Атака

В глазах до ужаса двоится, заволакивает непроглядной белесой пеленой все перед собой. В голове суматоха, словно на том горящем острове я до сих пор вытаскиваю людей из-под завалов. Пытаюсь дышать реже, чтобы восстановить сбившееся дыхание, но в ноздри забивается пепел и дым, заставляя закашляться… но это ведь невозможно. Ведь с того случая на Канву прошло с лишком два месяца. Так что все хорошо… Нет. В носу до дрожи знакомый аромат смерти, от которого начинает подташнивать. Кашляю и слышу сквозь гул в ушах голос Зинченко:   — Гущин, вы хорошо себя чувствуете?  Я не помню, что ему отвечаю. Кажется, говорю, что все нормально, но буквально словно обожженной кожей ощущаю его беспокойный взгляд на своем лице. В подтверждение своих слов пытаюсь улыбнуться и только потом понимаю, насколько это было плохой идеей…  А глаза продолжает безостановочно жечь от боли и летящих в них искр, от которых по воздуху остаются ярко-красные разрезы. Нервно проглатываю твердый ком в горле и тут же задыхаюсь от кашля, чувствуя на кончике языка металлический привкус. Хочется сплюнуть излишнюю кровь от прикусанной в спешке внутренней части щеки, но тут же останавливаю самого себя: если я это сделаю прямо в кабине, Зинченко будет долго и жестоко меня отчитывать за несоблюдение правил норм, порядка и чистоты на рабочем месте, и вообще правил морали и нравственности. Голова раскалывается от запаха огня, несущего с собой черную пыль, взвивающуюся в воздух…  Так как Леонид Саввич доверил мне этот полет, то значит я не должен его подвести. Мы в очередной раз в воздухе, вместе, в одной кабине…  А я снова вижу те очертания молний вблизи летящего в никуда самолета, которые плохим кошмаром до сих пор бьют мой рассудок по ночам. Черт!.. Оказывается, теперь и не только по ночам…  Я вижу вспышки грозы прямо перед собой, за стеклом в гневном небе, и только осознание того, что все это — и молнии, и темные, почти черные тучи, и кровь во рту, и запах дыма, — подарки моего разума, не дает мне резко дернуть штурвал вниз. Внезапно я слышу тихий голос Леонида Саввича из наушников, и меня бросает в лихорадку от его слов: «Топливо кончается, до земли не хватит… до земли не хватит… топливный бак…»   — Включаю автопилот, — осипшим шепотом говорю я и сбрасываю с себя ни в чем не повинные наушники.   — Автопилот включен, — повторяет за мной Зинченко, проверяя приборы, и тоже кладет наушники на свои колени. Переводит на меня пристальный взгляд.   — Гущин, вам нехорошо… — я не понимаю КВС.   — Это был вопрос или утверждение?   — Это вам лучше знать, — коротко отвечает он и, понимая, что я больше ничего не скажу, просит вошедшую Вику, которая так же, как и вся наша «дружная» компания с… Канву, осталась в экипаже, принести две чашки крепкого чая. Я согласно киваю, с отвращением ощущая во рту скисший привкус застоявшейся крови вперемешку с пеплом. Надо осушить горло. Хорошо, что Зинченко ничего не спрашивает. Я бы и не смог ему сейчас ничего ответить…   — Погода для полета благоприятная, — произносит КВС и смотрит на меня, ожидая моей реакции. Я снова киваю, пытаясь не зажмуривать глаза от ярких вспышек молний за пределами кабины и не сосредотачиваться на ощущениях жаркой крови, которая новым воображаемым потоком струится в моем рту. «Господи, это все мой разум! Это все игры моего рассудка!»  Бесполезно. Даже крепкий чай не помогает забыть запах горящей земли. Не допив еле-еле согревающую жидкость, я отставляю чашку в сторону.   — Больше не хотите? — спрашивает с некоторым удивлением Зинченко, и я опять киваю. — Не хотите ничего сказать?   — Нет.  Да, грубый, резкий ответ, но я ничего не могу с собой поделать. Со мной лучше всего справится психиатр…  Весь полет я упорно молчу, боясь, что меня выдаст мой собственный голос. А когда дело доходит до приземления, меня снова начинает тошнить. Невыносимый гул в голове взрывается где-то в висках вместе с голосом одного из пассажиров, которого я видел еще на острове Канву — он помогал мне вытаскивать людей из-под завалов. Я до сих пор помню его ярко-желтую куртку, которая на фоне горящих пожаров и потухающего черного дыма выглядела серой с оттенками глубоких теней. Помню слова этого человека — он много о чем говорил, но в голове осталось только то, что он чертовски хотел извиниться перед своей женой, с которой он поругался перед самым вылетом. Ссора кажется пустяковой