нибудь кузнец или, прости господи, пастух?.. Нет, это всё глупости. И тогда, глядя на ее склоненную, словно под тяжестью тоски, голову, он задал свой главный вопрос:  — Но… в чем же дело? В теории существует довольно интересное объяснение: женщина не способна по-настоящему полюбить мужчину, лишившего ее невинности. Фрейд пишет: после акта дефлорации женщина ощущает, что ее сексуальная ценность стала ниже; она не может простить мужчине ни боли, ей причиненной, ни того, что у него есть член, а у нее — нет; так нарциссическая уязвленность заставляет ее бессознательно желать символической кастрации супруга. Задавая вопрос, принц Тор, пусть даже неосознанно, подразумевал что-то подобное. Он кожей чувствовал скрытую недружелюбность ванки. Сегодня — понятно, раз уж у них так не заладилось, но вчера, когда он еще ничего ей не сделал?.. Она чужая, чужая, почти враг, говорил ему инстинкт; вчера ее взгляд напоминал ненавидящие взгляды йотунш. Но он видел и другое: несчастную испуганную девочку, силой вырванную из привычной жизни. Не то чтобы ему совсем было не жаль ее, но ведь взамен она получала корону Асгарда, и он не мог понять, не мог поверить: неужели ей этого мало? И он сам… он был хорош собой, он это знал, и он был принцем, одной ногой королем… Но она молчала, упрямо глядя в пол; вопреки его надеждам она опять отгородилась от него стеной непостижимой отчужденности. Мы с вами знаем больше Тора, и сейчас нам впору снисходительно усмехнуться над его мужской самонадеянностью. Конечно, Раннвейг молчит, думая о кое-ком поинтереснее деревенского кузнеца. Что значат все теории в тот момент, когда пробуждается сердце? Всё становится проще простого в тот момент, когда женщина влюбляется. Однако наша героиня уже явилась нам предубежденной против своего царственного суженого. И, собственно, с какой стати? Быть может, причина в том, что Локи назвал гордыней, доктор Фрейд — нарциссической уязвленностью, а мы назовем самоуважением, чувством опасным и, несомненно, мешающим должной покладистости. Но быть может, это лишь тайная прихоть автора, болеющего за Локи и занимающегося типичным божественным жульничеством… В конечном счете остается недоумение. Вы смотрите на лицо Раннвейг — одна половина, та, что обращена к огню, мягко освещена им, другую скрывает глубокая тень, — не понимая, что ею движет; к какой цели она стремится. Часть ее души скрыта непроницаемой тенью, и вы не видите самого важного. Как и Тор. Удостоверившись, что не дождется ответа, он выдвинул еще одно пришедшее на ум предположение; по правде говоря, для него оно было единственным рациональным объяснением происходящего.  — Ты так сильно скучаешь по дому? Раннвейг покраснела и отрицательно качнула головой; однако ее слова немало противоречили этому жесту.  — Мне просто трудно здесь обвыкнуться. Ему почудилось, что в ее тихом голосе стояли слезы, и это окончательно растрогало и одновременно пристыдило его. Поэтому он ласково, как ребенка, позвал ее:  — Раннвейг… Она исподлобья взглянула на него, неуверенно и всё еще настороженно, но он увидел в ее глазах желание быть утешенной. Впервые увидел готовность уступить. И тут же, не давая ей передумать, потянулся к ней рукой через разделяющий их стол:  — Иди ко мне. Раннвейг колебалась. Разум подсказывал ей исполнить просьбу мужа. Тор мог бы облегчить ей жизнь в этом новом чужом мире. Ссориться с ним было очень неосмотрительно; об этом напоминал ей еще и подавляемый усилием воли страх. Итак, разум и страх — на одной чаше весов; на другой — чувство неправильности всей этой сцены и всех событий, к ней приведших, и память о вчерашней ночи, и мужская рука, со страстным трепетом сжимавшая пару часов назад ее пальцы, и собственный страстный трепет при мысли о том пожатии… нечто краткое, преходящее, не важное, сказали бы мы — но такие слова могут принадлежать только мужчине. Своей пробуждающейся