Citoyens charmants

Итак, Робеспьер с сегодняшнего дня — член Комитета общественного спасения. Разумеется, ему бы и в голову не пришло как-то отмечать это событие, но Дюпле настояли. Сен-Жюсту решительно не по нраву были подобные торжества с плесневым душком старого мира, однако же он промолчал. Не хотел обижать тех людей, которые стали семьей одинокому Максимильену. Сам Сен-Жюст с куда большей охотой остался бы ночевать в павильоне Флоры, приводя в порядок остатки наследия Комитета общественной погибели, но праздник показался ему недурным предлогом, чтобы после подняться к Робеспьеру и побеседовать с ним наедине. Так вышло, что Сен-Жюст около месяца не появлялся в маленькой мансарде, наполненной запахом бумаг и шерсти Браунта. Он успел позабыть, каким надоедливо ласковым бывает пес — в отличие от хорошо обученных лошадей, знающих о дистанции между ними и человеком. Впрочем, эти щедрые ласки наверняка радовали Робеспьера, за что Сен-Жюст искренне поблагодарил пса, почесав его за ухом. — Ты хотел обсудить наши совместные действия в Комитете, Флорель? — спросил Максимильен, жестом указывая ему на стул. Сам же остался стоять на расстоянии. Привычном в последние недели расстоянии. — В том числе. Лучше покончить с этим сразу. Понять, если надо, отрезать, отрубить — и перейти к делу. — В том числе? — Максимильен, — Сен-Жюст сидел подчеркнуто прямо и открыто, но глядел поверх плеча друга. — Ты верно заметил: наши совместные действия. Но, я думаю, прежде необходимо… По крайней мере, мне необходимо кое-что уяснить для себя. Я потерял твое доверие? — Что, прости? — Робеспьер переспросил торопливо, с явным удивлением, за которым прятал готовность к этому вопросу. Так и есть: налил себе воды в стакан, отвернулся к окну. — Мне повезло, Максимильен. Больше года назад ты подарил мне свое покровительство наставника, чуть позже — твою дружбу. Мы слишком давно дружим, чтобы я не заметил очевидное. В последнее время мы почти не беседуем за пределами Конвента. Ты находишь предлоги — работа над речью, выступление у якобинцев, письма в Аррас, что угодно! — невольно повысив голос, он разозлил самого себя. Вдохнул поглубже, подтянул галстук и продолжил ровным ледяным тоном: — Я подвел тебя в чем-то? Ты все еще сердишься, что я больше работал над проектом Конституции, чем сражался с жирондистами? Я недостаточно хорошо противодействовал Дантону, пока был в одном Комитете с ним? Ты тоже полагаешь, будто я слишком сурово отнесся к Кюстину? Максимильен, ты волен как дарить мне свою дружбу, так и забирать ее. Но, если мы хотим действовать вместе, я должен знать, чем вызвал твое недоверие. Я должен исправить ошибку, если она есть, а в противном случае попытаться убедить тебя в моей правоте. Робеспьер обнял обеими руками морду подошедшего к нему Браунта и возмущенно затряс головой: — Что ты такое говоришь, Флорель! Ты подозреваешь меня в политической бесчестности? Теперь и ты? Ладно, о моей тяге к интригам и лжи кричали жирондисты. Да, я не всегда открыт с людьми ненадежными. Но ты! — Робеспьер бросил на него короткий гневный взгляд, а потом вновь посмотрел на своего обожаемого пса. — Я всегда, слышишь, всегда говорил тебе сразу, честно, без реверансов, но говорил, если в чем-то с тобой не соглашался! Сен-Жюст закусил губу. Он многое, вернее, все прощал своему другу, но в такие минуты прекрасно понимал, чем он раздражает остальных депутатов. — Значит, дело не в политике. Значит, ты по каким-то личным причинам или же вовсе без них лишаешь меня своей дружбы. Что ж… Хорошо. Я рад, что никакие политические разногласия не помешают нам работать вместе. — Ты почти не пил сегодня вина, так что за глупости приходят в твою светлую голову? — с прежней резкостью, но уже без напора, без уверенности воскликнул Робеспьер. — Мы по-прежнему друзья. Друзья. И между нами стол, стулья, Браунт и добрый десяток шагов. Сен-Жюст перевел взгляд на открытую книгу. Расин… Что ответить Максимильену? Прямо заявить: «Два месяца назад ты подошел бы ко мне, обнял бы и сказал, что я напрасно тревожусь, а теперь без повода не улыбнешься, не посмотришь в глаза, не подашь руки, будто я тебе противен»? Вот оно! А что если и в самом деле — противен? Что если?.. Он внимательно посмотрел на друга. Внешне сдержан, спокоен, однако в слишком прямой спине, во всей его позе чувствуется напряжение. Сен-Жюст так часто с тщательно скрываемой жадностью изучал тонкие черты, изящные жесты и хрупкую несгибаемую фигуру