по сравнению с теми масштабами огня, обступавшего нас со всех сторон. Я не особо отреагировал на его слова, но ответил, что он успеет еще тысячу раз извиниться перед своей женой и не только. Тот тогда усмехнулся, продолжая откапывать свободные проходы от камней, но его лицо уже не выражало отчаяния, а излучало ту надежду, ради которой действительно хочется пожить еще хотя бы чуть-чуть…  Я откидываю голову назад, скрипнув зубами, и смотрю в потолок, с черным чувством лихорадочного страха опрокидывая на себя чашу тяжелых воспоминаний, поток которых я не в силах остановить. Но только на секунду. Чтобы потом снова, глядя на небо перед собой, окончательно провалиться в яму кошмаров, таких явных и ярких…  Тот человек не поехал со мной на микроавтобусе, а сел в самолет Зинченко. А потом…  Меня начинает трясти от холодной волны жара, когда перед глазами, будто по-настоящему, вырисовывается натянутый в воздухе канат, и с него срывается корзина с людьми. Что-то до боли знакомое и желтое летит вместе с остальными несчастными вниз, в темную пропасть, чтобы уже никогда не волноваться из-за того, что накануне поссорился с женой…   — Леонид Саввич… — тихо начинаю я, не отрываясь от стекла.   — Да?   — По… посадите самолет сами… пожалуйста.  Я чувствую на себе удивленный взгляд, но у меня и впрямь нет выбора.   — С чего бы?   — Просто посадите его, пожалуйста, — более твердо повторяю я и с мольбой смотрю на Зинченко. Он замечает мой странный оттенок лица, больше схожий с цветом бледного пыльного потолка, и хмурится.   — Вам не хорошо, стажер?  Я вздрагиваю. Господи, как же это прозвище сейчас тепло звучит! Немного повожу плечами, чувствуя краску, постепенно подступающую к щекам.   — Я… не могу держать штурвал, — признаюсь я, скорее, самому себе, чем КВС в не состоянии вести самолет…  … в благоприятных условиях для полета…  Черт! Я окончательно скатываюсь!   — Я так и знал, — слышу я со стороны Леонида Саввича и в непонимании смотрю на него. — Отдавайте управление, Гущин.  Вздыхаю, еще не так отчетливо осознавая все тяжесть собственного страха, которую я только что благополучно перевалил на чужие плечи.   — Управление справа, — говорю все так же тихо в наушники.   — Управление принял, — отзывается Леонид Саввич, берясь крепкой хваткой за штурвал и глубоко выдыхая. — Теперь держитесь, Гущин. После посадки будет шатать.  Я киваю, зачем-то вцепляясь в ручки кресла онемевшими пальцами. И, как оказалось, не зря.  Как только самолет уходит вниз, белесая пелена перед глазами становится черной и еще более пугающей. Голову сжимает в тисках, а в ушах раздаются громкие крики пассажиров. «Я не смогу… давайте Саша, она более опытная…» Мой же голос заставляет дернуться, и от боли в висках приходится сжимать лоб в своих ладонях.   — Я не смогу, Леонид Саввич, — я не сразу замечаю, как произношу слова вслух, не относящиеся сейчас ни к месту, ни ко времени. — Там так много людей… Я пытаюсь об этом не думать, но…   — Стажер! — Зинченко на мгновенье открывает стальной взгляд от приборов и смотрит на меня, не зло, но нарочито строго. — Успокойтесь, стажер. Не в ваших руках штурвал. А мы сядем — сегодня не та погода, как тогда… — он не продолжает, и я ему благодарен, не только за то, что остановил мой бред…  Вкус крови становится все ярче и острее, рот горит от нее, как от соуса, в носу — разъедающий, словно серная кислота, носоглотку такой явный запах смерти, что только после того, как в последний раз вижу перед собой летящую в небесную могильную яму ярко-желтую куртку, закрываю глаза, отдаваясь ужасу и изнеможению. Почти теряя сознание, ощущаю мягкое ухунье куда-то вниз и слышу, как сквозь серьезный и слегка обеспокоенный голос Зинченко «Уважаемые пассажиры…» раздаются из салона оглушающие аплодисменты. Затем тишина.  * * *   — Гущин! — похлопывания по щекам, на удивление, приводят меня в чувство, хотя и не полностью. Тяжелое короткое дыхание снова спотыкается об витающие в воздухе воображаемые комки пепла, и я пытаюсь отвести от них нос, слыша над собой беспокойный голос Зинченко. — Как вы, стажер?  Я все еще молчу, пытаясь сосредоточиться на какой-то определенной точке.   — Не молчите. И да, вставайте. Все пассажиры уже вышли из самолета.  Я неровно сглатываю.   — Как вышли?   — Вот так — взяли и вышли.   — Леонид Саввич…   — Что?   — С-спасибо вам… и простите…   — Отставить! — резко обрывает командир мою речь, и я инстинктивно слушаюсь. — Пойдемте.   — Куда?   — Куда надо.  Леонид Саввич крепко берет меня за плечи, поднимает и ведет вон из кабины. Пространство становится странно обтекаемым, и я держусь, чтобы не упасть на пол. Спасибо державшему меня Зинченко.   — Я говорил, что будет шатать, — замечает он, приводя меня в туалет, хватает меня за макушку и довольно резко ставит под включенный кран с ледяной водой.  Я дергаюсь, громко вскрикнув от неожиданности, и пытаюсь выбраться из рук Леонида Саввича, но тщетно — у командира железная хватка и точно такое же терпение и самообладание. Холод воды расползается по загривку, ползет под ворот рубашки, капая на лопатки, и я окончательно сдаюсь, вместо оглушительного ощущения пожара чувствуя приятный мороз, от которого меня заметно пробивает в озноб, что не остается не увиденным от КВС. Он осторожно поднимает мой затылок над раковиной и сажает совсем притихшего меня на крышку унитаза, выключая кран и вытирая свои руки бумажной салфеткой.   — Ну вы даете, стажер, — только и может произнести Зинченко.  Я слабо улыбаюсь, с какой было радостью понимая, что в груди таится непривычная тишина. Душа пуста, будто из нее все выкачали.   — Второй пилот, — поправляю я, хотя статус стажера мне нравится куда больше нового.   — Только с некоторого времени, — тоже отмечает Леонид Саввич, отрывая мне бумажных салфеток, которыми я тут же пользуюсь, вытирая продрогшую шею, и, прислоняясь к противоположной стене спиной, складывает руки на груди. — Успокоился?   — Да… извин…   — И давно тебя так штормит, Гущин? — перебивает меня командир, сверля немигаемым взором.  Я честно пожимаю плечами.  Открутиться все равно не получится.   — Я… даже не знаю, может, с самого начала полетов после… ну, вы поняли.   — Почти два месяца? — уточняет тот и в ответ получает согласный кивок. — Алексей, вы потрясающий идиот, раз летаете с такими атаками. Ни о чем вообще не думаете: ни о себе, ни о пассажирах. Я… Мда, я должен был от вас ожидать чего-то подобного!  Не сразу осознав, что удивило меня больше — тот факт, что Леонид Саввич назвал меня по имени, или тот, что я летаю с какими-то атаками, — я с искренним изумлением гляжу на командира.   — Летаю… с чем?   — С атаками. Психологическими, — четко, чуть ли не по слогам отвечает тот, — вызванными посттравматическим синдромом.   — Ч-что? — естественно, я понял, о чем говорит Зинченко, но откуда ему это все известно, остается неизвестным. — Но как вы об этом…   — Знаю на опыте, — терпеливо говорит командир, доставая из кармана пиджака клочок бумаги и ручку, прикрепленную тут же, на его краешке, что-то пишет, а затем отдает мне, — позвоните психологу. Хороший человек, хороший специалист. Быстро вас на ноги поставит.  Я медленно, словно во сне, принимаю написанный ровным командирским почерком номер телефона и опять смотрю на КВС.   — На опыте знаете? — до меня доходит смысл слов Зинченко. Тот невесело усмехается.   — Вы думаете, у вас у одного такая напасть?   — Н-нет. Просто… незаметно было у вас…   — У меня было не так сильно, как у вас, Алексей. Даже считайте, что у меня вообще ничего не было. Спустя неделю после… Канву, — он на мгновенье замолкает, собираясь с мыслями, — я записался к психологу, потому что понимал, что после такого полета пострадало не только тело.   — Вы пошли… заранее?  Командир кивает.   — А вам прямо сейчас надо, стажер, иначе на борт не пущу.   — Леонид Саввич!   — Никаких «но». Поедем прямо сейчас к этому психологу.   — Вы тоже? — чуть ли не обрадованно спрашиваю я и тут же получаю осуждающий взгляд.   — В первые два раза, так уж и быть, съезжу с вами. Куда мне от вас деться.   — Леонид Саввич.   — Да? — мужчина уже поворачивается, чтобы выйти из туалета, как я его хватаю за рукав пиджака.   — Правда, мне неловко… Извините меня.   — Все хорошо, Алексей, — непривычно мягко проговаривает Зинченко, усмехаясь только в уголках губ. — Это пройдет. Просто знайте, что раз мы единый экипаж, мы можем положиться друг на друга. Вы так не считаете?  Я улыбаюсь и устало утыкаюсь лицом в спину своего наставника. Тот недовольно что-то бормочет, но не отходит.  Да, надеюсь, что этот приятный до странно-волнующихся бабочек в животе аромат командирской формы навсегда собьет с моего нюха вонь горящего острова вперемешку с застывшей во рту кровью.   — Спасибо вам, Леонид Саввич.