женской сутью Раннвейг чувствовала, что-то пожатие и было самым важным из всех доводов, однако, кроме разума и инстинктов, существует третья могущественная сила: воспитание. Ее учили искать причину всего плохого не в мужчине, а в себе. Сейчас, мучимая сложной душевной дилеммой, она вновь вспомнила об этом. Сейчас ее вина перед супругом казалась ей неоспоримой. Ей следовало быть покладистее; если бы у нее это получалось, всё пошло бы по-другому. А может, так и должно быть; к любви ведь это не имеет отношения. Она и раньше знала, что рождена не для любви, так почему сейчас ее так печалит это?.. Почему так манит невозможное?.. Сами ее мысли о том, втором брате, весь день преследующие ее, как наваждение, были квинтэссенцией ее вины. Ее учили, что нет ничего постыдней прелюбодеяния. Она же, не успев выйти из брачной постели, и думать забыла о своем долге перед супругом. Она и о супруге-то хотела позабыть, не потому ли она весь день мечтала о том, втором брате? Мечтая о нем, не стремилась ли она позабыть о действительности?.. Но вот действительность протягивала ей руку, призывая к себе. С незнакомцем, сидящим напротив, ей придется провести всю жизнь; глядя в его полное жалости лицо — это было необыкновенно трудно, — она словно смотрела в лицо беспощадной правде. Ее охватила дрожь; и ей нестерпимо захотелось перестать быть собой — именно это чувство Тор и принял за ее готовность уступить. Впрочем, Раннвейг подумала о том же. Она устала бороться.  — Иди ко мне, — мягко повторил ее супруг, и она положила свою руку на стол, чтобы он мог прикоснуться к ней. Когда это произошло, трепета она не ощутила, но его ладонь была теплой и внушающей непонятное доверие, притом, что она продолжала физически бояться его. Видимо, он это понял и прошептал ей:  — Не бойся. — Ее перстни и в этот раз скрипнули от его легкого пожатия. — Я не сделаю ничего, что ты не захочешь. Его глаза, и без того неширокие, сделались совсем узкими; в их щелках светился взгляд, изумительно голубой, горячий и маслянистый — принц уже не думал о том, как далеко от дома его принцесса. В этот момент Раннвейг пришла в голову странная, невесть откуда взявшаяся мысль: с жестокостью мужчины так просто справиться!.. достаточно дать ему почувствовать себя виноватым; подумав так, она уверилась, что вчера вела себя глупо и вместе с тем испытала какое-то новое презрение к своему мужу. Хотя в определенном смысле она теперь отдавала ему должное: его внешность подходила воину, но подойдет и королю, и грубоватое лицо с тяжелым лбом и твердым подбородком больше не казалось ей не в меру простым. Оно могло быть даже притягательным… не так, как у того, другого, но зачем сравнивать их? Общим между этим мужчиной и тем, другим, являлась лишь их противоположность. Что же, так даже лучше, пронеслось в голове Раннвейг; так легче думать то, что ей положено. Она встала и, не отнимая руки у Тора, обошла стол, остановившись рядом с его креслом. Обхватив ее талию свободной рукой, он настойчиво потянул ее на себя; она очутилась у него на коленях, лицом к огню. Оно озарилось нежным красноватым светом пламени; ожерелье на груди ярко замерцало. Тор приблизился губами к ее шее; Раннвейг вздрогнула, ожидая поцелуя, но он только щекотал ее своим горячим взволнованным дыханием; теперь уже обе его руки держали ее в плотном кольце объятий.  — Ты боишься? — прошептал он. На секунду она задумалась, прислушиваясь к своим ощущениям, потом ответила: — Нет. Тогда он медленно поцеловал ее во впадину за ухом; Раннвейг прикрыла глаза, и его губы так же медленно стали спускаться вниз по ее шее. И вот уже ожерелье расстегнуто и, громко звякнув, падает на пол; грудь понемногу высвобождается из плена корсажа, и поцелуи теперь достаются ей. Дыхание мужчины становится совсем тяжелым; девушка сидит на его коленях неподвижно, с закрытыми глазами… Кажется, нам в самом деле пора покинуть их. Но шепот Тора, жаркий, прерывистый, образно выражаясь, застает нас в дверях.  — Ты… полюбишь меня… Раннвейг? Девушка молчит, девушка не открывает глаз. И Тор останавливается. Остановимся и мы. Прошло не меньше минуты, прежде чем Тор снова заговорил:  — Я плохо обошелся с тобой вчера, — Раннвейг не шевелилась. — Сейчас ты сердишься… но это должно пройти. Будет лучше, если ты полюбишь меня, Раннвейг. Она открыла глаза и посмотрела на него. Понять, о чем она думает, он не мог; это снова начало его злить. Однако разозлиться по-настоящему он не успел: неожиданно она улыбнулась ему и — о, чудо! — нежно дотронулась до его щеки. Теперь он вовсе ничего не понимал. — Я знаю, — произнесла она всё с той же улыбкой; чуть раньше он признал ее загадочной.  — Я устала и хочу лечь. — Ее пальцы легко гладили его щеку. — Ты поможешь мне раздеться? Его поразило, как непринужденно, будто ей это ничего не стоило, она сказала ему «ты». В распущенном платье, с выбившимися из сетки длинными прядями, обрамлявшими белоснежное лицо — кожа была мягкая, шелковая, — с поблескивающими странно-светлыми глазами, в которых стояло его отражение, она показалась ему восхитительной… и далекой. И очень, очень опасной. Чувство мужского унижения, которое он сейчас испытывал, извлекло из его глубин излишнюю, удивительную для него самого фразу:  — Мне жаль, что твоя сестра умерла. Раннвейг уже встала с его колен и сделала несколько шагов по направлению к спальне; услышав его слова, она резко обернулась. Сначала ее лицо выражало одно удивление, но через несколько секунд к нему добавилось — он ясно это увидел — понимание; и только тогда он и сам понял, что в сущности обозначали его слова, а обозначали они: «Мне жаль, что моей женой стала ты». И еще он понял, что она согласна с ним; ему словно удалось на мгновение проникнуть через плотную завесу. Чтобы скрыть замешательство, он сказал первое попавшееся: — Я забыл, как ее звали? Раннвейг же выглядела спокойной.  — Ее звали Рагнхильд, — помолчав, она добавила: — Мы были близнецами. — А-а… — он не знал, как продолжить этот странный разговор. Что-то стеной стояло между ними. Теперь он был уверен, что вины Раннвейг в этом больше. Над силуэтами деревьев забрезжили предрассветные сумерки, и размытые серые тени начали пробираться в комнату через открытую дверь террасы. Из сада тянуло зябкой сыростью, огонь затухал. Тор передернул плечами, ощущая, как холод пробирается к нему под одежду. Усталость и смутная беспричинная — так он полагал — тоска стеснили его; к тоске примешивалась глухая обида. Даже вожделение к стоящей перед ним полураздетой девушке пропало без следа. Всё-таки ей удалось испортить ему такой момент!.. Весь пир он подспудно ожидал какой-нибудь гадкой выходки от братца, но тот был на удивление тих. Знай он его хуже, он бы поверил в это благородное смирение, но верить братцу — дело рискованное; его слова двуязычны, улыбки — фальшивы, нет в нем ни йоты искренности, ничего прямого и ясного, и истинные мысли его спрятаны за семью замками. Глуп тот, кто поверит ему; но отчего-то он сам слишком часто ему верил!.. И даже теперь верил, что его еще можно сдержать долгом, и старыми привычками, и старыми привязанностями… памятью о прошедших для них временах… С некоторых пор они оба в душе знали, к чему всё идет, но что он мог сказать ему? «Ведь ты же мой брат, Локи, и я люблю тебя… Ведь ты же не забудешь этого?..» — как знать, что этого достаточно? Как знать, может, это и впрямь глупо, и братец прав на его счет: он глупец; именно им он себя тут и ощущал. Она играла с ним, она держала свои мысли за семью замками. Да, не к беде Хель помяни, он жалеет, что ему пришлось жениться на ней!.. На ванке!.. колдунье!.. нареченной Локи!..  — А твой брат… — Тор даже вздрогнул: как она угадала? Неприятное чувство от ее присутствия еще более усилилось; его-то мысли она, кажется, видела насквозь. — Что с ним теперь будет? В первый раз за ночь она упомянула о его триумфе, — спросив о его брате!.. Тор чувствовал, что его терпение подходит к концу, но продолжал сопротивляться гневу; он боролся с ним назло ей — больше он не поддастся на ее уловки! Поэтому, стараясь казаться равнодушным, он ответил: — Ничего. Локи будет служить мне, как раньше служил отцу.  — Он женится на леди Сиф? Тут уж Тор не выдержал и взбешенно повысил голос: — Не болтай чепухи! На его глазах Раннвейг будто съежилась, и он опять сконфузился: кричать на беззащитную девушку, отданную ему во власть, показалось ему низким, но он сразу же возложил вину за это не нее. Она покорялась ему только из хитрости, она заставляла его делать то, что ему совсем не по душе! Тем не менее он не желал и дальше падать в собственных глазах.  — Не знаю, на ком там братец женится, — уже спокойнее сказал он ей, и внезапно вообразил: Сиф замужем за Локи… одна мысль об этом представлялась ему нелепой и оскорбительной, будто кто-то отбирал у него принадлежащее ему по праву. — Сиф за него не пойдет, — уверенно заключил он.  — Почему же? Он не сразу нашелся с ответом.  — Она его не любит. Эти слова он произнес уже с меньшей уверенностью. Не потому, что сомневался в них — ему внезапно стало неловко говорить здесь о чувствах. Лицо Раннвейг не утратило своего сдержанного почтительного выражения, но в уголках ее губ едва притаилась насмешливость, которую он моментально принял за издевку. «Разве это важно?» — безмолвно спрашивала она, и он не знал что ответить.  — Тебе-то что за дело? — в конце концов запальчиво воскликнул он и подумал: и точно, что за дело? Ее расспросы вдруг показались ему чем-то большим, чем простое любопытство. Это была какая-то новая хитрость. И он пристально и подозрительно принялся буравить Раннвейг взглядом. Она, однако, выдержала его.  — Мы же теперь семья, — ответила она ему ровным голосом, но ему снова почудилась насмешка. И вот это почему-то возмутило его больше всего. Он встал и подошел к ней — так близко, что ощутил мелкую дрожь ее тела. До этой минуты он не замечал, что ее знобит, — он думал о себе, а она упорно скрывала свою слабость. Теперь же он видел: ее трясет от холода — платье сползло с ее плеч, рукава криво висели на предплечьях, и вся кожа покрылась гусиными пупырышками, — ее трясет от страшного напряжения. Но он не испытал желания обнять ее: какое-то безнадежное чувство внутри него подсказывало, что это будет напрасно, что им суждено причинять друг другу боль. И он был готов.  — Не думай, что ты будешь часто видеть их… свою семью, — с усмешкой он подчеркнул последнее слово, когда она подняла на него непонимающие глаза. — Когда торжества закончатся, ты поселишься в Бильскирнире — это мой дворец, — опять пришлось пояснить ему. — Похозяйничаешь там сама, я уеду в Ванахейм на следующей неделе… с твоей тетушкой Фрейей… или это ты ей тетушка? С твоей родней голову сломишь, — он так и усмехался ей, недобро и выжидательно. — А когда я вернусь… — он сделал паузу, желая помучить ее неизвестностью; она терпеливо ждала продолжения, — я решу, найдётся ли для тебя место в Гладсхейме.  — Ты уверен, что король позволит тебе жить в Гладсхейме? Она задала свой вопрос таким же ровным голосом, что и раньше, словно спрашивала его о булочках на завтрак. Тем сильнее они его задели, и противный холодок сомнения вполз в его душу. Как-то само собой предполагалось, что Один удалится в свою башню Валаскьяльв, оставив Гладсхейм следующему королю… Но сейчас Тор осознал, что отец ему ничего об этом не говорил. Так было лишь в его мечтах; такой он представлял свою жизнь после коронации. Но даст ли отец ему волю править, как он рассчитывал? Он упрямо тряхнул головой, отгоняя непрошенные мысли.  — Я буду жить в Гладсхейме, — зло и убежденно выделил он свое «буду». — Ты же останешься в Бильскирнире. Когда родишь мне наследника, возможно, я передумаю. У него не было намерения так говорить — слова пришли к нему сами. Но, произнеся их, он невольно испытал облегчение, словно нашел решение трудной задачи. Обдумывать последствия ему не хотелось. Он всегда действовал под влиянием минуты и находил в том особенную гордость: только трусы просчитывают всё наперед. К тому же, скоро он станет королем и, значит, сможет ни перед кем не держать ответа!.. Что до нее… ее надо проучить. Как сегодня сказал ему Локи? Каждый должен знать свое место. А затем он стал ждать. Она должна была что-нибудь сказать ему; ее дальнейшая жизнь зависела от этих слов. Глубоко в душе он оставлял ей возможность… он не знал, как это назвать… вероятно — оправдаться; сейчас он признавал себя полностью правым, а ее — полностью виновной, но несмотря ни на что он не желал быть к ней чересчур суровым. Да, он оставлял ей возможность изменить будущее. Ей только нужно было найти верные слова. И он ждал; он давал ей время подумать. Время затягивалось. Запрокинув к нему лицо, серое в сером полусвете, она смотрела на него — и молчала. И с каждой секундой ее молчания он терял свое превосходство над нею; с каждой секундой она становилась всё более правой, а он — всё более виноватым. В запрокинутом к нему лице не было ни страха, ни вызова — только знание, что им суждено причинять друг другу боль, и еще тихое, словно извиняющееся сочувствие. Он был настолько поражен, что даже его гнев незаметно сошел на нет. Увидев это, она заговорила.  — Сестра очень радовалась, что выйдет за тебя замуж. Она мечтала стать королевой, всё время от помолвки только об этом и говорила… да и на помолвке тоже… — Раннвейг чуть улыбнулась своим воспоминаниям; взгляд ее углубился в них. — Ко дню Йоля* отец послал за мной в храм. Я удивилась… я давно не была дома и подумала, это неспроста. А когда застала в усадьбе леди Фрейю, совсем убедилась. Мы сидели за праздничным столом, и леди Фрейя много говорила с отцом и с другими и много смеялась, а потом спросила нас с Рагнхильд: «Которая из вас старше?» Рагнхильд ответила: «Я». Она была старше меня на двенадцать минут… И леди Фрейя сказала ей: «Значит, ты и выйдешь за старшего принца». Все за столом затихли… и тогда отец объявил, что они с леди Фрейей договорились о нашей помолвке с сыновьями Одина. Я подумала, такого быть не может. И все остальные подумали так же, это было видно… И вот все молчали, и тут Рагнхильд в тишине спросила леди Фрейю: «Миледи, а вам известно, кто из принцев станет наследником Всеотца?» Как будто стало еще тише. Все испугались ее слов, и Рагнхильд тоже испугалась, хотя была очень бойкой… и ничего не боялась… Отец долго смотрел на нее. Леди Фрейя уже собралась ответить, но он велел ей молчать. А потом сказал Рагнхильд: «Неужто, дочь моя, ты желаешь, чтобы твой супруг, а не супруг Раннвейг, стал королем? Неужто ты желаешь асгардской короны?» Рагнхильд, собравшись с духом, посмотрела на него и как-то торжественно произнесла: «Это великая судьба. Если такова воля норн, я с радостью ее приму». Теперь все молчали от удивления. Тогда отец сказал ей… я никогда не забуду его слов… Он сказал: " Много сил и мужества требуется от того, кто желает высокой судьбы. Но еще больше требуется от того, кто принимает судьбу, которая ему не по нраву. Норны плетут свою нить, не заботясь о нас. И принимать их волю нужно молча, не радуясь, когда ты доволен ею, и не ропща, когда она тебе в тягость. Смири свое сердце, и никакая превратность тебя не затронет»… На этих словах Раннвейг остановилась. Тор видел: она опять сжимает губы, старается дышать спокойно и прекратить дрожать. Старается смирить свое сердце, вдруг понял он; сейчас ему по-новому открылось ее молчание. Оно было полно не просто упрямства, но и темного, расплывчатого для него смысла; будто бы вновь перед его глазами приподнялась некая завеса, но