Максимильена, что, наверное, хотя бы раз выдал себя. А Робеспьер очень наблюдателен. Ему и половины раза хватило бы. Он понял его подлинные чувства, вернее, те чувства, которые жили в его сердце рядом с чистой светлой дружбой. Понял — и ужаснулся. Но Робеспьер деликатен и добр, он не посмел выразить свое отвращение открыто, поэтому просто увеличил между ними расстояние и стал постепенно сводить на нет все чересчур интимные проявления дружбы. Но так нельзя! Бог с ним, с разбитым сердцем. Оно разбивалось у Сен-Жюста во второй раз и не имело сколько-нибудь серьезного значения. Однако не повредят ли эти недомолвки их совместным усилиям в Комитете и в Конвенте? Нет, он не смел допустить подобное. Лучше сейчас… Вот сейчас… Мертвея внутри от боли и от неминуемой потери, Сен-Жюст встал и произнес со всей твердостью: — Ты догадался, Максимильен. Уверяю тебя, никакие мои чувства и желания не позволят мне оскорбить тебя и не помешают… — Оскорбить? — Робеспьер оставил Браунта и впервые за весь вечер повернулся к Сен-Жюсту всем телом, взглянул ему в лицо. — Ты пугаешь меня сегодня, Флорель. Объяснись, прошу тебя. Что ж. Двум смертям не бывать. — Ты наверняка понял или же, по крайней мере, догадался, что во мне рядом с высокой дружеской привязанностью к тебе живет, увы, совсем иная любовь. Она, полагаю, отталкивает тебя, вызывает твой справедливый гнев, но, клянусь, я никогда… Робеспьер вновь перебил его, на этот раз очень стремительно. — Флорель, постой! — он преодолел эти десять шагов будто два и так горячо, с позабытой искренностью сжал руки Сен-Жюста, что тот едва не пошатнулся. — Я не ослышался? Ты сказал — любовь? Ясные карие глаза блестели тепло, взволнованно. Робеспьер словно помолодел, неизменные горькие складки вокруг рта разгладились, он улыбался робко, но столь открыто, что сердечная боль Сен-Жюста приобрела совсем другой оттенок. С той же мучительной радостью он отдавал замуж свою сестру. — Максимильен, ты не ослышался. Я люблю тебя. В следующий миг они обнимались. Как прежде, крепко, доверительно, честно. Иначе. Сен-Жюст сквозь три слоя ткани ощущал тепло своего друга, но ему было до неприличия мало, и он уже не просто обнимал, он гладил, прижимал к себе, сминал, трепетно вслушиваясь в быстрое дыхание. Робеспьер поддерживал его одной рукой за талию, а пальцами другой перебирал его кудри. — Флорель, прости меня. — Простить? — За мою трусость, — с печальной серьезностью ответил Робеспьер. — Что?! — Не перебивай. Флорель, я так боялся, что ты догадаешься, что ты поймешь… Я ведь читал твою ужасную поэму. Ты прямо выразил свое презрение к подобным чувствам как к развращенности аристократов, а я не хотел, совсем не хотел, чтобы ты презирал меня… Сен-Жюст чуть отстранил от себя Робеспьера, впрочем, с удовольствием придерживая его за плечи. — Два года назад я был сторонником конституционной монархии. Но сила обстоятельств показала мне всю глупость этих представлений, а ты вовсе не напоминаешь аристократа. Тебе чуждо все, что похоже на грязь и грубые страсти под лживой маской утонченности. Ты чист сейчас и, я знаю, будешь чист, когда… — Когда же? — ехидно спросил Робеспьер, впрочем, очаровательно при этом краснея. — Когда позволишь подарить радость не только твоей душе, но и твоему телу. В маленькой мансарде скопилось столько тишины, что ее плотный густой туман обволакивал два сердца и пульсировал вместе с ними. Что-то менялось. Сен-Жюст проследил бы за собственными чувствами, но куда больше его волновали перемены в Робеспьере. Его смягчившиеся было черты вновь обретали твердость, но не жесткой маски, которую он носил в Конвенте, а живого, наполненного упругой силой тела. И чем дольше Максимильен смотрел ему в глаза, тем ярче в нем расцветала эта сила. Сен-Жюст не выдержал. Спросил, наклоняясь ближе к сияющему изнутри лику: — Что ты видишь? — Пигмалиона. Когда-то я служил твоим Пигмалионом, Флорель, поддерживая твои первые шаги в политике. Теперь ты вдыхаешь в меня жизнь, — Робеспьер вдруг рассмеялся. — Не сердись за неуместно высокий слог. По правде, я не представлял, что это такое счастье — быть желанным и любимым. — Ах, так… Хорошо, пожалуй, к черту высокий слог, — Сен-Жюст резко склонился к уху Робеспьера и кратко, но выразительно поведал ему свои планы на ближайшие пару часов. Маленькая аккуратная мочка уха постепенно густо краснела, но не возражала. Остальной Максимильен, судя по прерывистым вздохам, проявлял с ней полную солидарность.