четкая картина по-прежнему ускользала. Речи жены смущали его, от них веяло могильным холодом и далекими веками — чего еще ожидать от ее отца-старикана! — а также постыдным, раздражающим слабодушием. Может, когда-то норны и значили больше обычной метафоры, но теперь-то валить всё на них — ничего глупее не придумаешь!.. Сильный сам хозяин своей судьбы, а смиряться — удел слабых. Никогда истинная асинья — такая, как матушка, такая, как Сиф — не сказала бы ему подобных слов. Они боролись, вызывая судьбу на бой, и ни перед чем не смирялись. Поэтому он презрительно фыркнул в запрокинутое к нему лицо:  — Превратность не трогает тех, кто способен дать ей сдачи. Губы Раннвейг странно дрогнули, прежде чем она опустила голову. Теперь Тор видел лишь ее макушку.  — Рагнхильд утонула за пять недель до вашей свадьбы. Она захотела искупаться в месте, где течение Танаквисля особенно сильное, — на несколько секунд ровный голос оборвался. — Она ничего не боялась… Он снова не находил, что ей сказать. Вряд ли она нуждалась в его утешении; с чего ему вообще взбрело такое!.. Да он и не сумел бы сейчас произнести ласковых слов. У него пропало всякое настроение для разговоров; ему надоели все эти сложности и загадки, он устал и собирался уснуть, пока совсем не рассвело. Завтра… или потом, позже, он еще подумает, как быть с ней, решил он; а пока что пусть его намерения кажутся ей окончательными. Если желает — пусть учится смиряться перед судьбой, а заодно и перед ним. И тут же грубовато бросил ей, обрубая концы:  — Ладно, я иду спать. — Раннвейг так и смотрела себе под ноги. — Ты идешь со мной? Она взглянула на него, быстро и испуганно; это вызвало в нем одну досаду, и он холодно уверил ее: — Тебе бояться нечего, я помню свое слово. Ему было нетрудно сдержать его: непонятно почему сейчас он не испытывал никакого плотского желания. Перед ним тихо трепетало сладостное, свежее женское тело; в несколько движений он мог целиком обнажить его, неторопливо разглядеть все изгибы и линии — от вчерашней близости у него остались отрывочные грязные воспоминания; вчера это было просто тело, неотличимое от всех других женских тел, — потом долго, основательно наслаждаться им… оно принадлежало ему по всем законам, оно было прекрасно… но он не хотел его. Даже не хотел хотеть. Что-то стеной стояло между ними. Сейчас ему было безразлично, кто из них в этом виноват. Раннвейг тем временем мешкала, и, пожав плечами, он прошел мимо нее в спальню; вскоре оттуда раздался стук сброшенных им на пол сапог и скрип кровати — асгардские принцы по дурной привычке, вынесенной из военных походов, частенько спали не раздеваясь. А снаружи занимался рассвет. Уже слышалось первое, радостное и робкое, птичье щебетание; легкие белесые облачка над садом тепло окрасились в ярко-розовое, и тот же теплый розовый свет стремительно пробирался в окна, в приветственно распахнутую дверь, ложился к ногам Раннвейг, рвался стереть с ее щек последний след мрачной серой мглы. Она ничего не замечала. Опустившись на софу, она смотрела перед собой невидящим взглядом. Спину при этом она держала очень прямо, как будто кто-то продолжал наблюдать за ней. Ощущала ли она наше присутствие? Можем сказать одно: в большей степени, чем Локи. В остальном — предоставим ее собственным мыслям, ведь Раннвейг явно предпочитает держать их при себе. Она сидит на софе с отвратительным ощущением, знакомым любому, кто сказал слишком много, и к тому же совершенно напрасно. Нет, ей не до откровений. Так наберемся терпения и дождемся более подходящего момента. Когда-нибудь Раннвейг снова захочет заговорить. А в эту минуту всё, что она способна произнести — шепотом и сдерживая слезы, — только одно слово; она повторяет его, словно обращаясь к кому-то, кто ее слышит:  — Почему… почему… почему… Она стискивает руки, кусает губы; ее лоб хмурится; кажется, она в самом деле пытается понять.